— Ты совсем с ума сошла, девчонка… Нельзя быть там… Нельзя… — все повторял и повторял он. — Их сожгли заживо… Людей… Просто взяли и сожгли… Там были дети… И старики… И Виктор, — все повторяла и повторяла Зина, как в лихорадке. — Я знаю, знаю… — Мужчина кивал головой, а по его уставшему обветренному лицу текли слезы, среди копоти и гари прокладывая две светлых, выжженных борозды… Первые месяцы оккупации Одессы превратились в жуткую трагедию, равных которой город не знал. 19 октября объявили о начале «регистрации» мужского населения. В пустующих артиллерийских складах на окраине Одессы стали запирать первые партии мирных жителей, которые казались оккупантам подозрительными. 22 октября в 18 часов 45 минут в здании комендатуры на Маразлиевской улице раздался взрыв. Заложенная саперами-подпольщиками бомба уничтожила 67 румынских и немецких солдат и офицеров. Месть последовала незамедлительно. В ночь на 23 октября в девять артиллерийских складов оккупанты согнали около 30 тысяч евреев — в основном стариков, женщин, детей. К складам подогнали бензовозы, облили горючей жидкостью, затем их подожгли. Все сгорели заживо… Вот как рассказывали очевидцы об этих страшных днях октября. Михаил Заславский: «19 октября в наш дом пришли двое немецких солдат и переводчик — украинец. «Жиды, собирайтесь — 20 минут на сборы. Взять все самое ценное». Мама собрала вещи. Соседи из дома, тоже евреи, уже стояли у ворот. Я оглянулся — возле каждых ворот стояли соседи из других домов: пацаны, с которыми я вырос, играл в футбол, соседи. В глазах людей стоял немой вопрос: за что? Нас отправили в 121 школу — новую, четырехэтажную. Там нас продержали до утра. На следующий день под лай собак, под удары прикладов нас по Старопортофранковской погнали всех скопом в тюрьму. По обеим сторонам дороги стояли жители, мои товарищи, одноклассники, их родители, которые тоже не могли ничем помочь. Все они были удивлены. Но были и подонки, которые подбегали и вырывали из рук людей поклажу. Нас пригнали в тюрьму. Загнали по 16 человек в камеры, предназначенные для 1–2 человек, без разбору, всех подряд — женщин, стариков и детей. Не выпускали ни в туалет, никуда. Всем, извините, пришлось испражняться прямо там — а я был парень уже, 16 лет, а там молодые женщины. Наутро нас погнали в Пороховые склады. Как только мы зашли — я нес пятилетнего братишку на плечах, — его моментально сорвали у меня с плеч, я получил в спину страшный удар, и меня отбросили в сторону, где стояли мужчины и старики. Нас отправили в самый крайний из складов. Некоторое время спустя я услышал звук мотора. Подошла машина, и все это облили бензином или горючей смесью и подожгли. Когда это все загорелось, край строения прогорел и образовалась дыра. Я рванулся в эту дыру. Сразу заработал пулемет на вышке. Я слышал вскрики. Я слышал падения тел. Я обернулся — и видел, что остальные склады горят, и пламя вихрем бьется в небо. Передо мной было кукурузное поле, початки были уже убраны, только стволы стояли. Между ними, виляя, я добежал до лесной посадки. Там я упал, как говорится, без- дыханным. Пролежал до вечера. Вечером огородами, задами, как говорят в Одессе, выбрался — поскольку я хорошо знал свой город, я ведь был мальчишка, который кругом «нырял». Пробрался до польского кладбища, там и переночевал»… 8 ноября 1941 года через «Одесскую газету» к жителям Одессы обратился губернатор Транснистрии Алексяну, профессор, поклонник древнеримской поэзии: «Мир и жизнь формируют свою мощь. Путем обращения к Богу и создания идеалов борьбы за честь и уважение к человеческой жизни мы призваны повести за собою всех тех, кто вместе с нами готов служить этим высоким идеалам». И продолжил «служить высоким идеалам» приказом, размещенным в этой же газете: «Все мужчины еврейского происхождения в возрасте от 18 до 50 лет обязаны в течение 48 часов явиться в городскую тюрьму». Уже в 1941 году в лагерь, организованный румынами в совхозе «Богдановка» для еврейского населения, примерно с сентября начали приводить под конвоем большие колоны евреев. Их помещали в свинарниках совхоза. Пытавшихся проникнуть за территорию лагеря расстреливали на месте. Расстрелы заключенных начались с 21 декабря 1941 года. Производились облавы на улицах и рынках города, в пригородах; людей, ничего еще не знавших о теракте, расстреливали прямо на месте облав у стен домов или заборов. На Большом Фонтане было поймано и расстреляно около ста мужчин, на Слободке в районе рынка повешено около двухсот человек, на Молдаванке, Ближних и Дальних Мельницах казнен 251 житель. Самое страшное зрелище представлял собой Александровский проспект — здесь было повешено около четырехсот горожан. 23 октября был издан приказ, в котором всем евреям под угрозой расстрела на месте приказывалось на следующий день, 24 октября, явиться в село Дальник. Уже во второй половине дня около 5000 евреев было там собрано. Первые 50 человек были подведены к противотанковому рву и лично расстреляны командиром 10-го пулеметного батальона подполковником Николае Деляну… Чтобы ускорить процесс уничтожения, евреев согнали в четыре барака, в которых были проделаны отверстия для пулеметов, а пол предварительно залит бензином. Люди в двух бараках были расстреляны из пулеметов в тот же день. В 17:00 бараки были подожжены. На следующий день были расстреляны задержанные, помещенные в оставшихся двух бараках, причем один из бараков забросали гранатами. Между тем, евреям, которые не попали в первую группу, уже прибывшую в Дальник, было объявлено, что они «прощены». Их отправили по различным комендатурам и полицейским участкам для «регистраций», где их продержали различное время, когда же они были выпущены, оказалось, что их дома заняты, а имущество разграблено. Еще с утра 23 октября и позже румынские солдаты, полиция, дворники, «добровольцы-активисты» выбрасывали евреев из квартир, при этом малоподвижных инвалидов, лежачих больных убивали с дьявольской жестокостью. Тысячные колонны евреев, лишенных своих жилищ, прогоняли по улицам города. Часть людей загоняли в тюрьму, остальных гнали в пороховые склады на Люстдорфской дороге. По мере заполнения склады (всего их было девять) поджигались. Жертвы пытались спастись, но их расстреливали в упор… Профессор С. Я. Боровой в «Исторических заметках» писал: «В полдень 23–24 октября толпы евреев с разных мест города перегонялись по Пушкинской к вокзалу, далее по Водопроводной, мимо кладбищ, еще дальше, к городской тюрьме и конечному пункту — артскладам. От центра города к складам — всего 7200 метров. Они превратились в одну из первых дорог смерти одесских евреев и евреев Молдавии, Бессарабии и Буковины». Таким образом, уже за первую неделю пребывания румын в Одессе город лишился около 10 % своих жителей. На Одесщине оккупанты не ограничились костром из человеческих тел только в артскладах. Они сожгли в дровяных складах морского порта 3000 человек, в пригороде Одессы (в Дальнике) — 19000 человек, в Богдановке — 5000 человек. Всего на юге Украины живьем было сожжено 56–59 тысяч евреев, из которых 22 тысячи — дети… С начала ноября все еврейское население города партиями отсылалось в различные концлагеря, устроенные румынами в Доманевском районе Одесской области (ныне район относится к Николаевской области). Здесь их ждало истребление в лагерях Березовка, Акмечетка, Доманевка и других. Большинство евреев пешком, партиями по две — пять тысяч человек были отправлены в свиносовхоз Богдановку, многие погибли во время пути. Помощь в «решении еврейского вопроса» была возложена оккупантами, в частности, на дворников. Об одном из них — Петре — вспоминает Аб Мише (Анатолий Кардаш) в своей книге «У Черного моря». Дворник Петро в оккупацию переписывал евреев и сдавал румынам. «Конечно, не одно служебное рвение вело Петра; человек не без слабости, особенно если шанс выпадет себе потрафить. Да и по справедливости: сколько можно мытариться в подвале трудящему человеку? А тут от жидов квартиры остаются. Осталась в маленькой каморке семидесятилетняя Розина, ну, слава Богу, еврейка, всего-то и делов сдать ее румынам да кому надо на лапу дать — и четырехкомнатная жилплощадь его, Петра. Петро лично извлек старуху Розину из квартиры, однако сдавать в гетто или на сборный пункт рук марать не стал, за пару кварталов отвел, да и оставил, наказал только до дому не ворочаться. А на доме, возле ворот, как положено, поставил крест, мол, нема тут жидов, чисто…» Петро и такие же дворники, когда вернулись свои, писали о евреях, живших в их домах, так: «О дальнейшей судьбе неизвестно». Кое-кто из них даже приписывал к своим показаниям, мол, «прошу наказать румынско-немецких извергов»… В Одессе издаются приказы, направленные против оставшегося еврейского населения. После того, как румыны обосновались в Одессе, кроме приказа регистрироваться всем мужчинам от 18 до 50 лет, появился приказ: обязательно регистрировать все драгоценности — золото, серебро, платину. И с ноября евреям предписано было обязательно носить на груди отличительный знак — шестиконечную желтую звезду… Глава 27 26 октября 1941 года Каждый день начинался с чувства голода. Это было самым мучительным, кошмарным ужасом — желудок, который сжимался от голодных спазмов. Не спасал и сон в холодной постели — Зина спала под тремя одеялами и в одежде, потому что уже наступили холода, а никакого отопления в доме не было. Теоретически можно было поставить буржуйку, но ее нечем было топить. Уголь и дрова стоили дороже любой еды и достать их было гораздо тяжелей. А топить обломками мебели и старыми газетами было невыгодно. Запасов хватило бы на 2–3 дня. А потом — что? Поэтому каждую ночь, отправляясь в ледяную постель, вечно голодная Зина испытывала страшную пытку. Перед ее глазами вереницей шли все те вкусные блюда, которые она ела раньше. И не только деликатесы, а и обычная еда — хрустящая, с золотистой корочкой жареная картошка, свиная отбивная, нежные телячьи котлеты, биточки из тюлечки, аппетитно поджаренные синие с чесночком… Все это, мучая и дразня, возникало в памяти, вызывая голодные спазмы желудка. А потом на смену им приходило то, что ели теперь — глинистый, зеленоватый хлеб с опилками, жидкое варево из пшена или гороха, картофельные очистки… Голод, пожалуй, был самым страшным испытанием. Хотя Зина была в положении лучшем, чем все остальные жители города. Бершадов изменил легенду про учительницу — она стала слишком опасной. Теперь Зина была бывшим бухгалтером по имени Вера Петровна Карелина. И работала она в том самом кафе «Луч» на Староконке, куда пришла в самый первый раз. С тех пор это кафе стало постоянной явкой. Крестовская работала помощником повара. В ее обязанности входило чистить овощи, мыть посуду — тарелки, чашки, огромные кастрюли, сковородки… А также готовить самые простые блюда, такие, как картофельное пюре, гречневая и пшеничная каша… Главным поваром в кафе был Михалыч — тот самый старик, к которому Зина шла в первый раз. Ему было 67 лет, но выглядел он лучше многих сорокалетних. Он был связным Бершадова. Звали его Николаем Михайловичем, но никто и никогда не обращался к нему по имени-отчеству, только Михалыч. Управлял кафе толстый полицай на службе у румын — Матвей Григоренко, родом из Любашовки. Когда в Одессе начали уничтожать евреев, он сразу предложил свои услуги и пошел служить в полицию. Потом занял большую 4-х комнатную квартиру на Старопортофранковской, в которой раньше проживала еврейская семья, и перевез из Любашовки всех своих родственников. Григоренко присутствовал на всех казнях. За заслуги в проведении карательных операций румыны и подарили ему кафе «Луч», переименованное ими в «Raza». Там кормили немецких и румынских офицеров. В кафе работало всего три человека: Михалыч — повар, Зина — его помощница по кухне и по совместительству официантка и еще одна пожилая женщина — уборщица. С первого взгляда Григоренко страшно невзлюбил Зину, но из-за Михалыча ее терпел. Михалыч был поваром от Бога, он умел готовить вкусно даже из того скудного набора продуктов, который поступал в кафе. Готовил он блюда простые, но сытные: овощные супы и борщ, блинчики, картофельное пюре и каши, котлеты. Григоренко был очень жадным и старательно следил за продуктами. Но все равно Михалыч тайком от него умудрялся сунуть Зине и уборщице картофельные очистки, крупы. В обязанности Зины входило подавать еду на стол офицерам. С немцами и румынами она держалась вежливо и доброжелательно. Немцы были надменны, грубы и обращались с ней с брезгливостью, а вот румыны были совсем другими — шутили, заигрывали с Зиной, совали ей небольшие подарки — пачку табака, печенье, цветную ленту, леденцы… Они не стреляли и не участвовали в расстрелах, а вот грабежи, воровство — в этом как раз румыны и отличались. Как-то Зина стала свидетельницей такой сцены. Когда военных в кафе не было, разрешили обслуживать обычных посетителей. Впрочем, местные заходили мало — у них не было денег. Однажды появилась пожилая пара. Взяли одну тарелку борща на двоих. И не успели начать есть, как появился патруль — двое румын вошли в кафе и стали проверять документы. — Жиды? — спросил один из них, держа в руках паспорта супругов. В глазах обоих было страшное отчаяние. Но румын швырнул паспорта на стол и на ломаном русском произнес: — Ну, быстро уходить отсюда, я вас не видеть… Супругам не нужно было повторять дважды, они буквально вылетели из кафе и растворились в дебрях рынка. А румыны сели за столик, взяли борщ и потребовали маленький графинчик водки. Ели, пили, смеялись… Злобы в них не было… Перемены в жизни Крестовской касались не только кафе. Она переехала на новое место — в двухэтажный флигель на Ленинградской улице, 1. Бершадов велел ей уйти с Градоначальницкой и поселиться в отдельной квартире на первом этаже. Под квартирой был подвал, из которого шел вход в катакомбы. По ночам Зина носила в катакомбы еду партизанам, которые там прятались. Еду Михалыч готовил заранее. Изредка к ней приходил Бершадов. Их роман развивался со стремительной скоростью. Иногда Григорий оставался ночевать в квартире, но постоянно находился в катакомбах. Взрыв комендатуры на Маразлиевской был делом рук его людей. Однажды ночью, когда, насытившись любовью и друг другом, они лежали, прижавшись, в полной темноте, Бершадов вдруг произнес, улыбаясь: — А знаешь, кто твой Михалыч? Он вор. — Как это — вор? — удивилась Зина. — А вот так. Вор. Самый настоящий. Четыре раза сидел в тюрьме и был в серьезном авторитете. Но когда началась война, предложил мне свои услуги — воевать с фашистами. А конспирация у воров в крови. Да, эта война изменила всех. Воры, по своим законам, не должны сотрудничать с государством, но эта война стала и их личным делом. И некоторые уголовники оказались порядочнее и благороднее, чем такой вот Григоренко… В тот день, 26 октября, Григоренко приехал в кафе под вечер на автомобиле. За рулем сидела женщина в военной немецкой форме. Пока Матвей решал вопросы с Михалычем — вернее ругал его за то, что тот израсходовал много продуктов, женщина вышла из автомобиля и закурила папиросу. Когда Зина увидела ее лицо, она чуть не упала. Это была та самая женщина, которую они с Бершадовым готовились арестовать 23 июня! Виновная в смертях маленьких девочек! Теперь она работала на немцев. И она знала Зину в лицо! Крестовская спряталась в подсобке и вышла только тогда, когда Григоренко уехал. Михалыч был мрачен как туча. — Видела суку за рулем? — прямо спросил он — Немецкая шпионка! Внедрилась в НКВД. Считалась одним из лучших агентов еще со времен Мексики. А потом всех сдала немчуре и теперь среди своих. — Мексики? А при чем тут Мексика к НКВД? — не поняла Зина.