И что она сказала? – спросили мы. Пора. И все. Не в смысле – пора ее забыть. Ее забыть я не смогу никогда. Просто – пора… Тут мы с ним оба хлопнули еще по две рюмки коньяка, предварив каждую ритуальным тостом, напомнившим нам о том, как много лет тому назад мы пили вместе с Маном. Пей до ста! И мы радовались, понимая, что французы захлебнутся собственным же коньяком, если разом выпьют всю рюмку, все сто процентов. Залпом опрокинуть целую рюмку благородного французского напитка – это такая вьетнамская мужская традиция, происхождение ее неизвестно, но, скорее всего, она зародилась как способ продемонстрировать две вещи: во-первых, что мы тоже можем позволить себе коньяк и, во-вторых, что мы можем выпить его одним глотком, как настоящие мужики, не то что французы, которые тянут его по капле. Пустив в себя еще пару коньячных залпов, Бон рассказал нам еще кое-что: насчет человека без лица, Дунга или как его там, у него есть план. Какой план? – спросили мы, зная, впрочем, что все планы Бона обычно одного типа. Союз пригласил всех сотрудников коммунистического посольства на праздник Тет, сказал Бон. В том числе и человека без лица. Когда он придет, у нас будет шанс. У нас? Ну, у меня будет шанс, если ты не хочешь в этом участвовать. Он вытащил из шкафа круглую синюю жестянку с датским печеньем. Может, в этой самой жестянке лежало печенье, которым угощал нас Шеф? Бон снял крышку и показал мне самую вкусную печеньку, идеальнейший мужской протез, вечно твердый пистолет, единственно допустимый скорострел. Не цивилизованный галльский револьвер, из которого можно палить только медленно и печально. Нет, то был безжалостный, германский, самозарядный девятимиллиметровый «Вальтер-П38». Тебя поймают, сказали мы. Бон только улыбнулся в ответ. Насрать. То, что нас не убивает, делает нас сильнее. Почему? А почему нет-то? Насрать! Сколько философий на выбор, одна другой красноречивее! А у нас какая? Сначала была очень простая: надо же что-то делать! Чтотоделанье было смыслом всей нашей жизни, и мы до сих пор ощущали на себе его бремя. Ради того, чтобы что-то делать, мы стали революционерами, из-за чего и попали в исправительный лагерь. Ради того, чтобы что-то делать, мы последовали за Боном на верную смерть, тот ехал спасать родину от коммунистов, а мы ехали спасать его. И нам это почти удалось. Вот и теперь нам снова нужно что-то сделать: сделать так, чтобы Бон не убил Мана. Если я и был еще чему-то предан, так это нашей клятве кровного братства. Конечно, я винил Мана в том, что он меня пытал, но другой я понимал, что он действовал в моих интересах, помогая мне осознать саму суть нашей революции. Он был заперт в изуродованном мире, примерный план которого набросали Фанон и Сезер, откуда насилие можно было вышибить лишь насилием. Мы были связаны не только как кровные братья, но и как революционеры, и каждому из нас нужно было довести наши, теперь разошедшиеся в разные стороны, революции до самого конца. Пока мы бродили по парижским улицам, разнося заказы, у нас было очень много времени, чтобы подумать, как нам спасти одного кровного брата от другого кровного брата, и, кроме того, поразмыслить над нашей философией или полным ее отсутствием, пока наконец из космоса не прозвенел кармический будильник. В тот день, когда наше время вышло, Лё Ков Бой и Бон держались уж слишком незаметно, а может, таскаясь за нами несколько дней кряду, просто устали и утратили бдительность. Может, круги, которые мы наматывали, были слишком круглыми, потому что, когда наконец появился Битл, «ситроена» нигде не было видно. Вместо «ситроена» у обочины остановился обычный белый фургон, окно со стороны пассажира опустилось. За рулем сидел низколобый мужик, которого мы раньше не видели, зато пассажира мы узнали сразу, хоть он и был в сером свитере вместо футболки с ливерпульской четверкой. Не успели мы рвануть с места, как боковая дверь фургона отъехала в сторону и появились еще два молодчика, один узколобый, другой высоколобый. Высоколобый наставил на нас револьвер, отчего-то улыбаясь, возможно, чтобы хоть как-то оттенить инфракрасные лучи ненависти, лупившие из глаз Битла. Изо рта у него полился быстрый поток французского, мы поняли меньше половины, но в этот раз было не важно, поняли мы что-то или нет. Вооруженный мужик перевел все на грамматически безупречный английский. Он говорит, залезай или мы тебе мозги вышибем, сказал вооруженный мужик, и с французскими модуляциями это прозвучало на удивление очаровательно. Ты очень хорошо говоришь по-английски. Ты тоже, ответил он. Он до ужаса походил на Мону Лизу – во всем, кроме волос, коротких и курчавых. Но у него была такая же безмятежная улыбка, как и ее знаменитая улыбка, такой же удлиненный нос и такой же загадочный взгляд. Ты говоришь по-английски лучше, чем Брюс Ли. Спасибо за комплимент, ответили мы. Он был просто великолепен в «Кулаке ярости». А в «Выходе дракона» еще лучше. Вы чего там распизделись? – заорал Битл. Он у нас нетерпеливый, сказал Мона Лиза, изогнув черные гусеницы бровей. Им было куда ползти на его просторном лбу. Залезай в машину. Мы посмотрели на револьверчик в его руке. Маленькое оружие говорило об уверенности, аккуратности и точности, не то что большие пушки, из которых чаще всего палили по воробьям. Мы подняли руки, но на улице было пусто, и нашего жеста никто не заметил. Затем мы залезли в фургон, втиснувшись между Моной Лизой и узколобым бандитом, от которого пахло потом и сигаретами. Его мускулистая ляжка, упиравшаяся в мою, подергивалась в такт странной музыке, доносившейся из магнитолы, – с грубым ритмом и стаккато черного голоса, который яростно чеканил что-то по-английски. Фургон отъехал от обочины, Битл, изогнувшись, злобно на меня вытаращился, и его лицо было последним, что мы видели. Мы, а точнее я, или я, или снова я, очнулись оттого, что в треснувшем колоколе моей башки эхом гудели разговоры и смех. Колокол был таким тяжелым, что болела шея. Я был скреплен с деревянным стулом, руки связаны за спиной, ноги привязаны к ножкам стула, а стул стоял в холодном подвале с серыми каменными стенами, вдоль которых тянулись уставленные ящиками деревянные полки промышленного вида, шириной с небольшую кровать. В телевизоре бормотало какое-то кино, а перед ним стояла пара продавленных диванов, притиснутых к журнальному столику. Битл, Мона Лиза и два других бандита, Урод и Уродец, играли в карты и курили. Конечности у меня онемели, но страх, вцепившийся мне в хребет, с лихвой восполнял отсутствие каких-либо ощущений в руках и ногах. Тут не было ничего сюрреального. Тут все было очень даже реальное. Если я и выйду из этого подвала живым, то – в самом лучшем случае, – скорее всего, только при условии, что здесь останутся какие-то части меня, пальцы ног или рук, а то и целые конечности, глаза или уши. В худшем случае я выйду из этого подвала трупом, и тут, конечно, тоже имелись вариантики, потому что можно выйти целым трупом, можно – кусками трупа, а можно – кусочками. Первым на меня обратил внимание Уродец и ткнул в бок Битла. Битл злобно зыркнул и швырнул в меня очередью слов, среди которых были «ублюдок», «мудила» и «узкоглазый». Каждое понятое мной слово – и каждое непонятое – молотком долбило в мой треснувший колокол. В колоколе эхом метались все выученные мной плохие французские слова, в том числе и все антиазиатские расовые эпитеты, которыми Лё Ков Боя и Семерых Гномов наградили за все то время, что они прожили в Париже, и которые они переадресовали мне. Битл хотел донести до меня, что тоже знает эти оскорбления, но я всю жизнь жил бок о бок с расизмом, а потому сделал вид, что меня это никак не задевает, и даже заставил себя рассмеяться. Я ведь все-таки Больной Ублюдок. Никакому гангстеру меня не запугать, даже если он уже меня запугал. Но эти ребята не должны узнать, как мне страшно. Гангстерам, юристам и священникам вид чужого страха доставляет удовольствие. Мудила? – переспросил я со всем пренебрежением, на какое был способен. Узкоглазый? А как насчет Asiate. Chinetoque. Jaune. Tchong. Bridé! Битл рассмеялся. Ты еще niakoué забыл. Niakoué? Такого не слышал. А как насчет FILS DE PUTE? Ну, это слышал. Далее я перестану упоминать здесь все случаи появления fils de pute или sale fils de pute, поскольку с этого момента они были низведены до уровня запятых или точек, невидимых и неслышных. В этом отношении гангстеры из грязного подвала почти не отличались от гангстеров из худшего азиатского ресторана в Париже, которые, находясь на самом дне индустрии обслуживания, пытались компенсировать свой кастрированный статус, то и дело сплевывая «твоювжопумать», словно и вправду плевались, что в ресторане категорически запрещено. Разумеется, свыкнуться не только с вжопуматерью и fils de pute, но и со всеми расистскими оскорблениями, которыми нас поливали, для нас со мной было все равно что ступить на крутой откос, но я или мы в целом всегда двигались в этом направлении, что раньше, в весьма двусмысленной роли шпиона, что теперь – в еще более двусмысленной роли начинающего гангстера. Но если я думал припугнуть этих гангстеров, украв у них слова, которыми они могли меня оскорбить, то они, похоже, не очень-то испугались. По крайней мере, Уродец не испугался точно, только спросил, ощерившись: ну что, кто боится большого и страшного китаезы? Я ведь скоро умру, да? Но если я умру, то постараюсь умереть как следует, по крайней мере, пока не станет слишком больно. Одобряю, вскричал я. Это даже лучше, чем Больной Ублюдок, браво, расисты! Мы не расисты, ответил Битл. Просто ты нам не нравишься. Так что же вы не перережете мне горло? – спросил я. С одной стороны, может, и не очень умно было напоминать моим похитителям о самом мерзком приемчике, к которому они могут прибегнуть. Но с другой стороны, почему бы сначала не обговорить самые животрепещущие вопросы? Ну зарежем мы тебя как овцу, и в чем прикол? – спросил Битл. Тебя даже в жертву не принесешь. Хо-хо! – хохотнул упитанный майор. Хи-хи! – подхихикнул ему Сонни. Заткнитесь! – сказал я. Нет, это ты заткнись! – заорал Битл, вскочив с дивана и разметав облако сигаретного дыма. Ты, блядь, вообще кто такой? А! – сказали мы со мной хором. Вот в чем вопрос! Вечный вопрос. Вопрос, который не дает нам покоя с сотворения времен! Ты его не путай, сказал Мона Лиза. Мне не надо, чтобы он… чтобы ты заткнулся. Мне надо, чтобы он говорил. Я, подражая Богу, молчал. Ты оглох, что ли, больной ублюдок? Давай рассказывай про le Chinois. Про кого? Le Chinois! – взревел Битл. Про доктора Мао, что ли? Перепрыгнув через журнальный столик, Битл дважды врезал мне по лицу, сначала ладонью, потом ее тыльной стороной, как будто он был Жаном Габеном и похлопывал по щечке актрису, – ох уж эта французская бонтонность, американец или вьетнамец на его месте просто разбил бы мне нос. Le Chinois! Le Chinois! Le Chinois! Шеф твой, сказал Мона Лиза. Хватит его бить. Он все услышал. Он швырнул на стол прозрачный пакетик с лекарством. Как безобидно оно выглядело! Обычный белый порошок, который мог оказаться и мукой, и сахаром. Мне нужно добраться до твоего шефа, до того, кто этим торгует – и хочет отжать мой бизнес. Я чуть было не спросил: что ты хочешь узнать? Чуть было не. Будь я вменяемым человеком, спросил бы. С чего бы мне хранить верность Шефу? Он был гангстером, наркоторговцем, сутенером и убийцей, впрочем, я не хочу сказать, что обладателю этих качеств нельзя посочувствовать. Как и полагается образцовому сочувствующему, я не просто на каждую проблему глядел с двух сторон, но и на каждого человека. Поэтому я знал, что многие наши мировые лидеры были еще и гангстерами, наркоторговцами, сутенерами и убийцами, хоть и предпочитали называться президентами, королями, дипломатами и политиками. Только время мешало Шефу перейти на новый, законный уровень существования и стать столпом общества. И только временем я был обязан Шефу и мог вернуть этот должок – не ради него самого, а ради Бона. Если я сдам Шефа, то почти наверняка вместе с ним сдам и Бона, а на это я никогда не пойду. Кто такой Саид? – вместо ответа спросил я. Саид? – ошеломленно переспросил Битл. Осторожнее, сказал упитанный майор. Загадочный Саид, сказал я. Идея не самая лучшая, прибавил Сонни. Битл потряс головой и взглянул на Мону Лизу, в котором все больше и больше угадывался главарь. Саид, протянул Мона Лиза. Саид – это мой брат. Ну конечно, пробормотал я. Он, к сожалению, сейчас в отпуске. Но если он в отпуске, это не значит, что вы можете отжать его бизнес, то есть мой бизнес. Советую тебе рассказать нам все, что ты об этом знаешь – он указал на лекарство, – и про le Chinois тоже, иначе для тебя все закончится так же плохо, как для твоего дружка. Моего дружка? Невысокий такой. Соня. Так его звали? Ну теперь-то он выспится.