Кровный брат № 3 (Кровному брату № 2): Ты ему рассказал про нашу клятву? Кровный брат № 2: Он и так знал про клятву. Кровный брат № 3: Откуда? Кровный брат № 1: Потому что я твой брат, Бон. Я Ман. Кровный брат № 3: Так порезаться кто угодно может. Ты узнал про нашу клятву от больного ублюдка. Он тебе под пытками все что угодно рассказал бы. Кровный брат № 2: Мне не пришлось ему ничего рассказывать. Он знает, потому что он Ман. Кровный брат № 3: Что он с тобой сделал? Что ты ему сказал? Говори правду. Кровный брат № 1: Да, скажи ему правду. Кровный брат № 2: Сначала ты. Кровный брат № 1: Мне он не поверит. А вот тебе – может. Гаснет весь свет, кроме трех прожекторов, которые нацелены на вас. Вонючка и Злюка встают и исчезают в полумраке, теперь они часть хора твоих призраков, которые потирают руки и с радостным предвкушением подталкивают друг дружку локтями. ПОСЛЕДНИЙ АКТ Бон и Ман смотрят на тебя, дожидаясь, когда ты заговоришь. Ты не знаешь, что сказать, говоришь ты, вот только когда люди не знают, что сказать, они чаще всего знают, что сказать, просто не хотят этого говорить. Впрочем, первым делом ты вытаскиваешь из-за пояса подстраховочный пистолет Бона и отдаешь ему. Зачем ты мне его даешь? – спрашивает он, но пистолет забирает, первый признак того, что он понимает: дела плохи. Я хочу, чтобы ты знал: я бы в тебя не выстрелил, говоришь ты. И в Мана тоже. Это не Ман. Зачем ты… Ладно, хватит. Он тебе промыл мозги в лагере, я прав? Это все началось еще задолго до лагеря, Бон. Прости. Прости, пожалуйста. Даже не знаю, с чего начать. Но тебе надо ему поверить. Человек без лица – это комиссар. Комиссар – это наш кровный брат Ман. Он не погиб в бою за Сайгон. Во время напалмовой атаки у него сгорело лицо, но он выжил. Бон переводит взгляд с тебя на него. Я не… Я… Просто послушай. Мы с Маном… мы… мы… мы были… мы с ним были… Кем? – спрашивает Бон и впервые берет на мушку не Мана, а тебя. Коммунистами. Я уже был коммунистом, когда поехал учиться в Америку, когда попал в Особый отдел и стал работать на Генерала. Но я больше не коммунист. Насчет Мана не знаю. Не понимаю, говорит Бон, снова наведя пистолет на Мана. Придется понять, говорит Ман. Мы твои кровные братья. Не братья вы мне, нет, если это правда… Как это может быть неправдой? – говорит Ман. Мы же тебе сами все рассказываем. Подлая ты мразь! – орет Бон. Что он с тобой сделал в этом лагере? Много чего, отвечаешь ты. Но все это началось очень давно. Еще в лицее, когда мы принесли друг другу нашу клятву. Мы были кровными братьями, но уже тогда мы были разными. Вскоре после этого Ман начал рассказывать мне обо всех ужасах, которые с нами творили французы… Я и сам знаю, какие ужасы с нами творили французы, говорит Бон. Но ты верил, что американцы приехали нас спасать. Ты был готов сражаться с ними против коммунистов. Но Ман сказал мне правду, что американцы приехали не помогать нам. Они приехали, чтобы мы им помогли сражаться с коммунистами, потому что на самом деле коммунисты пытались нас освободить… Значит, он уже тогда начал тебе мозги промывать… Не промывать… Наконец-то, говорит Ман. Ты все-таки меня узнал, да? Да никого я не узнал! – кричит Бон. Даже если ты был… когда-то был… ты просто сошел с ума. Может, ты всегда был чокнутым, а я просто этого не замечал. Может, ты своим безумием заразил этого несчастного ублюдка, он, выходит, и правда больной ублюдок, если поверил в твои… Я не хочу спорить о политике, Бон, говоришь ты. Я просто пытаюсь… Ты вонючий коммунист! И лжец! Да, это правда… Предатель гребаный! А вот это неправда. Мы такие же предатели, как и ты. Коммунисты зовут тебя предателем, но ты патриот. И мы тоже. Ты делал ради своей страны то, что тебе казалось правильным, и мы делали то, что казалось правильным нам… Тогда вы идиоты. Тоже правда, наверное. Черт, говорит Бон, и ты понимаешь, что он плачет. Черт, черт… Бон… Есть для вас хоть что-то святое? Неужели ничего? Поначалу тебе кажется, что это риторический вопрос, ведь что тут ответишь, конечно, есть для тебя и что-то святое. Твои убеждения. Твои дружбы. Твоя мать. Или, напротив, можно с вызовом сказать, мол, нет, ничто для тебя не свято! Любую границу можно переступить! Однако есть и третий ответ, до которого ты дошел, только когда Шеф кое-что от тебя потребовал и ты отказался, потому что… Да, отвечаешь ты. Ничего. Это святое. Какой же ты ублюдок, говорит Бон, и он не просто плачет, он рыдает, а в последний раз он рыдал, когда погибли его жена и сын. Настоящий ублюдок. И знаешь почему? Не потому, что мать у тебя была вьетнамка, а отец француз. Ты вечно этим пользовался, как костылем. Нет. Ты ублюдок, потому что ты – предатель. Я с этим не соглашусь, Бон. Ты делал то, что считал правильным… Я не про политику, тупой ты ублюдок! Я про то, что ты и он… Ман… если в нем осталось что-то от Мана… вы с ним меня предали. И не просто предали. Вы предали нас. Все, что нам было дорого… нашу дружбу… нашу преданность… нашу клятву… Я остался предан нашей клятве, Бон! Я отправился с тобой в Таиланд и Лаос. Я отправился с тобой в исправительный лагерь. Я сделал все, чтобы ты выжил. Я был готов за тебя умереть, и я до сих пор готов за тебя умереть. Я твой кровный брат. Нет! – кричит Бон. Вы оба мне не братья! Он вскидывает левую руку, ладонь располосована багрово-красной линией. Юношеская клятва, которую вы принесли друг другу. Подростковые обещания прожить жизнь в дружбе и преданности. Тавро идеализма на коже. Эту связь, говорили вы, не разорвать никогда. Если б мог, то отрезал бы себе руку, говорит Бон. Не надо, Бон, говорит Ман. Есть другой выход, гораздо проще. Выход? Чего ты медлишь, Бон? Почему не сделаешь то, что делал всегда? Что я делал всегда? Убивал коммунистов. Дуло его пистолета мечется между вами. Бон тяжело дышит, растерянно смотрит. Перед ним постепенно вырисовывается не только истина, но и единственный выход из ситуации, придуманный вами обоими, который вы начали готовить много лет тому назад, еще в лицее, в вашей тайной ячейке, когда революция казалась романтичной, смерть – нереальной, а все несостыковки были лишь щелью между уезжающим поездом свободы, равенства и братства и платформой колонии, на которой вы остались стоять. Но, как сказал Бон, с возрастом несостыковки становятся все заметнее. И вот она, твоя несостыковочка: ты ублюдок, потому что так думают люди, глядя на твое лицо, но еще ты ублюдок из-за всего, что ты сделал. Это такая глубокая мысль, такая глубокая, что даже дна не видно, но пришла пора заглянуть в эту бездну. Давай, Бон, говоришь ты. Что давай? – с трудом переспрашивает Бон. Пора сделать то, что должно. И вы трое снова подростки, кровь липнет к ладоням, ладони саднят от порезов. В рощице жужжит оркестр цикад, месяц – желтый рогалик, банан, как ты говорил в детстве. Все за одного и один за всех! Пока смерть не разлучит нас! Договорив клятвы, вы пожимаете друг другу руки, перемешивая кровь. Резкая боль в ладони – знак того, что ты жив и любим и что ты любишь этих двух мальчишек, которые всю жизнь будут твоими друзьями и кровными братьями, семьей, которую ты сам выбрал. Ты знаешь, что и Бон сейчас вспоминает этот миг, и Ман, вы трое наконец вместе, треугольник замкнулся, Бон целится то в Мана, то в тебя, туда-сюда, с выпученными глазами, с белым лицом и побелевшими костяшками пальцев. Компас его пушки наконец останавливается на тебе, дуло смотрит тебе ровно между глаз. Хор твоих призраков запевает в нетерпеливом предвкушении, мурлычет, будто ду-воп-бэнд. Да-вай. Не переживай, Бон, говоришь ты. Давай. Так надо. Давай. И когда Бон нажимает на спусковой крючок, ты и сам не веришь, что он все-таки на него нажал, тебя ослепляет молнией, это приоткрылась на щелочку дверь в рай и в тот же миг закрылась, пуля пронзила твой мозг до того, как уши уловили звук, но отчего-то ты вновь слышишь голос Бога, который наконец-то перестает молчать и говорит: бояться ничего не надо. Глава 21