Ты рад, что на тебе настоящие «авиаторы» Лё Ков Боя, потому что от белизны слепит глаза. В раю все белое, и этой своей белизной рай, или загробная жизнь, или чистилище, или лимб, или бардо, или черт знает где ты там очутился, когда приказал долго жить, как французская империя, до странного напоминает «Райский сад». Тут все в белом, кроме маоиста-психоаналитика, одетого в коричневый твид и зеленый вельвет. На самом деле ты слышал не голос Бога, а баритон доктора Мао, который сказал, отложив в сторону последнюю написанную тобой страницу: Ну что, готовы? Можем начинать? Начинать? Начинать? Давайте, может, сначала закончим? С дырками в голове вот какая беда – из них все вытекает! Очень модный, очень загорелый доктор многое может вылечить, но даже ему не под силу найти подходящие затычки для этих протечек. Это уже работа для психоаналитика-маоиста и его докторской степени, вот кто настоящий эксперт, говорит твоя тетка, и ты с ней соглашаешься, потому что в конце-то концов проблема у тебя не медицинского, физического или даже метафизического характера, а философского. И тут доктор Мао, конечно, экспертно цитирует, скажем, Сартра, утверждавшего, что «дыра является символом способа бытия… ничто, „заполняющееся“… пустым образом меня самого. Я могу течь только туда, чтобы сделать себя существующим»[23]. Именно это ты и сделал, утек в себя, чтобы написать это признание – не без помощи доктора Мао, который навещает тебя каждые две недели, разговаривает с тобой и смотрит, что ты понаписал за эти дни, недели, месяцы, годы, десятилетия или века, проведенные в «Райском саду». Вы встречаетесь с ним у тебя в комнате, которую ты делишь с добрым старым господином, белоснежно-седым от головы и до самых гениталий. Однажды вечером, когда он спал, ты заглянул ему в ноздри, и ватки волос внутри тоже оказались белыми. Он сделал карьеру в колониях и теперь относительно богат, как и ты, и – тоже как и ты – обладает кое-какими удивительными способностями. Вскоре после его вселения, когда его осматривал очень модный и очень загорелый доктор, добрый старый господин заговорил с ним на иностранном языке, и доктор на нем же ему ответил. Что это за язык? – спросил ты. Арабский, ответил добрый старый господин. Где вы выучили арабский? В Алжире. Ты поглядел на ноги доброго старого господина, но они не были черными. Они были вполне себе белыми. Ты посмотрел на доктора и спросил: вы алжирец? Я француз, сухо ответил он, но мои родители родом из Туниса. А-а, сказал ты. Я думал, вы просто очень загорелый. Ничего, значит, говорит доктор Мао, просматривая свои заметки. Вот во что вы верите. Я верю, что пустота не бывает пустой. Вы были марксистом и коммунистом, а теперь заделались нигилистом. Нет! Non! Nyet! Nein! Не согласен! – кричишь ты. С кровати доброго старого господина раздается смех. Никогда! Неужели вы так и не поняли ничего? Хватит с меня ваших западных философий, убеждений, идей и систем! Вашего католицизма! Вашего колониализма! Вашего капитализма! Вашего марксизма! Вашего коммунизма! А заодно и вашего нигилизма! Я не нигилист, потому что есть что-то, во что я верю, – в священное ничто! Жизнь полна смысла! А я полон принципов! Интересно, говорит маоист, засовывая в портфель свой блокнот. Знаете, я ведь был в. Все эти разговоры про ничего и пустоту отдают. Да пошел ты в жопу, шепчешь ты и говоришь уже громче: вы читали Юлию Кристеву? Разумеется, я читал Кристеву. Ты берешь «Силы ужаса: эссе об отвращении» – они как будто написаны про тебя, в особенности там, где речь заходит о «„другом“ без имени». Как это Кристева так хорошо смогла понять, как мыслит шпион, человек с двумя лицами, человек, который был вынужденно полым еще до того, как у него в голове появились отверстия, и был полон только того, что она называет «пустотой»? Как это Кристева разложила тебя по полочкам и оказалась права, говоря, что «лишь после смерти писателю отвращения, может быть, удастся избежать участи выродка, подонка или отвратительного»? Потому что ты уж точно отвратителен, но, кажется, ты еще и писатель, и здесь она вбивает для тебя колышек, за который можно держаться или на котором можно повеситься: «И письмо, позволяющее подняться, становится равным воскрешению». Ты читаешь все эти пассажи доктору Мао, и поскольку он до сих пор особо не понимает ничего, ты заканчиваешь следующей фразой: «Я себя хорошо ощущаю только в присутствии ничего, пустоты». Видите, le Chinois? Ничто притягивает не только азиатов! Ну, она сама из Болгарии, а это практически азиатчина, с улыбкой отвечает маоист-психоаналитик. Но как бы там ни было, мы с вами близки к концу, но еще не закончили. Точнее, вы еще не закончили. Не закончил? Смотрите, сколько я написал! Чего вам еще от меня нужно? Кроме того, чтобы вы сняли черные очки? Ничего. Очень смешно, говоришь ты, не снимая очков. Маоист-психоаналитик говорит: всего доброго, увидимся через две недели, – и уходит. Он помогает тебе бесплатно, делает огромное одолжение, потому что все деньги Шефа ушли на то, чтобы ты мог предаться долгому отдыху в «Райском саду», куда тебя с твоего позволения сдала тетка, ведь ты всегда был предан всякому делу, даже если у тебя сейчас дел – всего ничего. Нынешнее твое место жительства называется отделением памяти – эвфемизм, конечно, потому что у некоторых местных жителей с головой не все в порядке, по крайней мере тебе так сказали, но что бы там люди ни думали, у тебя-то с памятью полный порядок. Тебя беспокоит совсем другое – у тебя в голове протечка, которую никак не заткнуть. Это все Бон, все из-за него, но от этой бесконечной кровищи есть и польза, по крайней мере у тебя не переводятся чернила, которыми ты пишешь второй том своей исповеди. Как будто одного тома было мало! Ты был бы вполне доволен, если б твоя незаконнорожденная жизнь обеспечила тебя материалом, которого хватило бы только на один том, но смотри-ка, сколько у тебя всего, в чем надо признаваться! И если ты что-то забыл, не беда, твоя тетка принесла тебе том первый, который она любезно перевела на французский, потому что, говорит она, есть в нем кое-что стоящее, а заодно и доктор Мао теперь сможет его прочесть. Каждый день ты вслух зачитываешь отрывки из этого перевода доброму старому господину, который кивками одобряет твое произношение, оно у тебя такое хорошее, что и сотрудники, и постояльцы «Райского сада» то и дело повторяют: превосходно говорит по-французски! Воистину прогресс, бормочешь ты себе под нос, ведь они, по крайней мере, больше не зовут тебя! Но не важно, ты или, факт остается фактом – ты труп, даже если все еще разгуливаешь по земле, ведь Бон в конце-то концов пустил пулю тебе в голову! Ну и что теперь будет? Ты станешь одним из нас, говорит хор твоих призраков. Ты делаешь вид, будто их не замечаешь, и возвращаешься к насущной проблеме – лежащему перед тобой блокноту. Маоист-психоаналитик принес тебе много блокнотов, и твоя тетка перепечатывает все, что ты написал и переписал, а красивая и неулыбчивая юристка пишет на полях многочисленные комментарии. Ее комментарии – как и Сталина – написаны фиолетовыми чернилами, но ты свою рукопись пишешь кровью. Хотя, может, это просто чернила такие. Чернила или кровь? И есть ли вообще разница? О, разница есть, и большая, говорит хор твоих призраков. Уж поверь нам. Единственное, что украшает твою часть комнаты, – фотография над кроватью, ты вырезал ее из газеты, которую тебе принесли навещавшие тебя тетка и красивая и неулыбчивая юристка. Новостной повод – демонстрация против расизма, в поддержку равенства, и в основном собравшиеся протестуют против дурного обращения с арабами и африканцами, но на этой черно-белой фотографии заснята группа молодежи вьетнамского происхождения, и ты это знаешь, потому что они держат плакат с надписью «ВЬЕТНАМЦЫ ВО ФРАНЦИИ». Под ней другая надпись: «ЧЕРЕЗ ИНТЕГРАЦИЮ К САМООПРЕДЕЛЕНИЮ». О, какую надежду вселяет в тебя эта молодежь! Больше, чем распятие или красный флаг. Ты узнал нескольких членов Союза, среди которых были и твои клиенты. Еще шестьдесят лет тому назад Хо Ши Мин понял, что угнетенным нужно проявлять солидарность по отношению друг к другу. Но как тогда быть с французами вьетнамского происхождения, многие из которых совсем не чувствуют себя угнетенными? На это можно ответить, что нет, мол, лучше способа продемонстрировать свое францужество, чем демонстрация, особенно в защиту угнетенных. Но можно ответить и по-другому, что не обязательно быть угнетенным, чтобы протестовать против угнетения, за солидарность, против всех проявлений расизма, в том числе и расизма, который выгоден им, французам, которые не арабы, не африканцы, не черные, не мусульмане и не иммигранты. Но больше, чем эти проявления солидарности, тебя поражают трое юношей в масках. В белых масках. Почти таких же масках, как та, которую носил Ман, оставивший в Париже свой след среди этой воодушевленной молодежи. А какой след оставил ты? Надеясь достигнуть того же уровня интеграции и самоопределения, какого требует эта молодежь, ты, с одобрения доктора Мао, красивой и неулыбчивой юристки и твоей тетки, здорово наследил, пока писал эту исповедь. Будет ли ей конец? Наступит ли он вообще когда-нибудь? Собери все вместе, говорит тетка. Расскажи своими словами. Может, тогда сумеешь понять все, что случилось. Она, конечно, хочет сказать, что, может, тогда ты сумеешь понять себя, мертвеца, который отчего-то до сих пор кажется всем живым. Поэтому по утрам ты пишешь. А днем катаешь доброго старого господина в кресле-каталке по кущам «Райского сада» и рассказываешь ему обо всем, что сегодня написал. Надо же, иногда говорит он. Ну и ну. Обиделись? – как-то раз спросил ты его, помня о том, что французы легко обижаются. Он поглядел на тебя своими генетически рецессивными голубыми глазами и ответил: да, весьма. В ответ ты улыбнулся и сказал: что ж, месье, вам, как и любому французу, которого может оскорбить чтение моих веселых, игривых, шуточных зарисовок французской культуры и цивилизации, я могу ответить только одно – идите на хуй. Что еще колонизированный человек может сказать отымевшему его колонизатору? Но наверное, я еще должен сказать спасибо. Вас это устроит? Да, весьма. Ну хорошо: На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! На хуй! Спасибо! Нет, правда, идите на хуй. Наконец ты осип, и у тебя не было ни хуя больше. Ты, конечно, мог бы продолжать до бесконечности, пусть сотрудники и пациенты и дальше смотрели бы на тебя как на сумасшедшего, пока ты раскатывал по парку с добрым старым господином. Бедняги! Какие же они все заурядные. У каждого всего-то по одному сознанию и одному лицу. А ТЫ – и про тебя мы тоже не будем забывать – человек с двумя сознаниями, человек с двумя лицами, человек с двумя дырками в голове, суперчеловек, у которого в два раза больше хуев, которыми он может вас обложить! Так что пошла ты на хуй, La France, за то, что так хуево со мной обошлась, и спасибо тебе, La France, за то, что сделала из меня цивилизованного человека! C’est la vie! Опять двадцать пять. На самом деле ты не слишком-то боишься обидеть доброго старого господина. Он из тех немногих людей – а возможно, и вовсе один такой, – кого как будто бы и не раздражают твои вечно надетые черные очки. Ты так повелся на взгляд его добрых старых глаз, на его искреннее любопытство, что рассказал ему о себе все. Все началось с вопроса, когда он спросил: откуда вы родом? Обычно от таких вопросов ты приходил в ярость, но добрые старые глаза доброго старого господина заставили тебя замолчать, задуматься, а затем – постараться ответить искренне, как будто бы тебе и вправду не хочется послать его на хуй. Ты рассказал доброму старому господину, откуда ты родом, и когда он в ответ понимающе что-то забормотал, ты рассказал ему о своей бедной прекрасной матери, и когда он забормотал снова, ты начал разматывать перед ним весь клубок своей жизни за вычетом всевозможных аморальных, непристойных и фатальных деяний, в которых ты был замешан. Ты проговорил целый час – под влиянием понимающего бормотания и теплого взгляда голубых глаз доброго старого господина, который так сочувствовал тебе, так интересовался тобой. Тебе впервые показалось, что кто-то по-настоящему тебя понял, по-настоящему услышал, и кто – совершенно чужой тебе человек! Ты не мог остановиться. Твоя жизнь разматывалась в парафразе, в кратком изложении, не всегда последовательно, ты ведь так торопился, тебе столько всего нужно было сказать, отрывки и обрывки твоей автобиографии превращались в хайку, эпиграфы, фрагменты, и все это время добрый старый господин бормотал и иногда говорил: ah, bon? Наконец спустя час ты закончил и с нетерпением поглядел на доброго старого господина, выжидая, что же он скажет, и добрый старый господин светло улыбнулся, как Христос, или как Будда, или Санта-Клаус, или Сталин, или Мао, или Хо Ши Мин, и спросил – с нежностью и теплом, с интересом и сочувствием, с благожелательностью и состраданием: Так откуда, вы сказали, вы родом? И вот вы с ним раскатываете по «Райскому саду», странная и в то же время идеальная пара: ты никак не перестанешь вспоминать, он никак не перестанет забывать. Ты снова и снова заполняешь пробелы в исходном парафразе твоей жизни – в том числе и аморальностью, непристойностью, фатальностью, всеми твоими поступками и проступками, не забывая о своей дочери Аде. Она относится как к поступкам, так и к проступкам, хороший же ты дал ей старт в жизни, она родилась из твоего семени, что делает ее на четверть француженкой, на три четверти вьетнамкой и на сто процентов ублюдком, потому что она тоже, как и ты, рождена вне брака. Ты не знаешь, встретитесь вы с ней когда-нибудь или нет, и при мысли об этом приходишь в ужас, ведь такого отца, как ты, дочь может разве что разнести в пух и прах в своих мемуарах. Доказательств у нее будет предостаточно – два тома твоей исповеди, например. Доказательства, говорит юристка во время следующего своего визита. Она интересуется тобой, еще бы, такая у нее работа – быть представителем непростительного. Из всех трех твоих читателей с ней сложнее всего. Твоя тетка-редактор читает ради стиля и сюжета, образов и лейтмотивов, маоист-психоаналитик выискивает в тексте анальные и эротические фиксации. Признаться, ты и вправду часто говоришь то «срать», то «ебать», но только потому, что это два основных вида человеческой деятельности! А что насчет вашего эдипова комплекса? – как-то раз спросил он. Эдипова комплекса? Я вас умоляю. Этому вас учили ваши профессионалы в Высшей нормальной школе? Аналы, хе-хе-хе, профессии. Он закашлялся, нахмурился, записал что-то себе в блокнот и сказал: и что насчет вашей трактовки Эйфелевой башни как – как это вы там выразились? – «гигантского хера»? Во-первых, так ее назвал Шеф, и, во-вторых, это и есть гигантский хер! Не я создаю весь абсурд в мире! Я просто его замечаю! Доказательства, говорит красивая и неулыбчивая юристка, листая исписанные тобой страницы. Она сидит в кресле у тебя в комнате, ты сидишь в кресле-каталке старого доброго господина, а он смотрит на вас обоих со своей кровати, восседая на троне из подушек. Их много, говоришь ты. Но одного, самого важного, по-прежнему не хватает. Разве ты не должна меня защищать? Чтобы защитить клиента, я должна знать все, что мой клиент сделал. Или чего не делал. Именно. В твоем случае мы знаем, чего ты не делал. Но мы знаем не все о том, что ты сделал. Я много в чем признался! Я выскажусь яснее: мы не знаем последствий того, что ты сделал. Ты оглядываешься в поисках утешения, но с тех пор, как ты оказался в «Райском саду», ты не видел тут даже намека на лекарство, гашиш или самую живительную после воды жидкость в любом ее проявлении, она же – святая вода, она же – алкоголь. Беда в том, что райские ангелы вместе с очень модным, очень загорелым доктором наложили запрет на почти все виды того, что они называют «опьяняющими веществами». И что в итоге – ты никогда не был таким здоровым, и тебя это бесит. Единственный порок, которому тебе разрешено предаваться, – это курение, тут ведь все-таки Франция, и за эту поблажку твои легкие тебе глубоко, глубоко признательны. Ты гасишь сигарету в отвратительно забитой пепельнице и закуриваешь новую, «Голуаз». Давай-ка вернемся на место преступления, говорит красивая и неулыбчивая юристка. Давай-ка не будем. Простить непростительное можно, только поглядев на него как следует. Простить? Да кто может меня простить? Только ты сам. Ха! Вот это абсурд так абсурд. Но даже если я и смогу себя простить, кто я такой, чтобы просить о прощении? И что еще важнее, адвокат, как вообще можно простить непростительное? Не то чтобы такое прощение невозможно. Просто это же безумие!