– Мы никогда не затрагивали никаких тем, помимо Гидеона и его здоровья. – То есть вы хотите сказать, что она не рассказывала вам о своей семье, о жизни в Хенли-он-Темз, о своих друзьях или, если таковые имелись, любовниках? – Ничего такого, инспектор. Мы с Юджинией расстались не самым дружеским образом. Однажды она ушла из дома, и на этом все кончилось. Ни объяснения, ни извинения, ни слова. Сегодня она жила с нами, а на следующий день исчезла, и только через четыре года со мной связались ее адвокаты. Так что наши с ней отношения нельзя назвать безоблачными. Признаться, я не очень обрадовался, когда она наконец позвонила. – Не могла ли она иметь отношений с другим мужчиной в то время, когда покинула вас? Возможно, этот человек недавно вновь появился в ее жизни. – Вы… имеете в виду Пичеса? – Пичли, – поправил его Линли. – Да. Не могла ли она иметь отношений с Пичли, когда он был еще Джеймсом Пичфордом? Дэвис обдумал такую возможность. – Он был гораздо младше Юджинии – лет на пятнадцать, наверное, или на десять. Но Юджиния была привлекательной женщиной, и я готов допустить, что между ними могли возникнуть какие-то чувства. Давайте я подолью вам чаю, инспектор. Линли молча кивнул. Дэвис выбрался из-под ног Джил Фостер и скрылся на кухне, откуда вскоре донесся звук бегущей из крана воды, означавший, что придется подождать минуту или две, пока не закипит чайник. Линли спросил себя, с какой целью Ричард Дэвис старается выиграть время, зачем оно ему понадобилось. Действительно, на него валились известия одно неприятнее другого, а он принадлежал к поколению, которое приравнивало проявление чувств к разгуливанию нагишом по Пикадилли-серкус. Да и невеста жадно ловила каждое его слово, так что у него были причины захотеть уединиться на пару минут, чтобы собраться с мыслями. И все-таки… Ричард Дэвис вернулся и на этот раз кроме чая принес стакан апельсинового сока, который вручил невесте со словами: – Выпей. Тебе нужны витамины. Линли поблагодарил хозяина за чай и сказал: – Ваша бывшая жена водила близкую дружбу с Тедом Уайли, мужчиной из Хенли-он-Темз. Может, она упоминала его имя в одном из ваших разговоров? – Нет, – ответил Дэвис. – Поверьте, инспектор, мы с ней говорили только о Гидеоне. – Майор Уайли сообщил нам, что Гидеон и его мать не поддерживали отношений. – Да? – с сарказмом произнес Дэвис. – Я бы выразился несколько иначе. Юджиния в один прекрасный день ушла от нас и больше не возвращалась. Если хотите, можете говорить, что она не поддерживала с ним отношений. Я же всегда считал, что она бросила его. – И в этом ее грех? – спросил Линли. – Что? – Она говорила майору Уайли, что хотела бы признаться ему в своих грехах. Вероятно, речь шла о ее уходе от мужа и сына. Кстати, она так и не успела этого сделать. Во всяком случае, так утверждает майор Уайли. – То есть вы думаете, что этот майор… – В настоящий момент мы просто собираем информацию, мистер Дэвис. Не хотите добавить что-нибудь к уже сказанному? Возможно, ваша бывшая жена упомянула вскользь что-нибудь такое, чему вы не придали в то время значения, но при данных обстоятельствах это могло бы… – Крессуэлл-Уайт, – произнес Ричард Дэвис словно в трансе, но потом повторил это имя с большей убежденностью в голосе: – Да. Ведь есть же еще Крессуэлл-Уайт. Я получил от него письмо, и Юджиния, должно быть, тоже. – А кто такой этот Крессуэлл-Уайт? – Да, она наверняка получила от него такое же письмо, потому что когда убийца выходит из заключения, то всех родственников жертвы оповещают в обязательном порядке – так было написано в том письме. – Убийца? – переспросил Линли. – Вы получили известие об убийце своей дочери? Вместо ответа Ричард Дэвис вышел из гостиной и проследовал по короткому коридору в другую комнату. Вскоре после этого раздались звуки открываемых и закрываемых ящиков. Вернулся он с большим конвертом в руках, который и передал Линли. Внутри находилось письмо от некоего Бертрама Крессуэлл-Уайта, эсквайра, королевского адвоката и прочая, и прочая, а отправлено оно было из дома номер пять, Пэйпер-билдингс, Темпл, Лондон. В нем сообщалось, что в указанный ниже день из тюрьмы ее величества «Холлоуэй» условно-досрочно освобождается мисс Катя Вольф. В случае если мисс Катя Вольф будет досаждать, угрожать или иным образом доставлять неприятности мистеру Дэвису, то мистера Дэвиса просят немедленно уведомить об этом мистера Крессуэлл-Уайта, королевского адвоката. Линли прочитал послание и подсчитал дни: Катю Вольф освободили ровно за двенадцать недель до смерти Юджинии Дэвис. Он спросил Ричарда Дэвиса: – Она каким-то образом связывалась с вами? – Нет, – ответил Дэвис. – А если бы связалась, то, поверьте мне, Богом клянусь, я бы… – Его бравада на этом иссякла, будучи лишь слабой тенью его горячей, но давно прошедшей молодости. – Неужели она нашла Юджинию? – Миссис Дэвис ничего о ней не говорила? – Нет. – Как вы считаете, упомянула бы ваша бывшая жена о Кате Вольф, если бы имела с ней какой-либо контакт? Дэвис затряс головой, не столько в знак отрицания, сколько от растерянности. – Даже не знаю. Раньше – да. Раньше она обязательно сказала бы мне об этом. Но после всего… Я просто не знаю, инспектор. – Можно забрать это письмо? – Конечно. Вы будете искать ее, инспектор? – Поручу своим людям найти ее. Линли задал остальные интересующие его вопросы, но в результате узнал только, что Сесилия, написавшая записку Юджинии Дэвис, была сестрой Сесилией Махони, близкой подругой Юджинии Дэвис и монахиней монастыря Непорочного зачатия. Сам монастырь располагался на Кенсингтон-сквер, где долгое время проживало семейство Дэвисов. – Юджиния перешла в католицизм, – поведал Ричард Дэвис. – Она ненавидела своего отца: тот, стоило ему спуститься с кафедры проповедника, из смиренного святоши превращался в бесноватого маньяка. И она решила, что лучшей местью за несчастливое детство будет отказ от отцовской веры. По крайней мере, так она мне сказала. – Значит ли это, что ваши дети были крещеными католиками? – спросил Линли. – Нет. Конечно, если Юджиния вместе с Сесилией не крестила их тайно от меня. Иначе с моим отцом случился бы удар. – Дэвис улыбнулся. – По-своему он тоже был довольно деспотичным патриархом. Линли спросил себя: не скрывается ли за этой внешней любезностью и обходительностью такой же патриархальный деспотизм? Но об этом, конечно, лучше было спросить у Гидеона. Гидеон 1 октября К чему это все, доктор Роуз? Вы просите меня записывать не только мои воспоминания, но и сны, и мне остается лишь гадать, знаете ли вы, что делаете. Вы просите меня записывать все мои мысли, даже случайные, просите, чтобы я отбросил вопросы о том, что они значат, или что из них следует, и смогут ли они в конце концов стать тем ключом, который отомкнет замок моей памяти. Мое терпение истощается. Папа сообщил мне, что ваша предыдущая практика в Нью-Йорке в основном была связана с нарушениями питания. Да, он разузнал про вас все, что смог (потребовалось несколько звонков в Штаты), потому что он не видит улучшения в моем состоянии. Он начинает спрашивать меня и себя, есть ли польза в том, что я все больше времени трачу на копание в жалких останках прошлого, вместо того чтобы заняться настоящим. «Господи, да она никогда не работала с музыкантами! – воскликнул он, когда разговаривал со мной сегодня. – Она вообще не знает, как работать с артистами. Так что у тебя есть выбор: или продолжать набивать ее сундуки деньгами, ничего не получая взамен – а насколько я могу судить, именно это и происходит, – или попробовать что-нибудь другое». «Что?» – спросил я его. «Если ты так уверен, что ответ лежит в психиатрии, то, по крайней мере, обратись к специалисту, который займется твоей проблемой. Твоя проблема – скрипка, Гидеон, а вовсе не то, что ты помнишь или не помнишь из своего прошлого…» Я перебил его: «Рафаэль рассказал мне». «Что?» «Что Соню утопила Катя Вольф». Наступило молчание, и, поскольку говорили мы не при личной встрече, а по телефону, я мог только догадываться о том, что написано на папином лице. Наверное, его лицо застыло, как будто все мышцы окаменели, а взгляд обратился внутрь. Рафаэль, открыв даже то немногое, что он мне сказал, нарушил договор двадцатилетней давности. Папе это не понравилось, я точно знаю. «Как это случилось?» – спросил я. «Я отказываюсь обсуждать это». «Поэтому мать и ушла от нас, да?» «Я же говорил тебе…» «Ничего ты мне не говорил. Ни-че-го. Раз тебе так хочется помочь мне, почему не поможешь с этим?» «Потому что прошлое не имеет никакого отношения к твоей скрипке. Зато копание в том, что было и чего не было, обсасывание каждого нюанса и забивание головы ненужными мыслями отлично помогает отгородиться от настоящих вопросов, Гидеон». «Я делаю то, что в моих силах». «Чушь. Ты танцуешь под ее дудку, вот и все». «Это несправедливо». «Я скажу тебе, что несправедливо. Несправедливо – это когда тебе говорят отойти в сторону и смотреть, как твой сын ломает свою жизнь. Несправедливо – это когда четверть века живешь исключительно ради блага своего сына, ради того, чтобы вырастить из него музыканта, которым он мечтает стать, а он при первой же трудности пускает все коту под хвост. Несправедливо – это когда ты вкладываешь в своего ребенка всю душу и строишь с ним доверительные отношения, каких у меня с моим отцом и быть не могло, а затем видишь, как вся его любовь и преданность отнимаются у меня и отдаются тридцатилетней психологине, которой и похвастаться нечем, кроме как восхождением на Мачу-Пикчу[20], и то неизвестно, не пришлось ли ее нести на руках». «Господи, да ты все про нее выведал!» «Достаточно, чтобы понять: ты впустую тратишь драгоценное время. Проклятье, Гидеон… – Но его голос был уже не таким жестким, когда он произносил эти слова. – Ты хотя бы попробовал?» Попробовал играть, разумеется. Вот что он хочет знать. Как будто в его глазах я перестал быть человеком и превратился в музыкальный автомат. Когда я не отвечаю, он продолжает говорить, причем довольно разумные вещи: «Разве ты не видишь, что у тебя не более чем простое затмение? Что-то разомкнулось в мозгу. Но поскольку во всей твоей карьере ты ни разу не оступился, тебя сразу охватила паника. Хотя бы возьми скрипку в руки, боже мой. Сделай это ради себя. Пока не слишком поздно». «Слишком поздно для чего?»