«Значит, Сара Джейн сама могла…» – начал я. «Она была с Пичфордом, когда утонула твоя сестра. Она поклялась в этом, и Пичфорд подтвердил ее слова». Папа выпрямился и вновь обернулся ко мне. Вид у него был ужасный. Меня захлестнули тревога, чувство вины и жалость – ведь я знал, что заставляю его возвращаться к событиям, которые он похоронил вместе с моей погибшей сестрой. Но останавливаться я не мог. Мне казалось, что впервые после того эпизода в Уигмор-холле – да, я намеренно использовал это слово, как сделали это вы, доктор Роуз, – мы достигли определенного прогресса, и я просто не мог не попытаться его развить. Я спросил: «Почему она отказывалась говорить?» «Я же только что объяснил тебе, что она…» «Я говорю про Катю Вольф, а не про Сару Джейн Беккет. Крессуэлл-Уайт сказал, что она лишь однажды дала показания полиции и больше не сказала ни слова. Никому. В смысле – о преступлении. О Соне». «Этот вопрос не ко мне. И… – Тут он снял с пюпитра ноты, положенные мною туда, когда я думал, что смогу играть, и медленно закрыл их, как будто ставя точку в чем-то, что ни один из нас не хотел называть вслух. – Я не понимаю, почему ты не можешь оставить прошлое в покое. Разве Катя Вольф не достаточно поломала нам жизнь?» «Это не Катя Вольф, – возразил я. – Нашу жизнь поломало то, что случилось». «Ты знаешь, что случилось». «Знаю, но не все». «Твоих знаний достаточно». «Я знаю, что, когда оглядываюсь на свою жизнь, когда я пишу о ней или говорю, в деталях я вижу только музыку: то, как я пришел к ней, упражнения, которым учил меня Рафаэль, концерты, которые я давал, оркестры, с которыми играл, дирижеров, концертмейстеров, журналистов, бравших у меня интервью, записи, сделанные мною в студиях». «Это и есть твоя жизнь. Музыка – это ты». Но Либби говорила иное. Ее слова снова зазвучали в моих ушах. Я ощущал ее отчаяние. Оно раздирало и мое сердце. И мне страшно, доктор Роуз. Я потерялся. Когда-то я существовал в мире, который я понимал и в котором мне было удобно, в мире с четкими границами, населенном гражданами, говорящими на понятном мне языке. Теперь же этот мир стал для меня чужим, но столь же чужда для меня и та земля, по которой я брожу по вашему велению, брожу без карты, без компаса, без проводника. Глава 11 Всю первую половину дня Ясмин Эдвардс была очень занята, чему в душе радовалась. Ее салон порекомендовали обитательницам женского приюта в Ламбете, и утром у ее двери появилось шесть женщин разом. В париках они не нуждались – этот товар пользовался спросом у тех, кто проходил курс химиотерапии или страдал облысением. А шесть женщин хотели, чтобы она сделала им макияж, и Ясмин с удовольствием занялась этим. Она знала, как тяжело бывает на душе из-за мужчины, и поэтому не удивилась, когда поначалу женщины дичились и говорили о своих пожеланиях относительно предстоящей косметической процедуры тихо, словно нехотя или стесняясь. Ясмин Эдвардс не торопила их, дала им возможность самим все решить, листая журналы и запивая печенье чаем. – Ты сделаешь меня похожей вот на эту? – спросила одна из женщин, давно разменявшая шестой десяток лет и вторую сотню килограммов, и ее вопрос разбил лед настороженности, потому что в качестве образца она выбрала фотографию юной чернокожей модели с пышной грудью и пухлыми губами. – Если после сеанса она будет выглядеть как та молодка, то я разбиваю в этом салоне лагерь, – подхватила шутку другая. Негромкие смешки переросли в хохот, и после этого все почувствовали себя свободно. Когда женщины ушли, Ясмин стала протирать рабочий стол, и запах моющего средства вдруг перенес ее на полдня раньше, домой. Ей припомнилось, как утром она ополаскивала ванну, смывая несколько волосков от париков, оставшихся после вчерашних трудов Дэниела. В ванную комнату вошла Катя, чтобы почистить зубы. – Ты сегодня идешь на работу? – спросила Ясмин подругу. Дэниел уже ушел в школу, и впервые за прошедшие сутки они могли поговорить открыто. По крайней мере, у них была такая возможность. – Конечно, – сказала Катя. – Сегодня же не выходной. Все-таки немецкий акцент иногда проскальзывал в ее речи. Ясмин думала, что двадцать лет, проведенные без контакта с родным языком, должны были вырвать даже наиболее глубоко укоренившиеся привычки Кати, но что-то тем не менее осталось. Раньше Ясмин нравилось, как ее подруга выговаривает английские слова, но сейчас Катино произношение не показалось ей привлекательным. Ясмин попыталась определить, почему и когда стало меняться ее отношение. Не так давно, по-видимому, но назвать конкретную дату она бы не смогла. – Он сказал, что ты не всегда ходишь на работу. За двенадцать недель пропустила четыре раза, так он сказал. В зеркале над раковиной голубые глаза Кати поймали взгляд Ясмин. – И ты поверила ему, Яс? Это же легавый. А ты и я… Ты знаешь, кем он нас считает: отбросами общества, которых выпустили из-за решетки. Может, ты и не заметила, но я видела, как он смотрел на тебя. Так с чего бы он стал говорить правду, если с помощью небольшой лжи можно запросто разрушить доверие между нами? Ясмин не могла не признать справедливость слов Кати. Она по своему опыту знала, что полиции верить нельзя. Да если уж на то пошло, ни единому человеку в системе юриспруденции верить нельзя. В этой системе создавалась версия, и затем под нее подгонялись факты, а потом эти факты представлялись судьям таким образом, чтобы выпуск под залог выглядел преступной глупостью, а единственным лекарством от так называемого социального зла казался лишь суд с последующим длительным тюремным заключением. Как будто она была болезнью, которая заразила Роджера. На самом же деле она была девятнадцатилетней девушкой, забавой для отчимов, сводных братьев и друзей тех и других, а он был желтоволосым австралийцем, который поехал за своей подружкой в Лондон и был там брошен с книгой стихов под мышкой. Эту самую книгу он оставил на прилавке в универсаме, где Ясмин раз в неделю сидела за кассой; эта самая книга заставила девушку поверить, будто Роджер – это нечто лучшее, чем то, к чему она привыкла. И он действительно был лучше, он во многом отличался от знакомых мужчин Ясмин. Только в главном он был таким же, как все. Всегда непросто понять, что соединяет мужчину и женщину. О, на первый взгляд все выглядит однозначно: твердый пенис и горячая вагина, – но на самом деле все не так. Невозможно объяснить это: ее историю и историю Роджера, ее страхи и его безграничное отчаяние, их взаимные нужды и невысказанные представления о том, каким должен быть идеальный партнер. Есть только то, что случилось. А случилась утомительная череда обвинений, рожденных его пагубными привычками, и еще более утомительная череда оправданий, жалких и бездоказательных, служивших поводом для нового витка обвинений. К этому добавилась растущая паранойя, подпитываемая наркотиками и алкоголем, и в конце концов Ясмин захотела изгнать Роджера из своей жизни, из жизни своего ребенка, из своей квартиры, и пусть их сын вырастет безотцовщиной, подобно большинству детей в их районе, пусть так, хотя она и обещала себе, что Дэниелу не придется провести начало жизни в паутине женского окружения. Однако Роджер отказывался уходить. Он сопротивлялся. Он боролся в буквальном смысле слова. Он боролся, как мужчина борется с другим мужчиной, молча, яростно, сжав кулаки. Но у нее в руках оказалось оружие, и она им воспользовалась. Ей пришлось отсидеть пять лет. Ее арестовали и вынесли обвинительный приговор. Она шести футов ростом, выше мужа на пять дюймов, так почему же, господа и дамы присяжные, эта женщина сочла необходимым прибегнуть к ножу, чтобы остановить его, когда он, по ее словам, стал вести себя агрессивно? Он был под воздействием посторонних веществ, как это называется, поэтому большинство его тумаков и ударов в цель не попадали, лишь задевали ее тело, вместо того чтобы наносить раны или тем более ломать кости. И все-таки она ударила этого несчастного ножом, причем она-то в цель попала, и не один раз – восемь раз она вонзила лезвие в тело мужа. Разумеется, расследование, проводимое местной полицией, требовало еще крови. Теперь уже ее крови, не Роджера. А у нее за спиной не было ничего, кроме ее истории. Истории о том, как симпатичный парень, удрученный неудачным романом, замечает красивую девушку, которая прячется от мира. Он выманивает девушку из ее убежища, она обещает ему нектар забвения. И стоит ли беспокоиться, если он балуется наркотиками и любит выпить? Она привыкла к такому поведению с детства и готова его принять. Но стремительное обнищание и требование, чтобы она зарабатывала деньги по ночам – в дверных проемах, в машинах или в городском парке, прислоняясь к дереву с широко расставленными ногами, – этого она не могла принять от Роджера Эдвардса. – Убирайся, убирайся! – кричала она на него. И потом соседи вспомнили только ее крик и эти слова. – Вы просто расскажите нам, как все было, миссис Эдвардс, – уговаривали ее копы над окровавленным и бездыханным телом ее мужа. – Вам нужно лишь рассказать нам, а уж мы разберемся с этим. И она рассказала полиции свою историю, в результате чего провела пять лет в тюрьме. Пять лет в тюрьме – вот как они с этим разобрались. Эти пять лет были украдены у нее и у ее сына, она вышла ни с чем и следующие пять лет провела в трудах, планах, просьбах и долгах, попутно пытаясь возместить себе и сыну утраченное. Так что Катя права, Ясмин знала это. Только идиот мог поверить тому, что говорит легавый. Но дело было не только в словах копа об отсутствии Кати на работе, дома, где угодно. Была еще машина с трещиной на фаре. Доверять тому чернокожему легавому или нет, не важно; машина врать не может. И поэтому Ясмин сказала: – Ты знаешь, одна фара на машине треснула. Он, тот сыщик, вчера все разглядывал ее. Спрашивал меня, где разбили фару. – Теперь ты меня об этом спрашиваешь? – Ну да. – Ясмин ожесточенно драила старую ванну, как будто могла мочалкой и порошком соскрести пятна металлической основы, проглядывавшие сквозь истертый фаянс. – Я не припомню, чтобы наезжала на что-нибудь. А ты? – Зачем ему это? Какое ему дело до того, где мы разбили фару? Катя закончила чистить зубы и приблизила лицо к зеркалу, разглядывая себя. Так же разглядывала себя и Ясмин в первые месяцы свободы, словно проверяя, действительно ли она здесь, в этой комнате, без охраны, без решеток, без замков и ключей, и пытаясь не прийти в ужас от лежащих перед ней пустых, не втиснутых в жесткий режим лет. Катя ополоснула лицо и вытерлась. Она отвернулась от раковины, наблюдая за тем, как Ясмин заканчивает мыть ванну. Когда краны были завернуты, Катя заговорила снова: – Почему он привязался к нам, Яс? – К тебе. Я ему не нужна, – сказала Ясмин. – Дело в тебе. Так как разбилась фара? – Я даже не знала, что она разбита, – ответила Катя. – Я не смотрела… Яс, ты сама часто осматриваешь капот? Ты сама знала, что фара треснула, пока он не показал тебе? Нет? Может, она уже месяц как треснула. Там большая трещина? Свет горит? Наверное, кто-то неудачно дал задний ход на стоянке. Или на улице. Верно, думала Ясмин. Но что-то слишком торопливое, слишком тревожное в словах Кати не позволяло Ясмин поверить ей. И почему она не спросила, какая фара разбита? Разве не логично было бы поинтересоваться, какая именно фара не в порядке? Катя добавила: – И может, это случилось, когда за рулем была ты, а не я, раз ни одна из нас не знала, что фара разбита. – Да-а, – признала Ясмин. – Может, и так. – Тогда… – Он хотел знать, где ты была. Он пошел сначала к тебе на работу и расспросил про тебя. – Это он так говорит. Но если бы он в самом деле говорил с управляющей и если бы она в самом деле сказала ему, что я прогуляла четыре дня, то почему он передал эту информацию только тебе, а мне нет? Я же была рядом, в одной комнате с вами. Почему он не спросил у меня? Подумай об этом. Ты сама поймешь, что это значит: он хочет разделить нас, потому что так ему будет проще добиться своей цели. И если у него это получится – разделить нас, тогда тратить время и силы на то, чтобы вновь помирить нас, он не станет. Даже если получит то, что хотел… уж не знаю, что именно. – Он расследует какое-то дело, – сказала Ясмин. – Не знаю точно. Так что… – Она вздохнула так глубоко, что в легких закололо. – Есть что-нибудь, что ты не говоришь мне, Катя? Ты ничего от меня не скрываешь? – Вот на это он и рассчитывал, – сказала Катя. – Именно так он все и задумывал. – Но ты мне не отвечаешь. – Потому что мне нечего ответить тебе. Потому что я ничего не прячу. Ни от тебя, ни от кого-то другого. Она не сводила с Ясмин глаз. Ее голос был тверд. В них было обещание – и в глазах Кати, и в ее голосе. И еще в них было напоминание Ясмин о том, что между ними существовало, об утешении, которое предложила одна и с благодарностью приняла другая, о том, что выросло из того утешения, как это помогло им выжить. Но сердце не рождает ничего вечного. Ясмин Эдвардс выучила это на собственном опыте. – Катя, ты бы сказала, если бы… – заговорила она и остановилась. – Если бы что? – Если бы… Катя опустилась на пол возле ванны, рядом с Ясмин, медленно провела пальцами по изгибу ушной раковины подруги. – Ты пять лет ждала, когда я выйду, – сказала она. – Нет никакого «если бы», Яс. Они целовались долго и нежно, и Ясмин не удивлялась себе, как удивлялась раньше: «С ума сойти, я целую женщину… она трогает меня… я позволяю ей трогать меня… Ее рот здесь, там, он касается меня там, где мне этого хочется… это женщина, и то, что она делает… да, да, мне это нравится, да». Сейчас она думала только о том, как хорошо ей с Катей, как спокойно и легко. А теперь, в своем салоне, она сложила в чемоданчик косметику, выбросила бумажные салфетки, которыми вытирала рабочий стол, за который утром одна за другой садились женщины, чтобы Ясмин сделала их красивыми. Она улыбнулась этим совсем еще свежим образам в памяти, вспомнила, как смеялись ее посетительницы, хихикали, как школьницы, получив на полдня возможность стать другими, чем всегда. Ясмин Эдвардс любила свою работу. Задумавшись над своей судьбой, она качала от удивления головой: срок в тюрьме не только привел ее к полезной и приятной работе, но и дал ей подругу и жизнь, которая ей нравилась.