– Лондонская полиция. – Да нет, я спрашиваю, как твое имя. Я забыла. Он назвался. Его имя вызвало у Ясмин раздражение. То есть фамилия, говорившая о его происхождении, ее устроила. Но вот имя – Уинстон – свидетельствовало о таком подхалимском желании быть английским, что ее передернуло. Это имя было даже хуже, чем Колин, или Найджел, или Джайлс. О чем вообще думали его родители, называя сына Уинстоном? Надеялись, что он станет политиком, или что? Как глупо. И сам он глупец. – Я работаю, как видишь, – сказала она. – И следующий клиент записан на… – Она сделала вид, будто сверяется с ежедневником, который, к счастью, не был виден полицейскому, стоящему у двери. – Через десять минут. Ну, так чего еще надо? Выкладывай поживее. Какой он большой, вновь подумалось ей. Он и вчера вечером показался ей крупным мужчиной – и в лифте, и в квартире. Но сегодня, в салоне, он выглядел еще выше, вероятно потому, что она была с ним наедине, без Дэниела в качестве отвлечения. Он словно заполнил все помещение своими широкими плечами, руками с длинными пальцами, дружелюбным – притворно – лицом. Да, все они притворяются дружелюбными, даже те, чьи лица обезображены шрамами. – Как я сказал, всего одна минута, миссис Эдвардс. – Его голос был безупречно вежливым. Полицейский держался на расстоянии, отделенный от Ясмин рабочим столом. Но вместо того чтобы сразу приступить к делу, на которое ему выделили минуту, он заметил: – Хорошо, когда на улице вроде этой открываются новые заведения. Всегда грустно, если спросите меня, видеть заколоченные витрины. И лучше пусть здесь будут кафе и салоны, как ваш, например, чем если какой-нибудь богач скупит все дома, снесет их, а на их месте построит заправку или еще что-нибудь. Она негромко фыркнула. – Если ты рискуешь открыть свое дело в такой дыре, как эта, то хотя бы не платишь много за аренду, – сказала она таким тоном, как будто для нее ничего не значило достижение цели, о которой она мечтала весь свой срок за решеткой. Нката едва заметно улыбнулся. – Ну да, это верно. Но уверен, что соседи все очень рады. Это дает им надежду. Так чем вы занимаетесь здесь? Вопрос был праздным, поскольку род ее занятий был очевиден. Ясмин ни на секунду не поверила этому вопросу. Вдоль одной стены стояли подставки с париками, еще больше париков было в рабочей зоне в глубине салона, где она причесывала их. Стоя у входной двери, коп отлично видел и парики, и рабочие инструменты, так что вопрос только разозлил ее. Со стороны констебля это было неприкрытой попыткой наладить хорошие отношения, тогда как между ними – бывшей заключенной и полицейским – хорошие отношения не только невозможны, но и опасны. Ясмин не стала прятать издевку. – Ты как стал легавым? – спросила она, окинув его с ног до головы презрительным взглядом. – Зарабатываю на жизнь, – пожал он плечами. – За счет своих братьев. – Только если так получается. Судя по быстроте и легкости ответа, он уже давно разрешил для себя проблему возможного ареста кого-нибудь из «своих». Разозлившись еще больше, Ясмин дернула головой, указывая на его лицо, и спросила: – А это за что? – как будто рубец, перечеркнувший его щеку, был наградой за предательство своего народа. – Ножевая рана, – сказал он. – Встретил кое-кого в Уиндмилл-гарденс, когда мне было пятнадцать лет и я слишком много о себе воображал. Мне повезло. – А тому, кого ты встретил? Констебль провел пальцем по шраму, будто пытаясь вспомнить. – Это зависит от того, что понимать под везением. Ясмин насмешливо фыркнула и вернулась к своему чемоданчику с косметикой. Она сортировала тени по цвету, выкручивала тюбики помады и тоже расставляла их по тонам, раскрывала пудреницы и коробочки с румянами, проверяла, сколько крема в какой банке осталось. С важным видом она делала записи в формах заказа, с особой тщательностью вписывая названия нужной продукции, как будто от безошибочности их написания зависела жизнь ее клиентов. – Я был в банде, он – в другой, – пояснил Нката. – После той драки я ушел из банды. В основном из-за мамы. Она только взглянула на меня в травме, куда ее вызвали, и рухнула на пол. Получила сотрясение мозга и попала в больницу. И я завязал. – Значит, ты любишь свою мамочку. Какая чушь, подумала она. – Попробовал бы я только ее не любить! – ответил он. Она бросила на него непонимающий взгляд и увидела, что он улыбается, и улыбка эта направлена внутрь его, а не на Ясмин. Потом он снова заговорил: – Симпатичный у вас парень растет. – Держись подальше от Дэниела! Охватившая Ясмин паника удивила даже ее саму. – Он скучает по отцу? – Я сказала, держись от него подальше! Тогда Нката подошел к рабочему столику и положил руки на столешницу. Возможно, этим жестом он хотел показать, что безоружен, но Ясмин знала, что это не так. Копы всегда при оружии, и они умеют им пользоваться. У Нкаты действительно было оружие, хотя и не огнестрельное, и он применил его. – Два дня назад в Хэмпстеде погибла женщина, миссис Эдвардс. У нее тоже был сын. – А я-то тут при чем? – Ее сбили машиной. А потом трижды переехали. – У меня нет знакомых в Хэмпстеде. Я туда никогда не езжу. Я даже ни разу не была там. Там я буду торчать как кактус в Сибири. – Это точно. Она метнула в него подозрительный взгляд, ожидая поймать на его лице сарказм, которого не услышала в голосе, но увидела только ласковость в глазах, а что означала эта ласковость, Ясмин отлично понимала. Эта ласковость, возникающая во взгляде, говорила, что он взял бы ее прямо в салоне, если сможет уломать, взял бы ее, если бы это сошло ему с рук, взял бы ее, даже если бы ему пришлось запугивать ее – потому что так он доказал бы, что имеет над ней власть. Просто потому, что сам факт ее нахождения рядом с ним является для него вызовом, как высокая горная вершина для альпиниста. И чем труднее подъем на вершину, тем больше почета покорившему ее. – Я думала, что копы работают по-другому, – сказала она. – Что? – спросил констебль, довольно правдоподобно изображая озадаченность. – Сам знаешь что. Неужели тебя ничему не научили в полицейской академии? Легавые ищут бывших зеков, которые выходят и берутся за старое, за то, что умеют делать лучше всего. Зачем искать кого-то еще? Лишняя трата времени. – Ну, я времени напрасно не теряю. И мне кажется, вы тоже так думаете, миссис Эдвардс. – Я убила Роджера Эдвардса. Зарезала ножом. Я не переезжала его на машине. Тогда у нас и машины-то не было, у нас с Роджером. Мы продали ее, когда кончились деньги, а его привычки долго ждать не могли. – Мне жаль слышать это, – сказал констебль. – Вам пришлось нелегко. – Хочешь узнать, что такое нелегко, – попробуй отсиди пять лет за решеткой. Она отвернулась от него и вновь занялась переучетом косметики. – Миссис Эдвардс, вы догадываетесь, что я здесь не из-за вас, – сказал настойчивый полицейский. – Ни о чем таком я не догадываюсь, мистер констебль. Но раз я тебе не нужна, то дорогу на улицу ты сможешь найти, надеюсь. Здесь только я, и больше никого не ожидается до прихода моей следующей клиентки. Конечно, у тебя могут быть и к ней вопросы. У нее рак яичников, но она милая дама, она с удовольствием расскажет тебе, когда последний раз ездила в Хэмпстед. Ты ж поэтому приперся в наш район? В Хэмпстеде видели какую-то чернокожую даму за рулем, и теперь там дым коромыслом, а тебя послали разыскать ее? – Вы знаете сами, что это не так. Он говорил с бесконечным терпением в голосе, и Ясмин стало интересно, как далеко она может зайти, прежде чем он не выдержит. Она повернулась к нему спиной. У нее нет ни малейшего желания предлагать ему что бы то ни было, а тем более то, чего ему так хочется, уж ее-то не проведешь. – Где был ваш сын, пока вы находились в тюрьме, миссис Эдвардс? – спросил полицейский. Ясмин молниеносно обернулась, и кончики косичек хлестнули ее по щеке. – Не смей говорить о нем! Не пытайся вывести меня из себя этими разговорами! Я ничего никому не сделала, и ты прекрасно это знаешь! – Думаю, это абсолютная правда, миссис Эдвардс. А еще правда то, что Катя Вольф знала ту женщину. Ту, которую раздавили в Хэмпстеде. Это было два дня назад, миссис Эдвардс, а Катя Вольф раньше работала у нее. Двадцать лет назад, когда та жила на Кенсингтон-сквер. Катя Вольф была няней ее ребенка. Вы знаете, о какой женщине я говорю? Роем пчел обожгла ее лицо паника. Она крикнула: – Ты же видел машину! Вчера сам видел ее. По ней видно, что ею никого не сбивали! – Я увидел только, что одна из фар разбита, но ни вы, ни мисс Вольф не могут объяснить, как это случилось. – Катя никого не сбивала! Никого, слышишь? Или ты хочешь сказать, что Катя переехала человека и при этом разбила только одну фару? Он не ответил, и в тишине продолжал звенеть вопрос Ясмин и то, что из него следовало. Она поняла свою ошибку. Коп не говорил прямо, что ищет именно Катю. К этому его подвела сама Ясмин. Кипя от гнева на себя за то, что поддалась панике, она с удвоенной энергией вернулась к чемоданчику с косметикой, стала с грохотом рассовывать флаконы и тюбики по металлическим отделениям. Нката сказал: – У меня такое впечатление, миссис Эдвардс, что ее не было дома в тот вечер, когда сбили ту женщину. Случилось это примерно между десятью часами вечера и полуночью. Я думаю, в это время Кати Вольф не было в вашей квартире. Может, ее не было два-три часа, может, четыре. Может, весь вечер. Так или иначе, но с вами ее не было, верно, миссис Эдвардс? И она брала машину. Ясмин не отвечала. Она не смотрела на него. Она вообще вела себя так, будто его нет в салоне. Их разделял только рабочий стол, и она почти ощущала дыхание полицейского. Но она не позволит его присутствию – или его словам – повлиять на нее. И все равно ее сердце бешено стучало, а в голове мелькало Катино лицо. Это лицо внимательно наблюдало за Ясмин, когда от нее ожидали попытки суицида в начале срока; это лицо следило за ней во время физических упражнений и позднее, в общей комнате; это лицо смотрело на нее во время еды, и это же лицо – хотя Ясмин никогда бы не подумала, что ей это может понравиться, – белело над ней в темноте. «Открой мне свои секреты. А я открою тебе свои». Она знала, как Катя оказалась за решеткой. Это все знали, несмотря на то что сама Катя никогда об этом не говорила. То, что случилось на Кенсингтон-сквер, стало одним из секретов, раскрывать которые Катя не собиралась. Только однажды Ясмин решилась спросить у Кати о преступлении, за которое другие заключенные так сильно ненавидели ее подругу, что той приходилось долгие годы быть настороже, опасаясь их возмездия. Тогда вместо прямого ответа Катя спросила: – Так ты считаешь, что я могла убить ребенка, Ясмин? Очень хорошо. Пусть будет так. И она отвернулась от Ясмин и ушла, оставив ее одну. Людям не понять, что значит сидеть в тюрьме, что значит оказаться перед выбором – одиночество или компания; риски и страхи, связанные с одиноким существованием, или защита, обретаемая вместе с согласием стать любовницей, партнером, товарищем. Остаться одному – значит подвергнуть себя заключению, уже находясь за решеткой, и изолированность этой тюрьмы в тюрьме могла сломать человека, и, выйдя на свободу, он уже ни на что не будет способен. Поэтому Ясмин отбросила сомнения и приняла версию, подразумеваемую в словах Кати. Катя Вольф не детоубийца. Она вообще не убийца.