Она дружески кивнула Нкате и, поскольку они уже вышли из здания участка на улицу, зашагала к своей машине. После этого туманного обмена репликами у Нкаты осталось ощущение, что Линли в качестве наказания за проваленное задание решил не делиться с ним какой-то новой информацией, которую нашел вместе с Хейверс. Нката подумал, что заслуживает такого отношения, ведь он только что доказал, что не обладает еще и умением правильно распорядиться новым ценным фактом. С другой стороны, напомнил себе расстроенный констебль, свой отчет об утреннем фиаско он составил достаточно продуманно, так что у инспектора не было оснований считать его совсем уж некомпетентным. Значит, дело было не в этом. Нката почувствовал всю шаткость своей позиции. – Инспектор, вы хотите отстранить меня? – От чего, Уинстон? – От этого дела. Ну, вы понимаете. Если я не могу расспросить двух девиц без того, чтобы все не испортить… Линли смотрел на него с полным непониманием, и Нкате ничего не оставалось, кроме как продолжить, то есть признаться в том, о чем он предпочел бы забыть. Устремив взгляд на Барбару, которая забралась в свою жестянку «мини» и завела надсадно ревущий, изношенный мотор, Нката сказал: – В смысле, если я не знаю, что делать с фактом, когда у меня есть этот факт, то, наверное, вы решили, что мне и знать не нужно никаких фактов. Но в таком случае у меня не будет полной картины, и от этого я буду менее эффективным, верно? Конечно, сегодня утром я показал, каким «эффективным» могу быть… То есть я хочу сказать… Если вы собираетесь отстранить меня от дела… – Уинстон, – твердо прервал его Линли, – возможно, ношение власяницы и уместно, учитывая обстоятельства, но доходить до самобичевания все-таки не стоит. – Что-о? Линли улыбнулся. – Перед вами открывается блестящая карьера, Уинни. В вашем послужном списке нет никаких пятен, чего не скажешь о нас с Барбарой. И я хотел бы, чтобы так все и оставалось. Вы понимаете? – Это значит, что я провалил задание? Что следующая ошибка будет означать формальное… – Нет. Это значит, что я хотел бы, чтобы вы оставались чистым, если… – Линли замолчал, подбирая слова, что было для него совершенно несвойственно. Он пытался объяснить что-то важное, не открывая при этом сути. Наконец он медленно произнес: – Если наши действия в дальнейшем будут подвергнуты проверке, то я предпочел бы, чтобы эти действия были моими, а не вашими. Линли сформулировал свою мысль так тонко, что Нката, припомнив неосторожно сказанные слова Барбары, сумел сделать соответствующие выводы. Потрясенный, он выпалил: – Ничего себе! Вы раскопали что-то и молчите об этом? Линли промолвил с иронией: – Отличная работа, Уинстон, но я вам этого не говорил. – И Барб все знает? – Только потому, что она присутствовала при этом. Отвечаю за решение я, Уинстон. И хотел бы, чтобы так и было. – А вдруг ваша информация ведет к убийце? – Мне так не кажется. Но в принципе да, такое может быть. – Это улика? – Давайте не будем обсуждать это. Нката не верил своим ушам. – Тогда вы должны немедленно сообщить об этом Личу! Вы должны установить всю цепочку связей. Нельзя умалчивать об этом только потому, что вы думаете… А что вы, кстати, думаете? – Что два ночных наезда на пешеходов связаны между собой, но сначала я должен выяснить, как именно они связаны, и только потом сделаю шаг, который может разрушить чью-то жизнь. То, что осталось от нее. Это мое решение, Уинни. И чтобы защитить вас, я прошу больше не задавать вопросов. Нката смотрел на инспектора, все еще не в силах поверить, что Линли – не кто-нибудь, а Линли! – действует в серой зоне. Он догадывался, что если будет настаивать, то в результате окажется в том же положении, что и инспектор (и Барбара), но большие планы на будущее заставили его прислушаться к мудрым словам Линли. И все-таки он не удержался и сказал: – Я бы не советовал вам так поступать. – Принято к сведению, – ответил Линли. Глава 17 Либби Нил решила сказаться больной и не пойти на работу. Она ясно представляла себе последствия: у Рока Питерса случится истерика и он пригрозит удержать ее зарплату за неделю, хотя это как раз ничего не значило – он и так недоплатил ей за последние три недели; впрочем, ей было наплевать. При расставании с Гидеоном прошлым вечером она надеялась, что он спустится к ней в квартиру после того, как легавый уберется восвояси. Он не пришел, из-за чего она спала отвратительно и чувствовала себя с утра совершенно больной. Так что не сильно она и соврала про то, что заболела. Проснувшись, она часа три бродила по квартире в спортивных штанах и футболке, сжимая ладони и напряженно прислушиваясь к тому, что происходит этажом выше – не проявит ли себя Гидеон каким-нибудь шорохом или стуком. Наконец она отчаялась получить какие-либо результаты путем подслушивания. Хотя какое же это подслушивание, если она всего лишь хочет узнать, проснулся Гидеон или нет, в порядке ли он? Либби решила лично удостовериться в том, что он жив и здоров. Вчера он был совершенно разбитым еще до прихода полиции. Кто знает, в каком состоянии он оказался после того, как коп отвалил? Надо было сразу подняться к нему, сказала себе Либби. Соображения насчет того, почему она не сделала этого раньше, она старалась не пускать к себе в голову, хотя сама мысль о том, что это следовало сделать, закономерно вела к подобному вопросу. Он напугал ее. У него явно что-то с головой. Когда она говорила с ним в сарае и потом в кухне, он что-то отвечал ей – и все же был где-то совсем в другом месте. Она даже подумала, не позвонить ли в психушку или еще куда. Просто чтобы его проверили. Вот почему весь вечер она провела перед телевизором, гадая, не потому ли она чувствует себя предательницей по отношению к нему и не потому ли не решается пойти и посмотреть ему в глаза. Придя к выводу, что, скорее всего, так оно и есть, Либби окончательно расстроилась и съела два больших пакета попкорна с чеддером, которые ей были вовсе ни к чему, спасибо большое, и в результате пошла спать одна. Всю ночь она воевала с подушками и одеялами с перерывами на цветные, широкоформатные кошмары. Потоптавшись по квартире, поискав в холодильнике пакет с сельдереем, чтобы отчетливее осознать вину за вчерашний попкорн, и посмотрев некоторое время ток-шоу о женщинах, вышедших замуж за мужчин, которые им в сыновья годятся, а некоторые даже во внуки, Либби поднялась по лестнице, чтобы найти Гидеона. Она обнаружила его на полу в музыкальной комнате. Он сидел под окном, подтянув колени к груди и опустив на них подбородок, всей своей позой и видом напоминая обиженного ребенка, ни за что получившего от родителей нагоняй. Вокруг него были раскиданы бумаги, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении ксерокопиями газетных статей, посвященных исключительно одной теме. Значит, он снова ездил в новостную библиотеку. Гидеон не взглянул на нее, когда она вошла в комнату. Он был весь поглощен статьями, лежащими вокруг него, и Либби даже подумала, что он вообще не слышит ее. Она окликнула его по имени, но он не отреагировал, только начал тихонько покачиваться вперед-назад. Нервный срыв, встревожилась Либби. Совсем съехал с катушек. Выглядел он действительно как сумасшедший. Одет в то же самое, что носил вчера, отметила она, а значит, и спать не ложился. – Эй, – осторожно сказала она. – Что с тобой, Гидеон? Ты снова ездил в библиотеку? Почему мне не сказал? Я бы отвезла тебя. В глаза ей бросились заголовки статей, копии которых Гидеон веером разложил перед собой. Она увидела, что британские газеты, следуя присущей всей стране склонности к ксенофобии, набросились на няню с ржавым тесаком. Если она называлась не «немкой», то «бывшей коммунисткой, чья семья при просоветском режиме обладала большим достатком» («Ага, скажите еще “подозрительно большим достатком”», – сардонически хмыкнула Либби). Одна газета раскопала информацию о том, что дед Кати Вольф был членом нацистской партии, а другой печатный орган отыскал снимок ее отца с плакатом в руках, орущего с агрессивным видом что-то вроде «Зиг хайль!», как и положено члену гитлерюгенда, или как там называлась гитлеровская организация молодежи. Либби поразилась, как эти неутомимые газетчики умеют выдоить из любой истории все до последней капли. Ей казалось, что таблоиды вытащили на всеобщее обозрение жизнь каждого человека, имевшего хоть малейшее отношение к смерти Сони Дэвис, к суду и к осуждению ее убийцы. Под этот микроскоп попала домашняя учительница Гидеона, жилец, снимавший у Дэвисов комнату, а также Рафаэль Робсон, оба родителя Гидеона, его дед и бабушка. И даже после суда всякий, кто хотел заработать денег, бежал в газеты продавать свою версию событий. Так, из тени повылезали люди, имевшие что сказать о жизни няни. «Читатель, я была няней, и это был ад», – гласил один заголовок. А те, кто не имел опыта работы с детьми, желали поделиться опытом общения с немцами. «Разделенная нация, говорит бывший житель Берлина», – кричали буквы с другого листа. Но больше всего газеты и их читателей интересовал вопрос, зачем семье Дэвисов вообще понадобилась няня для младшей дочери. Эта тема рассматривалась с разных точек зрения. Одни журналисты обсуждали размер оплаты труда немецкой девушки (сущие гроши, поэтому неудивительно, что в конце концов она утопила несчастное дитя) и приводили для сравнения заработок высококвалифицированной няни из северных районов страны (целое состояние, что заставило Либби задуматься о смене профессии, и как можно скорее), составляя свои лукавые статейки таким образом, чтобы у читателей складывалось впечатление, будто Дэвисы получили ровно то, что заслужили за свои жалкие пенни. Другие разглагольствовали о причинах, побудивших мать семейства оставить детей на чужих людей и пойти работать «вне дома». Третьи рассуждали о родительских ожиданиях, ответственности и любви в семье с неполноценным ребенком. С особенным тщанием разбирался вопрос о том, как поступить с ребенком, родившимся с синдромом Дауна. Перечислялись и критиковались на разные лады все варианты, имеющиеся у родителей такого ребенка: отдать его на усыновление другим людям, сразу отказаться от него, положившись на заботу государства, посвятить ему всю свою жизнь, научиться справляться с проблемой, обращаясь за помощью извне, вступить в группу поддержки, стоически делать вид, что все нормально, обращаться с ребенком как со здоровым и так далее, и так далее. Либби и не подозревала, в каком аду оказались все, кто был причастен к смерти маленькой Сони Дэвис. Ее рождение само по себе было испытанием, но любить ее – потому что они ведь любили ее, верно? – а потом потерять таким ужасным образом, да еще стать развлечением и предметом обсуждения всей страны, когда каждая подробность ее жизни и жизни всей семьи стала известна всем и каждому… Фу, думала Либби, как они вообще справились со всем этим? Не слишком хорошо, если судить по состоянию Гидеона. Он слегка переменил позу, уткнувшись в колени лбом, и продолжал медленно раскачиваться. – Гидеон, как ты себя чувствуешь? – спросила Либби. – Теперь я не хочу помнить то, что я помню, – ответил он ей глухо. – Не хочу думать. Но не могу остановиться. Я вспоминаю. Думаю. О, как хочется вырвать мозг из головы! – Скажешь, куда выбросишь, – я подберу, мне пригодится, – пошутила Либби. – Но может, начнем с того, что выбросим все эти бумаги в мусор? Ты всю ночь их читал? – Она нагнулась и стала собирать ксерокопии. – Неудивительно, что ты никак не можешь отвлечься от них. Гидеон схватил ее за руку. – Не трогай! – Но ведь ты не хочешь думать… – Нет! Я прочитал все от начала до конца и теперь хочу понять, как человек может продолжать существовать… хотеть существовать… Ты только взгляни на это, Либби. Нет, ты только взгляни. Теперь мне все стало понятно. И это понимание убивает меня. Либби попробовала посмотреть на раскиданные листы глазами Гидеона. Из них он узнал свое прошлое двадцатилетней давности, и все это время его берегли от знания о том, как пережила его семья тот кошмарный период. С особой остротой она увидела почти неприкрытые нападки на его родителей, поняла, в каком свете представляются ему теперь его отец и мать. Его мать. Либби вдруг пришла в голову мысль, которая, несомненно, уже пришла и Гидеону: его мать могла уйти из семьи из-за этих самых газет. Она могла поверить написанному, тому, что она не подходит для роли матери. То есть только теперь Гидеон начинает понимать свое прошлое. Да уж, тут можно сорваться с катушек! Не умея думать молча, Либби собиралась высказать все это Гидеону, но он неожиданно поднялся на ноги. Сделал два шага, покачнулся. Она подскочила и схватила его за руку. – Мне надо еще раз увидеть Крессуэлл-Уайта, – сказал он. – Кого? Того юриста? Он заковылял из комнаты, нащупывая в карманах ключи. Образ Гидеона за рулем поверг Либби в ужас и заставил ее поспешить вслед за музыкантом. В прихожей она схватила с вешалки его кожаную куртку и по тротуару побежала за Гидеоном к его автомобилю. Рукой, дрожащей, как у древнего старца, он попытался вставить ключ в замок. Либби набросила ему на плечи куртку и сказала: – Ты за руль не сядешь. Ты врежешься в кого-нибудь, еще не доехав до Риджентс-парка. – Мне надо в Темпл. – Отлично. Круто. Куда угодно. Только поведу я. На протяжении всей поездки Гидеон молчал. Он просто смотрел вперед. Его колени судорожно постукивали друг о друга. Он вышел из машины в тот же миг, как она выключила зажигание неподалеку от Темпла, и зашагал по улице. Либби закрыла машину и бегом пустилась за ним, догнав его только на другой стороне улицы, у самого входа в святую святых юристов. Гидеон привел ее к зданию, в котором они были в прошлый раз, – к кирпичному дому с отделкой камнем, стоящему на краю маленького садика. Гидеон вошел в узкую черную дверь, по обе стороны от которой висели черные деревянные пластины с именами юристов, имеющих офисы внутри здания. В приемной Крессуэлл-Уайта им пришлось подождать, когда в его расписании появится свободная минутка. Они молча сидели на черном кожаном диване, разглядывая персидский ковер на полу и медную люстру под потолком. Вокруг них непрестанно и тихо звенели телефоны; звонки принимали несколько служащих, работающих за столами напротив дивана.