– И вы поспорили из-за этого. – А потом я хотел извиниться, – поспешно добавил Робсон. – Я отчаянно хотел извиниться – вы понимаете? – ведь между нами были долгие годы дружбы, между нами двумя, Юджинией и мною, и я не мог просто выбросить их в канаву из-за какого-то Уайли. Я хотел, чтобы она это знала. Вот и все. Как бы это ни выглядело в глазах других. Линли сопоставил рассказ скрипача с тем, что услышал от Гидеона и Ричарда Дэвиса. – Она прервала всякое общение со своей семьей двадцать лет назад, но с вами тем не менее встречалась? Вы прежде были любовниками, мистер Робсон? Лицо Робсона вспыхнуло; пятнистый румянец только сильнее подчеркнул плохое состояние его кожи. – Мы виделись дважды в месяц, – ответил он. – Где? – В Лондоне. В пригородах. Там, где она скажет. Ей хотелось знать новости о Гидеоне, и я обеспечивал ее ими. Наши отношения этим и ограничивались. Пабы и гостиницы в ее дневнике, думал Линли. Дважды в месяц. Но что-то здесь не сходится. Ее встречи с Робсоном не вписывались в схему жизненного пути Юджинии Дэвис, нарисованную самим Робсоном. Если она всячески наказывала себя за грех человеческого отчаяния, за невысказанное желание – столь ужасным образом исполненное – быть избавленной от тяжких забот о болезненной дочери, то почему она позволяла себе узнавать новости о жизни сына, новости, которые могли служить ей утешением, могли поддерживать хотя бы одностороннюю связь с семьей? Разве не отказала бы она себе в этом в первую очередь? В этой мозаике не хватает важного фрагмента, заключил Линли. Инстинкты детектива подсказывали ему, что Рафаэль Робсон отлично знает, каков этот недостающий фрагмент. – Из вашего рассказа, мистер Робсон, я могу понять большую часть ее поступков, но не все. Почему она отказалась общаться с семьей, но продолжала общаться с вами? – Как я уже говорил, таким образом она наказывала себя. – За то, о чем однажды подумала, но чего не делала? Казалось бы, ответ на этот простой вопрос не должен был вызвать затруднений у Рафаэля Робсона. «Да» или «нет». Он знал погибшую женщину десятки лет. Он постоянно виделся и разговаривал с ней. Но Робсон ответил не сразу. Он взял со стойки с инструментом рубанок и углубился в его изучение, ощупывая каждую деталь тонкими и сильными пальцами музыканта. – Мистер Робсон? – напомнил ему о себе Линли. Робсон перешел через комнату к окну, так плотно покрытому пылью, что сквозь него почти ничего не было видно. – Это она уволила ее, – сказал он наконец. – Это было решение Юджинии. И оно стало началом всего. Вот за что она винила себя. Нката поднял голову от записной книжки. – Вы говорите про Катю Вольф? – Юджиния первой сказала, что немецкая девушка должна покинуть их дом. Если бы она не приняла такого решения… если бы они не поругались… – Робсон вяло развел руками. – Мы не можем заново прожить какой-то момент из нашей жизни. Не можем вернуть сказанное и не можем переделать сделанное. Мы можем лишь вымести осколки нашей жизни, которую сами же и разбили. Все это верно, думал Линли, но общие положения, сколь угодно мудрые, не приблизят их к истине ни на дюйм. Поэтому он попросил скрипача: – Расскажите нам, пожалуйста, о днях перед самым убийством Сони Дэвис. То, как вы их запомнили, мистер Робсон. – Зачем? Какое отношение это имеет… – Прошу вас, сделайте мне такое одолжение. – Особо и рассказывать-то нечего. Все это довольно некрасиво. Немка забеременела от кого-то и чувствовала себя отвратительно. Ее мучила тошнота по утрам, а иногда днем и даже вечером. Соне требовалось безотрывное внимание почти круглые сутки, но Катя не могла ей дать этого. Она старалась, бог свидетель, но чем дальше, тем сильнее она слабела. Она не высыпалась. Не могла есть, потому что все извергалось обратно. По ночам ей приходилось нянчиться с Соней, и она пыталась урвать сколько-нибудь сна хотя бы днем. Но если она спала, то, значит, не выполняла своих обязанностей. Это случалось все чаще и чаще, и наконец Юджиния сказала, что увольняет ее. После этого Катя не выдержала. Однажды вечером Соня раскапризничалась сильнее обычного. И все. – Вы давали показания в суде? – спросил Нката. – Да, я ходил туда. И давал показания. – Против нее? – Я говорил только то, что знал, что видел, что слышал. – На руку обвинению? – В результате получилось, что да. Робсон переступил с ноги на ногу в ожидании следующего вопроса, переводя взгляд с Линли на неутомимо строчащего Нкату и обратно. Линли ничего не говорил, молчание затягивалось, и тогда Робсон продолжил: – Я почти ничего не видел. Мы с Гидеоном занимались музыкой, вдруг из ванной комнаты раздался Катин вопль, и только тогда я узнал, что что-то случилось. Со всех концов дома примчались люди, Юджиния стала вызывать «скорую помощь», Ричард пытался делать искусственное дыхание. – А вину возложили на Катю Вольф, – подал голос Нката. – Сначала наступил такой хаос, что некогда было искать виноватых, – ответил Робсон. – Катя кричала не переставая, что она не оставляла малышку одну, так что создавалось впечатление, будто у ребенка случился какой-то приступ и она умерла в одно мгновение, когда Катя отвернулась, например, за полотенцем. Ну, или что-то в таком роде. Потом Катя сказала, что звонила по телефону в течение минуты или двух, но Кэти Ваддингтон не подтвердила ее слов. Затем были получены результаты вскрытия. Стало ясно, как умерла Соня, и еще обнаружились следы более ранних… повреждений, о которых никто не знал и… Он снова развел руками, словно говоря: «Остальное вы знаете». Линли спросил: – Известно ли вам, мистер Робсон, что Катя Вольф вышла из тюрьмы? Она не пыталась с вами связаться? Робсон пожал плечами. – Не представляю, зачем бы ей это понадобилось. Нам вроде не о чем разговаривать. – Может, ее цель вовсе не поговорить с вами, – заметил Нката. Робсон вопросительно уставился на полицейских. – Вы думаете, это она могла убить Юджинию? – Вчера ночью подобным же образом был сбит машиной полицейский, который расследовал убийство Сони Дэвис, – сообщил Линли. – Господи! – Мы полагаем, что все, кто связан с этим делом, должны проявлять осторожность, пока мы не выясним, что произошло с миссис Дэвис, – сказал Линли. – Кстати, по утверждению майора Уайли, она собиралась что-то рассказать ему. Нет ли у вас каких-нибудь предположений насчет этого? – Никаких, – ответил Робсон, качая головой, но его ответ прозвучал слишком быстро, на взгляд Линли. Видимо, поняв, что эта поспешность раскрывает больше, чем слова, Робсон постарался исправить ситуацию: – Если и было что-то, что она хотела рассказать майору, то мне она об этом не говорила. Ну, вы понимаете, инспектор. Линли не понимал. По крайней мере, не понимал, что именно, по мнению Робсона, он должен понять. Зато он отлично понимал, когда человек что-то скрывает. – Я уверен, что, будучи близким другом миссис Дэвис, вы могли что-то такое слышать из ее уст, мистер Робсон, просто это пока не пришло вам в голову. Если вы еще раз обдумаете ваши последние встречи и особенно последнюю, когда вы поссорились с ней, то вам наверняка припомнится какая-нибудь случайно оброненная фраза, из которой нам станет ясно, в чем миссис Дэвис хотела признаться майору Уайли. – Да нет, ничего такого не припоминаю. В самом деле. Мне нечего сказать… Линли настаивал: – Если то, что она хотела открыть майору Уайли, стало причиной ее убийства – а такую возможность исключать нельзя, – то все, что вы сумеете припомнить, окажется принципиально важным для расследования дела. – Ну, наверное, она хотела, чтобы он узнал о Сониной гибели и о том, что к этому привело. Хотела рассказать, почему она оставила Ричарда и Гидеона. Возможно, она чувствовала, что должна получить его прощение за все, что сделала, прежде чем они смогут продвинуться в своих отношениях. – Это было на нее похоже? – спросил Линли. – Я имею в виду ее желание признаться в своих грехах до того, как связывать себя более тесными отношениями. – Да, – сказал Робсон, и на сей раз его ответ прозвучал искренне. – Исповедание – это абсолютно в духе Юджинии. Линли кивнул и решил, что можно заканчивать. Часть из всего этого вписывалась в общую картину, но Линли не упустил из внимания один простой факт: Робсон высказывал свои предположения, исходя из того, что майор Уайли ничего не знал о Соне Дэвис и обстоятельствах ее смерти. Действительно, двадцать лет назад майор находился в Африке, но об этом факте Линли и Нката Робсону не говорили. Но если Робсон знал об этом, то, вероятно, он знал и что-то еще. И что бы это ни было, Линли мог бы поспорить, что оно-то и привело к смерти в Западном Хэмпстеде. Гидеон 1 ноября Я возражаю, доктор Роуз. Ничего я не избегаю. Вас может удивлять мое стремление узнать правду о смерти моей сестры; вам может казаться, что занявшая добрых полдня поездка в Челтнем вызвана подспудным желанием отвлечься, а причины, по которым я провел следующие три часа в библиотеке «Пресс ассосиэйшн», где нашел, скопировал и прочитал сотни статей об аресте и суде над Катей Вольф, могут вызывать у вас недоумение. Однако вы не можете обвинить меня в уклонении от того, чем вы просили меня заняться. Да, вы сказали мне записать все, что я помню, и именно это я и делаю. У меня складывается стойкое ощущение, что если я не докопаюсь до истины в Сониной гибели, то дальше пойти не смогу – это блокирует любые другие воспоминания. Так что позвольте мне разобраться с этим и со всем остальным, что тогда случилось. Если эти мои действия – хитроумная задумка подсознания отвлечь меня от того, что я на самом деле должен вспомнить, что ж, в конце концов мы это поймем, верно? А тем временем вы будете становиться все богаче благодаря бесконечным сеансам терапии, которые нам с вами придется провести. Кто знает, может, я даже стану вашим пожизненным пациентом. И не надо мне говорить, что вы чувствуете в моих словах раздражение. Да, я действительно раздражен, потому что, как только мне начинает казаться, будто я что-то нащупал, вы тут же предлагаете мне подумать о процессе рационализации и о том, что он может означать в моем нынешнем состоянии. Я скажу вам, что означает процесс рационализации: он означает, что я сознательно или подсознательно обхожу причину, по которой утратил способность играть. Он означает, что я завлекаю вас в заковыристый лабиринт, чтобы пресечь ваши попытки помочь мне. Вот видите? Я отлично понимаю, что кроется за моими поступками. И прошу вас не мешать мне их совершать. Я ездил к папе. Его не было дома, когда я туда приехал, зато была Джил. Она решила перекрасить его кухню и принесла с собой пачку образцов краски, которые разложила на кухонном столе. Я сказал ей, что мне нужно забрать кое-какие старые бумаги из так называемой «дедушкиной комнаты», где папа хранит документы. Она взглянула на меня с тем заговорщическим видом, который предполагает, что двое людей разделяют некую точку зрения, но не обсуждают ее вслух. Из этого я заключил, что созданный папой музей, посвященный памяти его отца, будет разложен по коробкам и упрятан в кладовку, как только они с Джил станут жить вместе. Папе она этого пока не говорила. Джил не отличается излишней прямолинейностью. «Надеюсь, ты захватил с собой резиновые сапоги и лопату», – сказала она мне. Я улыбнулся, но ничего не ответил, а сразу прошел в «дедушкину комнату», закрыв за собой дверь.