Солт не стал возражать, хотя выглядел несогласным. – Ну, не вычеркивайте Буллен из вашей схемы. Если вы думаете, что письма написала она, почему нельзя рассматривать ее и как убийцу, даже если и исходить из того, что аноним и убийца – разные люди? – Солт внезапно прервался. – Я спросил Хетти о ее выходном. – Когда вы ее видели? – Только что. По пути сюда. Она стояла на автобусной остановке. Она сказала, что выходной у нее был в понедельник, а не во вторник, так что не думайте, что она могла отправить почту. Я спросил ее о Буллен, и она ответила, что на самом деле не знает, но подозревает, что, помимо свободных вечеров по средам, иногда та была не занята и после обеда, но без указания конкретных дней недели. – А как выглядела Хетти? – немного взволнованно спросил Пардо. – Так себе, – ответил Солт. – Но в отличие от случая, когда вы говорили с ней, на этот раз она была относительно спокойна – все обошлось без слез. – Ну, вскоре она будет дома, – парировал инспектор, в его голосе было непонятное Солту удовлетворение. Но он не стал ничего говорить и переключился на таблетки, обнаруженные в комнате Дженни. – Все ясно, не так ли? Никто невиновный не станет хранить их. И она была на дороге в тот день, когда доктор потерял таблетки. – Но мне только что казалось, что в убийстве вы обвиняете Эмили Буллен? – насмешливо удивился Пардо. – А я и не говорю, что это не она. Почему бы им вместе не совершить убийство? – Потому что это был бы очень неестественный и бессмысленный альянс, – ответил Пардо. – Если Дженни Херншоу украла морфий с целью убить старушку и имела все возможности для этого, то зачем ей рисковать и включать в свой замысел еще одного человека? Тем более такого? – Верно, – согласился Солт. – Тогда это либо Херншоу, либо кто-то кто подбросил ей таблетки, чтобы заставить нас заподозрить ее. – Ну, обдумаем, – ответил инспектор. *** В половине восьмого вечера намечавшаяся весь день буря наконец-то разразилась над городом и окрестностями. Цвет неба потемнел сперва до темно-серого, а потом до фиолетового цвета, причем оттененного отблесками молний. Висевшая над центром города чудовищная туча накапливала злобу. Первому удару грома предшествовал лукавый ветерок, а затем разразился яростный всплеск света, и бурные потоки ливня превратили садовые дорожки в месиво из грязи и гальки. От начала и до конца бури прошло менее часа. Но за эти пятьдесят минут рухнули два вяза, росших на берегу реки уже шестьдесят лет; человек, загонявший скот под покров, был убит молнией, с ним был убит и теленок; флюгер собора был сорван; а восемь домов на Ривер-стрит оказались подтоплены на шесть дюймов. Более того, Смерть, выполнив свою работу, помчалась обратно сквозь пелену дождя, словно пытавшегося встать стеной перед нею. А непогода тем временем уничтожала все следы вокруг тела жертвы. Глава 13. Появление и исчезновение У них свои есть выходы, уходы. Шекспир. «Как вам это понравится»[15] Той ночью воздух был непривычно свеж. Для измученного Минстербриджа это было словно чудо. Тишина также была необычайной: грохот грозы сменился полным беззвучием, которое нарушали лишь блеющие где-то вдалеке овцы да редкие всплески от капель воды, спадавшей с мокрой листвы. Утреннюю свежесть усиливало сияние утреннего солнца на влажной земле, усеянной нетипичной для июля опавшей листовой. Настроение Пардо поднялось. Завтракая с Солтом, он чувствовал, как узелки развязываются, и на следующем шагу их ждет успех. Весть об этом словно звенела во всех звуках: топоте копыт пони за окном, насвистывании мывшего машину человека и даже в запахе бекона, которым он только что позавтракал, и в фамильярности сержанта, сидевшего напротив. Он как раз собирался налить себе третью чашку чая и поделиться с Солтом мыслями, когда раздался стук в дверь. Это был хозяин гостиницы с вестью о телефонном звонке от суперинтенданта – тот спрашивает инспектора Пардо. Последний встал и вышел в маленький холл, оставив Солта доедать тост и размышлять о том, что же такое появилось у местной полиции. Через минуту инспектор вернулся. Еще до того, как он заговорил, Солт понял, что произошло что-то интересное. – Пошли, – решительно сказал Пардо. – Отправляемся в участок. У Литтлджона парень, которого встречал Карновски у дома Лакландов той ночью. Больше он не говорит ничего, кроме фразы «Скотленд-Ярд». А Скотленд-Ярд – это мы. Литтлджон поприветствовал их в полицейском участке. Он отвел их в свой кабинет, где стоял мужчина, утверждавший, что является тем самым загадочным незнакомцем. Это был человек средних лет, который был выше среднего роста, но казался ниже из-за щуплого телосложения. В его лице явно выделялись челюсть и скулы, глаза под кустистыми бровями были ясны и жестки, а голову покрывали суровые седые кудри. Его увядшая красота словно никогда и не достигала расцвета, а потрепанные бриджи с желтым пуловером придавали ему псевдоковбойский вид. Гамбургская шляпа лежала на стуле позади него. Пардо шагнул вперед и встретился взглядом с незнакомцем. – Я – инспектор Пардо из Нью-Скотленд-Ярда, – сказал он. – Я так понял, что у вас есть, что сказать мне. Как вас зовут? Мужчина взглянул на него с явным любопытством. – Ну, – начал он хриплым голосом, который когда-то был исключительно звучен, – я знаю, что это расследование ведет Ярд, и когда я узнал, что дело касается меня, то пришел сюда. Но полиции я ничего не сказал – я бы предпочел иметь дело с вами. Ну, вы понимаете. Речь незнакомца была грамотной, что диссонировало с его внешностью. – Как вас зовут? – Я – Уилл Херншоу, – ответил мужчина, понимая, что дает собеседникам пищу для размышления. – Отец Дженни. На выходных я был в Пекхэмском захолустье и только сегодня утром узнал, что вы разыскиваете меня. Скрывать мне нечего, вот я и пришел. – Кто рассказал вам, что мы хотим вас увидеть? – резковато спросил Пардо. Он не ожидал такого развития событий, и, судя по кряхтенью Солта и выражению лица Литтлджона, его спутники также не ожидали ничего такого. Херншоу окинул его сомнительным взглядом. – А тот, кто мне это сказал, не попадет в переделку? – спросил он. Литтлджон изумленно посмотрел на инспектора. – Ну, поскольку в итоге вы пришли к нам, то не думаю, что это может завести в переделку, – заключил Пардо. – Полагаю, это была мисс Херншоу? – Верно, – с легкостью ответил собеседник. Несмотря на явную осторожность его позиции, было не видно, чтобы он чувствовал дискомфорт. – Внесем ясность. Все это лето я виделся с дочерью без ведома старой леди. Она не хотела, чтобы я появлялся в доме, и клянусь, когда я виделся с Дженни, я внутрь не совался. Когда в последнюю среду я уходил от нее, насколько я знал, в доме все было, как всегда. О смерти старухи я услышал лишь в пятницу – из письма Дженни, в котором она просила меня не появляться до тех пор, пока она не напишет мне. – Как вы думаете, почему она написала так? – спросил Пардо. – Из-за дознания и всего остального она, вероятно, решила, что я был бы здесь лишним. В любом случае, меня ошеломило известие о дознании. После того, как она так долго была прикована к постели, это несколько странно. Отвечая, Пардо качнул головой в сторону стула, стоявшего возле Херншоу. – Присаживайтесь. Вы можете рассказать о многом. Поскольку мужчина подчинился, сам Пардо также сел на один из офисных стульев, суперинтендант сел за свой стол, а Солт взгромоздился на край стола. – Расскажите, как вы встретились с дочерью после стольких лет разлуки, и что вы делали с тех пор, как передали ее дедушке и до сих пор? Херншоу не пытался скрыть удивления от того, что полиция так близко знакома с делами его семьи. Пардо решил, что у этого человека простецкий характер, позволявший ему жить сейчас, не волнуясь о прошлом или будущем и не пытаясь заглянуть вглубь событий. Ему явно не приходило в голову, что теперь дела Дженни перестали быть личными и стали предметом расследования. И удивление вопросу инспектора несколько смягчило его резковатые манеры. Он, кажется, согласился с тем, что полиция достаточно сильна, и что не стоит отпираться. Херншоу начал обычный рассказ разгильдяя о том, что он не выходил на связь до тех пор, пока не решил, что возобновление контактов с семьей может принести прибыль. Он признал, что не видел Дженни с 1916 года – времени, когда умерла ее мать, и девочку передали дедушке. Отвечая на вопрос Пардо о юридическом статусе усыновления, Херншоу сказал, что Джон Лакланд «настаивал на формальностях», а сам он явно не хотел, чтобы его восстановленная холостяцкая свобода обременялась ответственностью за ребенка. Но он не пытался оправдаться или притворяться, что отказался от Дженни ради ее же блага, так как усыновление позволит ей добиться большего. Напротив, он сказал, что старый Лакланд был сущим дьяволом, и его превзошла лишь старуха, которая, к счастью для всех ее окружавших, недавно отдала концы. Сам Херншоу за последние двадцать лет вел довольно суматошный образ жизни, что полностью соответствовало его темпераменту. Похоже, что-то вроде своеобразной гордости мешало ему держаться одного места. Менее, чем через три месяца после того, как он отказался от Дженни, он уже носил хаки и до конца войны был то на одном, то на другом фронте, удачно избежав ранения. Первые годы после демобилизации он провел в Австралии, принимаясь за разные работы, но так ничем толком и не занявшись. Он вернулся домой, когда стало ясно, что не выйдет проку из пребывания в стране, которой он не может ничего толком предложить. В Англии его ужаснула угроза безработицы. За работой он никогда не гонялся, но, как ни странно, работа гонялась за ним. Он без проблем возобновил былые знакомства и несколько лет играл в третьеразрядных провинциальных театрах. Все это время он не пытался связаться с Лакландами. Только в прошлом году, оказавшись в Лондоне и получив мизерную зарплату, он вспомнил о богатых родственниках. Его одолели навязчивые мысли о Дженни: теперь она уже молодая леди и, вероятно, наследница. А также его дочь. Он навел справки и в результате не только нашел семью, но и выяснил, что старый Лакланд умер несколько лет назад. Наведавшись в Минстербридж, он получил какое-то представление о нраве миссис Лакланд и неприступности ее крепости. Тогда он написал осторожное письмо Дженни и тут же пожалел об этом – испугавшись того, что старуха может подвергать переписку цензуре. Но он тогда не знал, что она уже была больна. Дженни ответила через неделю, вкратце описав, почему он не может прийти к ним в дом, а она не может прийти к нему. Он был готов притаиться, надеясь, что болезнь старой леди станет последней, и был приятно удивлен несколькими неделями позже – дочь написала ему короткую записку, предложив встретиться в его жилище. – Но после первой встречи ей еще долго не удавалось прийти снова. Старухе стало хуже, и она требовала внимания. Поэтому больше я их не беспокоил, за исключением того, что попросил Дженни сообщать мне о здоровье бабушки. «Это уже кое-что», – подумал Пардо, ухватившись за то, что Херншоу терпеливо ждал смерти старухи. Инспектор представил себе дом, полный неразрешимых проблем и надежд на избавление, а также Херншоу, затаившегося на заднем плане и ожидавшего возможности поживиться. Эти мысли сделали голос инспектора резким. – Почему же в данных обстоятельствах вы приехали в Минстербридж? Ведь это противоречило желанию вашей дочери? – Я должен был узнать, как обстоят дела, – ответил Херншоу. – За последнее время, то есть за месяц, Дженни смогла раз или два выбраться в Пекхэм на час-другой. Оба раза она говорила мне, что старухе стало намного лучше, и настаивала, чтобы я оставался на месте. Но я чувствовал, что должен оказаться на месте и убедиться лично. – Другими словами, вы не собирались держать слово перед дочерью, – холодно заметил Пардо. – Ну, это было не так, – ответил Херншоу, словно и не было тех двадцати лет, в течении которых он и не думал о Дженни. – В конце концов, она – мой ребенок, и я должен был убедиться, что с ней обходятся по-честному. – Когда мисс Херншоу в последний раз приезжала в Лондон повидаться с вами? – спросил Пардо. – Хотите сказать, что не знаете? – округлил глаза Херншоу. – А я-то думал, что вам все известно! Ну, это было в прошлый вторник, за день до того, как я прибыл в Минстербридж. Я виделся с ней вечером, и она вернулась поздним поездом. Вторая девушка все об этом знала и отпустила ее. – Ясно. В среду вы прибыли в Минстербридж. Во сколько вы пришли к Лакландам? Херншоу переводил взгляд с одного сыщика на другого, впервые проявив признаки беспокойства. – К чему это вы клоните? Думаете, это я кокнул старуху? В дом я не заходил, ни тогда, ни в любой другой день. Я прибыл в город до семи. Вечер был наилучшим временем – даже если бы у старухи хватало сил встать с постели, к тому времени она должна бы лечь спать. Я ушел со станции, немного побродил по городу и подошел к дому после того, как пробили часы. Но приняли ли меня? Дверь открыл дворецкий, и когда я сказал, что хочу видеть мисс Херншоу, он заявил, что она не может никого видеть. Я не собирался называть свое имя и попросил его передать, что ее хочет видеть человек из Пекхэма, но дворецкий захлопнул дверь перед моим лицом.