Наверное, архитектура – это вовсе не здания, говорит он. Ведь мы же не спорим с тем, что городское проектирование – это своего рода архитектура. Сеть дорог, аэропорты тоже можно сюда отнести, с натяжкой. Но что же технология? Что же архитектура того невидимого города, где мы гуляем, таимся, играем, – Интернета? Что же рамки нашей жизни, связи, которые соединяют нас друг с другом, правила и законы, которым мы подчиняемся, наши верования, наши устремления, наши низменные желания? Разве все это в некотором смысле не конструкции? Еще одна пауза, потом он продолжает: Сегодня я общался с одним человеком. С молодой женщиной, на которую напали в ее собственном доме. Границы ее пространства были нарушены. Ее собственность была украдена. Ее отношение к окружающему было окрашено – хочется даже сказать, искажено – этим простым трагическим фактом. Он не смотрит на меня, но у меня такое чувство, что все присутствующие понимают, о ком он говорит. Разве настоящая задача архитектуры не в том, что сделать подобное невозможным? спрашивает он риторически. Наказать злоумышленника, исцелить жертву, изменить будущее? Почему мы, архитекторы, должны останавливаться под стенами своих зданий? Долгая тишина. Гости озадачены. «Монкфорд партнершип», как известно, работает в небольших масштабах, с богатыми клиентами, говорит он. Но теперь я понимаю, что наше будущее – не в строительстве убежищ от уродств общества, а в строительстве другого общества. Он поднимает награду. Благодарю за оказанную честь. Раздаются вежливые аплодисменты, но, оглядываясь, я вижу, что кое-кто улыбается друг другу и закатывает глаза. Я тоже аплодирую, потому что этому человеку, моему возлюбленному, плевать, смеются над ним или нет. Этой ночью я спрашиваю его о жене. Я не снимаю платья, пока мы занимаемся любовью, но потом аккуратно вешаю его в шкафчик и возвращаюсь в постель, голой, в одном ожерелье, ложусь в тепло рядом с ним. Юрист сказал мне, что тут похоронена твоя семья, с опаской говорю я. Откуда… а, говорит он. Выписки из архива. Эдвард молчит так долго, что мне кажется, что больше он ничего не ответит. Потом он говорит: это была ее идея. Она прочитала о хитобасира и захотела, чтобы ее похоронили под порогом одного из наших домов, если она умрет раньше меня. Мы, разумеется, и не думали… Хитобасира? По-японски это значит «живой столб». Считается, что это приносит в дом удачу. Ничего, что я о ней говорю? Посмотри на меня, говорит он, вдруг посерьезнев, и я поворачиваюсь, чтобы видеть его глаза. По-своему Элизабет была идеальна, мягко говорит он. Но теперь она в прошлом. И это тоже идеально. То, что сейчас у нас. Ты идеальна, Эмма. Нам больше не нужно о ней говорить. Наутро, когда он уходит, я ищу сведения об Элизабет в Интернете, но «Домоправитель» ничего не находит. Какое японское слово произнес Эдвард? Хитобасира. Ищу по нему. Я хмурюсь. В статье, которую я нашла, говорится, что хитобасира – это не погребение мертвых под зданиями. Это погребение живых. Обычай принесения в жертву человека при строительстве дома или крепости – очень древний. Фундамент и балки закладывались на человеческой крови по всему миру, и еще несколько веков назад этот ужасный обычай практиковался в Европе. В известных маорийских сказаниях о Тарайе говорится, что он приказал заживо похоронить под одной из опор своего нового дома собственного сына. Я перескакиваю к другой статье: Строительная жертва должна соответствовать важности строящегося здания. Обычный шатер или дом можно выкупить животным, дом богача – рабом, но сакральное сооружение вроде храма или моста требует особой жертвы, возможно, предполагающей боль и страдания того, кто ее приносит. На один безумный миг я задумываюсь, не это ли подразумевал Эдвард, не принес ли он в жертву своих жену и сына. Потом я нахожу статью, которая проясняет ситуацию: Сегодня отголоски этой традиции сохраняются в обычаях множества народов мира. Спуская на воду корабль, разбивают о борт бутылку шампанского; под дверной косяк зарывают кусок серебра, а на крышу небоскреба кладут ветку вечнозеленого дерева. В других странах закапывают сердце животного; Генри Перселл завещал, чтобы его похоронили «под органом» в Вестминстерском аббатстве. Во многих культурах, особенно на Дальнем Востоке, в честь усопших возводят здания; эта практика не слишком отличается от наименования Карнеги-холла и Рокфеллер-плазы в честь именитых филантропов. Уф. Я возвращаюсь в постель, утыкаюсь носом в подушку, ищу его след, его запах; на простыни еще видны очертания его тела. Мне вспоминаются его слова. Это идеально. Я засыпаю с улыбкой. Сейчас: Джейн – То, что вы почувствовали за входной дверью, оказавшись в маленькой, чуть ли не клаустрофобической прихожей, а потом в перетекающих друг в друга пространствах дома, – это классический архитектурный прием сжатия и выпуска. Хороший пример того обстоятельства, что дома Эдварда Монкфорда – хотя они и кажутся новаторскими – строятся по традиционным техникам. Однако еще важнее то, что это выделяет его как архитектора, чья основная цель – повлиять на ощущения жильца. Гид ведет послушную стайку из полудюжины гостей в сторону кухни. – Например, жильцы отмечали, что в этой столовой зоне, которая визуально подчеркивает аскетичность и сдержанность, они ели меньше, чем раньше. Камилла предупреждала, что время от времени мне придется впускать посетителей. Тогда это не казалось большой проблемой, однако чем ближе делался первый день открытых дверей, тем больший ужас он у меня вызывал. Мне казалось, что показывать будут не только дом, но и меня. Я несколько дней подряд наводила порядок, стараясь не нарушить и самого незначительного правила. – Архитекторы и их клиенты с давних пор пытаются создавать здания, в которых чувствовалось бы предназначение, – продолжает гид. – Банки выглядят внушительно и основательно отчасти потому, что их заказчики хотели внушить потенциальным клиентам чувство уверенности. Суды должны внушать уважение к закону и порядку. Дворцы строились так, чтобы вызывать восхищение и смирение у тех, кто в них входит. Однако сегодня некоторые архитекторы используют новые достижения в области технологий и психологии, чтобы добиться куда большего. Гид очень молод, с чрезмерно ухоженной бородой, но по тому, как властно он держится, я предполагаю, что он преподаватель. Впрочем, не все посетители похожи на студентов. Кто-то из них, возможно, – любопытный сосед или турист. – Вы, вероятно, этого не чувствуете, но вас окружает плотная сеть ультразвуковых волн, регулирующих настроение. Эта технология пока что находится в зачаточной форме, однако потенциал ее применения огромен. Представьте себе больницу, где сама конструкция становится частью процесса лечения, или дом для страдающих деменцией, который помогает им помнить. Этот дом может быть прост на вид, но его замысел грандиозен. Он поворачивается и указывает путь к лестнице. – Прошу, следуйте за мной по одному. Будьте очень осторожны на ступеньках. Я остаюсь внизу. Я слышу голос гида, который рассказывает о том, как освещение в спальне положительно воздействует на суточные биоритмы жильца. И лишь когда они спускаются, я проскальзываю наверх, уединиться. Я потрясена: один человек из группы остался в спальне. Он открыл шкаф, и хотя он стоит ко мне спиной, я уверена, что он роется в моих вещах. – Какого черта вы делаете? – гневно спрашиваю я. Он оборачивается. Это один из тех, кого я приняла за туристов. Его глаза за стеклами очков без оправы – светлые и спокойные. – Проверяю, как вы сложили вещи. – У него легкий акцент. Датский, наверное, или норвежский. Ему лет тридцать, на нем несколько военного вида анорак. Волосы светлые, редеющие. – Как вы смеете! – взрываюсь я. – Это личные вещи. – Никто, живущий в этом доме, не вправе рассчитывать на личное пространство. Вы же на это подписывались, помните? – Кто вы? – Для туриста он слишком хорошо осведомлен. – Я подавал заявку, – говорит он, – я подавал заявку на проживание здесь. Семь раз. Я подхожу идеально. Но он выбрал вас. – Он поворачивается к шкафу и начинает быстро расправлять и складывать мои футболки – ловко, словно продавец-консультант в магазине одежды. – Что Эдварду от вас нужно? Секс, наверное. Женщины – его слабость. – Я задыхаюсь от злости, но осознание того, что этот человек совершенно безумен, парализует меня. – Его вдохновляют монастыри и религиозные общины, но он забывает, что женщин неспроста туда не пускали. – Он берет и складывает юбку. – Честное слово, вам нужно уйти. Эдварду будет куда лучше, если вы уйдете. Как остальные. – Какие остальные? О чем вы говорите? Он улыбается почти по-детски мило. – Ах, он вам не рассказывал? Те, кто был раньше. Никто из них тут не задержался. В этом весь смысл. – Он был не в себе, – говорю я. – Жуть. И говорил так, как будто он тебя знает. Эдвард вздыхает. – Ну, в каком-то смысле так и есть. По крайней мере, ему так кажется. Потому что он знает мою работу. Мы сидим на кухне. Эдвард принес вино, что-то изысканное и итальянское. Однако меня все еще слегка трясет, к тому же я с самого переезда почти не пила. – Откуда? Кто он такой? – В компании его называют моим соглядатаем. – Он улыбается. – Разумеется, это шутка. На самом деле он вполне безобиден. Йорген что-то. Он не доучился в архитектурном из-за проблем с психикой и слегка помешался на моих работах. Случай не редкий. За Барраганом, за Корбюзье, за Фостером ходили нездоровые личности, которые думали, что у них с теми какая-то особая связь. – Ты в полицию обращался? Он пожимает плечами. – Зачем? – Эдвард, разве ты не понимаешь, что это значит? Когда погибла Эмма Мэтьюз, никто не догадался проверить, не при чем ли тут этот Йорген? Эдвард бросает на меня настороженный взгляд.