Пауза. И они хорошо развиваются? С человеком, который спроектировал дом. На Фолгейт-стрит. Если честно, после Саймона это как глоток свежего воздуха. Кэрол поднимает брови. А как вы думаете, почему? Саймон – мальчик. Эдвард – мужчина. И у вас нет проблем на сексуальной почве, которые были с Саймоном? Я улыбаюсь. Определенно нет. Что-то заставляет меня прибавить: но я бы хотела кое о чем с вами поговорить. Кое о чем конкретном. Разумеется, говорит Кэрол. Я, наверное, замялась, потому что она добавляет: Эмма, вы не скажете мне ничего такого, чего бы я уже много раз не слышала. Я думаю о том, каково это – находиться в чужой власти, говорю я. Понятно. Это вас возбуждает? Наверное, да. Но в то же время беспокоит? Просто мне это кажется… странным. После случившегося. Разве не наоборот должно быть? Ну, начинает она, прежде всего тут не может быть должно или не должно. И на самом деле это – не редкость. В масштабах населения страны примерно треть женщин признается, что регулярно фантазируют на тему подчинения. К тому же тут есть и физический аспект, добавляет психотерапевт. Это иногда называется «перенос возбуждения». После того как вы испытали прилив адреналина во время секса, ваш мозг может подсознательно стремиться к повторению. Главное – тут нечего стыдиться. Это не значит, что вам это будет нравиться в обычной жизни. Отнюдь нет. Я не стыжусь, говорю. И в обычной жизни мне это нравится. Кэрол моргает. Вы отыгрываете эти мысли? Я киваю. С Эдвардом? Киваю еще раз. Хотите мне об этом рассказать? Хотя она и говорит все время, что не может осуждать, ей настолько не по себе, что я немного приукрашиваю – просто чтобы ее шокировать. Удивительное дело, подытоживаю я, – когда я злю его, то почему-то чувствую себя сильнее. Сегодня вы определенно положительнее настроены, Эмма. Увереннее в принятых решениях. Вопрос, которым я сейчас задаюсь, – полезны ли для вас эти решения в настоящий момент. Я делаю вид, что думаю над этим. Решаю: наверное, да. Это явно не тот ответ, на который надеялась Кэрол, тщательно формулируя свой вопрос. Выбор партнера для экспериментов очень важен, говорит она. Я бы не назвала это экспериментами, говорю я. Это, скорее, открытия. Но если все так чудесно, Эмма, тихо говорит она, то почему вы здесь? Хороший вопрос, думаю я. Мы уже говорили о том, что пережившие изнасилование иногда – ошибочно – винят себя, прибавляет она. Что им может казаться, будто они заслуживают наказания или почему-то стоят меньшего, чем другие. Не могу не предположить, что это отчасти ваш случай. Она произносит это так искренне, что я едва не расклеиваюсь. А что, если меня вообще не насиловали? спрашиваю я. Что, если это была какая-то фантазия? Она хмурится. Я вас не вполне понимаю, Эмма. Неважно. А вот допустим, я узнала, что некий человек… узнала о преступлении. Если бы я рассказала об этом вам, вам бы пришлось сообщить в полицию? Если бы о преступлении еще не было известно или если бы о нем было известно, но ваше свидетельство могло бы сыграть роль в расследовании, то ситуация была бы непростая, говорит она. Как вы знаете, у психотерапевтов есть профессиональный этический кодекс, куда относится и врачебная тайна. Но мы также обязаны помогать правосудию. Если между одним и другим возникает конфликт, то правосудие перевешивает. Я молчу, думаю о том, что это означает. Что вас беспокоит, Эмма? мягко спрашивает она через некоторое время. Да ничего, правда, говорю я, широко ей улыбаясь. Сейчас: Джейн Анализ крови в клинике все подтвердил. Я никому не сказала, кроме Миа и Тессы. Разумеется, первый вопрос Миа: – Вы планировали? Я качаю головой: – Эдвард как-то раз… немного увлекся. – Мистер Контроль – и увлекся? Значит, он все-таки человек. Даже не знаю, тревогу это должно вызывать или облегчение. – Это был единственный раз. Мы потом даже повздорили. – Я знаю: Миа подумает – потому, что не предохранялись. В подробности не вдаюсь. – Он знает? – Нет еще. – Сказать по правде, я не знаю, как Эдвард к этому отнесется. Миа меня опережает. – Я, может, ошибаюсь, но разве в правилах не говорилось «Без детей»? – В правилах дома – да. Но это все же другое дело. – Разве? – Она поднимает бровь. – Всем известно, как мужчины любят незапланированные беременности. Я ничего не говорю. – А ты что? – спрашивает она. – Ты что чувствуешь, Джей? – Мне страшно, – признаюсь я. – Я в ужасе. – Потому что когда круговерть чувств – неверия, радости, тревоги, восторга, потрясения, новой скорби по Изабель, счастья – прекращается, остается один незамутненный, голый страх. – Я больше такого не перенесу. Такого… горя. Это меня доконает. – Тебе ведь сказали, что опасаться за здоровье следующего ребенка оснований нет, – напоминает она. – Тогда тоже не было оснований. И все равно. – Но ты ведь собираешься его оставить? В мире очень мало людей, которые могут задать мне такой вопрос, и еще меньше тех, кому я честно отвечу: какая-то часть меня говорит – не надо. Ты вышла на свет, так долго пробыв в темноте и одиночестве. Зачем еще раз так искушать судьбу? Это та же часть моего мозга, которая оглядывает Дом один по Фолгейт-стрит и думает: зачем этим рисковать? Но во мне есть и другая часть, та часть, которая взяла на руки мертвую девочку, посмотрела на ее идеальное лицо и все равно ощутила экстатическую радость материнства, которая и думать бы не стала о том, чтобы уничтожить жизнеспособного ребенка по моей трусости. – Да, я его оставлю, – говорю я. – Я рожу этого ребенка. Ребенка Эдварда. Я знаю, что сначала эта мысль ему не понравится, но, думаю, он с ней свыкнется. Тогда: Эмма От Эдварда вот уже две недели нет никаких вестей, и я отправляю ему селфи. Папочка, я сделала татуировку. Тебе нравится? Ответ приходит немедленно. ЧТО ТЫ НАТВОРИЛА? Я знаю, что надо было сначала попросить у тебя разрешения. Но я хотела узнать, что случится, если я буду очень, очень плохой… На самом деле татуировка миленькая, небольшая и невидная в обычной одежде – стилизованное изображение крыльев чайки сразу над правой ягодицей. Но я знаю, какое отвращение вызывают у Эдварда татуировки.