Я смотрю на нее. – Да. Все именно так. – Я осознаю, что Кэрол Йонсон – очень хороший психотерапевт. – В ту нашу встречу я говорила о навязчивых повторениях – когда люди застревают в прошлом, снова и снова отыгрывают одну и ту же психодраму. Но нам также предоставляются возможности вырваться из этого цикла и жить дальше. – Она улыбается. – Люди любят говорить о чистом листе. Но по-настоящему чистый лист – это лист новый. Остальные – серые от того, что было написано на них раньше. Возможно, это ваш шанс начать все с нового листа, Джейн. – Я боюсь, что этого ребенка так же сильно любить не смогу, – сознаюсь я. – Это понятно. Иногда умершие кажутся нам немыслимо совершенными – идеалами, которых живым не достигнуть. Уйти от этого непросто. Но возможно. Я думаю над ее словами. Осознаю, что они относятся не только ко мне, но и к Эдварду. Элизабет – это его Изабель; совершенная, утраченная предтеча, от которой ему никогда не освободиться. Мы с Кэрол разговариваем еще час – о беременности, о синдроме Дауна, об аборте. И под конец я точно знаю, что мне делать. Если у ребенка все-таки обнаружат синдром Дауна, то я сделаю аборт. Это непростое и неочевидное решение, и я буду винить себя всю оставшуюся жизнь, но оно принято. А если я сделаю аборт, то Эдварду об этом ничего не скажу. О том, что я была беременна, он не узнает. Кто-то счел бы это нравственной трусостью. Но я не вижу смысла говорить ему о ребенке, если ребенка больше нет. Но если результат теста окажется отрицательным и с ребенком все будет в порядке, – а ведь и доктор Гиффорд, и Кэрол всеми силами склоняли меня к мысли, что это вероятнее всего, – то я немедленно отправлюсь в Корнуолл и сообщу Эдварду, что он будет отцом. Я прощаюсь с Кэрол, когда звонит мой телефон. – Джейн Кавендиш? – Да, слушаю. – Это Карен Пауэрс из диагностического центра. Мне удается что-то ответить, но голова у меня уже идет кругом. – Готовы результаты исследования, – продолжает она. – Вам удобно их обсудить?. Я стояла, но сейчас снова сажусь. – Да-да. Продолжайте. – Назовите, пожалуйста, ваш адрес. Я нетерпеливо прохожу процедуру подтверждения личности. Кэрол уже догадалась, кто звонит, и тоже садится. – Я рада вам сообщить, что… – начинает Карен Пауэрс, и меня переполняет радость. Хорошие новости. Это хорошие новости. Я снова начинаю плакать, и ей приходится повторить результаты. Они отрицательные. Полную гарантию может дать только амниоцентез, но это исследование дает точный результат с вероятностью существенно выше девяносто девяти процентов. Нет никаких оснований полагать, что мой ребенок будет нездоров. Страх ушел. Я в порядке. Остается лишь рассказать обо всем Эдварду. Тогда: Эмма Приходит такое чувство, будто кто-то умер. Я ошеломлена, оцепенела. Дело не только в потере Эдварда, но и в каком-то медицинском хладнокровии, с которым он ее устроил. На одной неделе я была для него идеальной женщиной, на другой все было кончено. От обожания к презрению – в мгновение ока. Какая-то часть меня уверена, что он отказывается признать, насколько он ко мне привязался, что с минуты на минуту он позвонит и скажет, что совершил ужасную ошибку. Но потом я вспоминаю, что Эдвард – не Саймон. Я гляжу на бледные, девственно чистые стены, непреклонные поверхности Дома один по Фолгейт-стрит и в каждом квадратном дюйме вижу его силу воли, его жестокую решительность. Я перестаю есть. Становится легче: голод – как старый добрый друг, головокружение – обезболивающее от чувства утраты. Я хватаю Лентяя и использую его как салфетку, как мягкую игрушку, как утешителя. Недовольный моей слабостью, он вырывается и скрывается на втором этаже; жаждая тепла его мягкой шерстки, я вытаскиваю его из моей постели. Когда он пропадает, я схожу с ума от беспокойства. Потом я вижу, что дверь чулана открыта. Там-то я его и обнаруживаю: он сидит на банке полироли, прячется от меня. Этим вечером, когда я принимаю душ, электричество вдруг отключается и вода холодеет. Всего на несколько секунд, но мне достаточно, чтобы вскрикнуть от тревоги и страха. Моя первая мысль – что Лентяй каким-то образом отсоединил кабель в чулане. Вторая – что это сам дом. Что он охладевает ко мне, как Эдвард, выказывает недовольство. Потом вода теплеет. Просто перебой, что-то на секунду нарушилось. Беспокоиться не о чем. Я упираюсь лбом в гладкую стену душевой; мои слезы вместе с водой текут в слив. Сейчас: Джейн С приема у Кэрол я возвращаюсь воодушевленной и полной сил. Поворот пройден. Простым будущее не окажется, но оно хотя бы ясно. Я вхожу в дом и замираю на месте. У лестницы стоит кожаный саквояж «Суэйн Адени». – Эдвард? – неуверенно говорю я. Он стоит на кухне, разглядывает диаграмму связей – мешанину налепленных на стену бумажек. Посередине я приклеила рисунок, двойственное изображение меня/Эммы, извлеченное мной из мусорного ведра. Он поворачивается ко мне, и я содрогаюсь от ледяной злобы его взгляда. – Я все могу объяснить, – быстро говорю я. – Я знаю, что тебе не нравится, когда на стенах что-то есть, но мне нужно было разобраться… – Убита Эдвардом Монкфордом, – тихо говорит он. – Приятно видеть, что я – не единственный подозреваемый, Джейн. – Я знаю, что ты этого не делал. Я только что была у терапевта Эммы. Эмма врала ей, и, кажется, теперь я понимаю почему. И мне кажется, я понимаю, почему она покончила с собой. – Я медлю. – Она сделала это, чтобы наказать тебя. Прощальный, драматический жест – чтобы ты винил себя за то, что ее бросил. И мне представляется – учитывая, через что тебе к тому моменту уже пришлось пройти, – что она добилась своего. – Я любил Эмму. – Эти слова, такие безжизненные и безапелляционные, разрывают воздух. – Но она солгала мне. Я думал, что, может быть, у меня получится без лжи. С тобой. Помнишь свою заявку? Где ты говорила о принципиальности, честности и доверии? Из-за нее я подумал, что может получиться, что на этот раз будет лучше. Но я никогда не любил тебя так, как ее. Я смотрю на него, потрясенная. – Что ты здесь делаешь? – удается мне произнести. Я понимаю, что к делу это не относится, но мне нужно время, чтобы осмыслить сказанное им. – Я вернулся в Лондон, чтобы встретиться с адвокатами. В «Нью-Остелл» заехали первые жильцы, но с ними трудно. Они, похоже, решили, что если объединятся, то смогут заставить меня изменить правила. Получат постановления о выселении. Все. – Он пожимает плечами. – Я принес ужин. На стойке стоят шесть бумажных пакетов из старомодных бакалейных лавок, которые Эдвард предпочитает. – Вообще-то, хорошо, что ты здесь, – глухо говорю я. – Нам нужно поговорить. – Определенно. – Его взгляд возвращается к диаграмме связей. – Эдвард, я беременна. – Я говорю эти слова без выражения – человеку, который только что сказал, что не любит меня. Мне такого и в страшном сне привидеться не могло. – Ты имеешь право знать. – Да, – наконец говорит он. – Сколько ты уже от меня это скрываешь? Меня подмывает солгать, но я не позволяю себе увильнуть: – Я на тринадцатой неделе. – Намереваешься оставить? – Была вероятность того, что он родится с синдромом Дауна. – Тут Эдвард проводит рукой по лицу. – Но обошлось. Да, я оставлю. Его. Я его оставлю. Я знаю, что ты бы этого не хотел, но вот так вот. Эдвард на миг закрывает глаза, словно от боли. – Учитывая то, что ты сейчас сказал, я предполагаю, что ты не хочешь быть его отцом в каком бы то ни было практическом смысле, – продолжаю я. – Ничего страшного. Мне от тебя ничего не нужно, Эдвард. Если бы ты мне сказал, что по-прежнему любишь Эмму… – Ты не понимаешь, – перебивает он. – Это было похоже на болезнь. Я ненавидел себя каждую секунду с ней. Я не знаю, что на это сказать. – Терапевт, у которого я сегодня была… Она сказала, что люди иногда застревают в своих историях, пытаются воспроизвести прежние отношения. Мне кажется, что ты как-то застрял в истории Эммы. Помочь тебе оттуда выбраться я не могу. Но и застревать там с тобой я не собираюсь. Он смотрит на стены, на созданные им идеальные, стерильные пространства. Он словно черпает из них силы. Встает. Говорит: – Прощай, Джейн. – Берет саквояж и уходит. 11. Какая проблема в отношениях пугает вас больше всего? ? Скука ? Осознание того, что вы достойны лучшего ? Отчуждение друг от друга ? Зависимость вашего партнера от вас ? Предательство Тогда: Эмма Иногда мне кажется, что я могу уменьшиться так, что меня не станет. Иногда я чувствую себя чистой и совершенной, как призрак. Голод, головная боль, головокружение – только они существуют на самом деле.