– Любовь всегда односторонняя, Джейн, – печально говорит Саймон. Я знаю, что мне нужно сохранять спокойствие. – Если бы ты любил меня, то хотел бы, чтобы я была счастлива. Не пугал бы и не загонял в ловушку. – А я и хочу, чтобы ты была счастлива, Джейн. Только не за мой счет. А если ты не достанешься мне, то этот козел уж точно тебя не получит. – Говорю же: я с ним рассталась. – Она говорила то же самое. – Голос у него усталый. – И я ее испытал. Устроил простую проверку. И она снова захотела быть с ним. Не со мной. С ним. Я не хотел, чтобы так вышло, Джейн. Я хотел, чтобы ты меня полюбила. Но в конце концов и так сойдет. Я слышу, как он расстегивает молнию на сумке. Раздается плеск. Под дверь подползает темное пятно. Пахнет жидкостью для розжига. – Саймон! – кричу я. – Охерел, что ли?! – Не могу, Эм. – Голос у него гнусавый и низкий, словно он вот-вот расплачется. – Не могу этого так оставить. – Пожалуйста, Саймон. Подумай о ребенке. Даже если меня ненавидишь, подумай о ребенке. – О, я о нем думаю. Мелкий ублюдок ублюдка. Его хер в твоей манде. Его дитя. Нет уж, бля. – Еще один плеск. – Я сожгу этот дом. Ему это не больно-то понравится, а? И мне придется сжечь его вместе с тобой, если ты не выйдешь. Не вынуждай меня делать это, Джейн. Все эти чистящие средства вспыхнут. Я по одному закидываю их на чердак. Потом неуклюже лезу туда сама и проверяю, нет ли сети. Ее по-прежнему нет. – Джейн! – кричит из-за двери Саймон. – Последний шанс. Выходи и будь паинькой. Притворись, что любишь меня, хотя бы ненадолго. Просто притворись, о большем не прошу. Я иду по техническому лазу, светя себе телефоном. Кругом деревянные балки и перегородки. Если огонь проникнет сюда, остановить его будет нельзя. Впрочем, я припоминаю, что при пожаре в доме убивает дым. Я наступаю на старый спальник. В голове у меня снова щелкает. Тут спала не Эмма, а Саймон. У него были какие-то вещи Эммы, карточка ее терапевта. Может быть, он даже думал обратиться за помощью. Если бы только обратился. – Джейн? – кричит он. – Джейн? А затем я вижу свой чемодан. Сев на корточки, я открываю его и вынимаю памятную коробочку Изабель. Дрожащими руками перебираю предметы, один за другим: пеленочку, слепки ручек и ножек. Все, что от нее осталось. Я подвела вас обоих. Я опускаюсь на колени, положив руки на живот, и даю волю слезам. 15. Ваша дочь попала в беду на море. Спеша ей на помощь, вы понимаете, что кроме нее в таком же положении оказалось около десятка детей. Вы можете либо немедленно спасти свою дочь, либо отправиться за помощью для остальных, но на это уйдет время. Как вы поступите? ? Спасете своего ребенка ? Спасете десять других детей Сейчас: Джейн Я не знаю, сколько времени плачу. Но когда перестаю, запаха дыма по-прежнему нет. Только едкая вонь жидкости для розжига. Я думаю о Саймоне, который где-то подо мной тоже жалеет себя. О его жалобных причитаниях. И я думаю: нет. Я – не Эмма Мэтьюз, неорганизованная и уязвимая. Я мать, которая похоронила одного ребенка и носит в себе другого. Было бы так просто остаться здесь и тешиться сладостным бездействием скорби. Лечь и ждать, пока дым просочится сквозь перекрытия, окутает меня и задушит. Но я этого не делаю. Какой-то первобытный инстинкт заставляет меня вскочить на ноги. Опомниться не успеваю, как спускаюсь обратно в чулан. Тихонько убираю от двери метлы и швабры. Ожерелье по-прежнему у меня в кармане. Я достаю его, разрываю нити и ссыпаю жемчуг в левую ладонь. Осторожно открываю дверь. Дом один по Фолгейт-стрит неузнаваем. Стены изукрашены граффити. Подушки разодраны. Пол усыпан осколками посуды. На окнах – нечто вроде кровавых разводов. Вместе с запахом жидкости для розжига я слышу запах газа из плиты. Словно из ниоткуда, он появляется под лестницей. – Джейн. Как я рад. – Я могу стать ею ради тебя. – Я не продумывала этого, ни в коей мере, но теперь мне очевидно, что я должна говорить, и слова вылетают у меня изо рта без запинки и дрожи. – Эммой. Милой Эммой, которую ты любил. Я стану ею ради тебя, а потом ты нас отпустишь. Правда? Он смотрит на меня, не отвечая. Я пытаюсь вообразить, как говорила бы Эмма, интонации, с которыми мог бы звучать ее голос. – Ого, – говорю я, оглядываясь, – да ты тут все разворотил, малыш. Ты, наверное, очень меня любишь, Сай, раз такое устроил. Я и не думала, что ты такой страстный. В его взгляде подозрение борется с чем-то другим. Радостью? Любовью? Я кладу руку на живот. – Саймон, я должна тебе кое-что сказать. Ты будешь папой. Круто? Он вздрагивает. Мелкий ублюдок ублюдка. – Пойдем приляжем, Сай, – быстро говорю я, чувствуя, что перегнула палку. – Всего на пару минут. Я разомну спинку тебе, а ты – мне. Очень мило будет. Пообнимаемся – мило будет. – Мило, – повторяет он, поднимаясь ко мне по ступеням. Голос у него хриплый. – Да. – Примешь душ? Он кивает, потом его взгляд затвердевает: – Ты тоже. – Я за халатом. Я медленно иду в спальню, чувствуя, что он провожает меня глазами. Открываю каменный шкаф, снимаю с вешалки халат. Слышу шум воды. Он, наверное, включил душ. Но, обернувшись, я вижу, что он стоит на прежнем месте, не сводя с меня взгляда. – Не могу, Эм, – вдруг говорит он. На секунду мне кажется, что он имеет в виду этот спектакль. – Чего не можешь, малыш? – Не могу тебя потерять. Не могу, чтобы ты хотела их, а не меня. – Он говорит странно, нараспев, словно это слова песни, которые крутились у него в голове так долго, что их смысл стерся. – Но я же хочу тебя, малыш. Больше никого. Идем, покажу. Вдруг судорожно всхлипнув, он прячет лицо в ладони, и я, пользуясь случаем, бросаюсь мимо него к лестнице, коварной лестнице, где погибла Эмма. На верхней ступени я едва не падаю, потеряв равновесие из-за своего тяжелого живота, но упираюсь рукой в стену и удерживаюсь, твердо стою босыми ногами на знакомой плите. Со свирепым рыком он кидается за мной. Он хватает меня за волосы и дергает на себя. Я швыряю ему в лицо жемчужины. Он едва вздрагивает. Но когда он делает следующий шаг, они оказываются у него под ногами, губительные, как шарикоподшипники, и он дико взмахивает руками, а его ноги разъезжаются в разные стороны. На его лице рисуются удивление и потрясение, а потом он падает, падает в пустоту; это не может длиться дольше мгновения, но кажется столетием. Сначала об пол ударяется его тело, следом, с тошнотворным хрустом, голова. Жемчужины водопадом ссыпаются по ступеням, падают вслед за ним и скачут вокруг его раскоряченного тела. Одно мгновение я уверена, что он жив – его глаза глядят в моем направлении, в них мука, они высматривают меня, как будто хотят удержать, а потом из его затылка натекает лужа крови и взгляд останавливается. Сейчас: Джейн Я снова пытаюсь поймать сеть, но глушилка Саймона, наверное, все еще работает. Придется идти к соседям, чтобы вызвать «скорую». Впрочем, торопиться некуда. Его глаза открыты, неподвижны, голова – в нимбе темно-красной крови. Я осторожно спускаюсь по лестнице и обхожу гостиную, минуя жемчужины, опасно усеявшие пол; одна рука лежит на животе, защищает его. Мой путь приводит меня к окнам. Почти бессознательно я останавливаюсь и стираю кровавые граффити рукавом. Они легко сходят, открывая отражение моего лица на фоне темноты снаружи. Все это уйдет, думаю я. Весь этот развал, этот искусственный беспорядок. Крови, тела Саймона скоро не будет. Дом снова станет девственно чистым. Словно живой организм, отторгнувший занозу, Дом один по Фолгейт-стрит исцелится. Меня переполняет умиротворение, покой. Я смотрю на свое отражение и чувствую, что дом признает меня; нас обоих, по-разному, в изобилии лежащих перед нами возможностей. 16. Стрелочник на удаленном железнодорожном узле в нарушение правил взял на работу сына. Он строго-настрого запретил ребенку приближаться к путям. Потом он видит приближающийся поезд, но, не успев перевести стрелки, замечает, что мальчик играет на путях – слишком далеко, чтобы услышать его. Если он не переведет стрелки, то поезд почти наверняка потерпит крушение и будет много жертв, но если он их переведет, то поезд почти наверняка собьет его сына. Что вы сделаете на его месте? ? Переведу стрелки ? Не переведу стрелки