Посланник в молчании ходил по кабинету, а я уныло и гнусно молчал. Не мог же я нас самом деле говорить о том, что могло явно опорочить не только Костю, но и мою жену. Хуже того, начальник мог в это не поверить, полагая, что я хочу просто выгородить себя. К тому же, я уничтожил все эти проклятые фотографии. Начальник перестал ходить туда-сюда, остановился передо мной. Я встал со стула. Посланник тяжело вздохнул и, как бы нехотя, заметил: – Вы, Павел Сергеевич, запутались. По вашим словам получается, что с агентом ЦРУ вы всего лишь выпили коньяк, попили кофейку, поговорили о далеком прошлом, никак не связанным с сегодняшним днем, и, пожав друг другу руки, спокойно разошлись. Вы спустились к реке, изучили переданные вам материалы и, посидев спокойно на скамеечке, уничтожили их… К своему удивлению и ужасу я понял, что меня действительно контролировали, но не чужие, а наша спецслужба. «А как они узнали о моей встрече с Джеком?». Мысль была действительно ужасной, и я понял, кто меня сдал нашим! Как из какого-то саркофага до меня доносились слова. – В этой ситуации мы не можем все просто спустить на тормозах, как бы, скажем, нам этого ни хотелось… А мы имели в отношении вас такие светлые и перспективные планы… Проблема в том, что я, естественно, должен доложить о случившемся в Центр. Пойду, составлю проект телеграммы, но нахожусь в большом затруднении. Вы скрываете правду, в этом большая беда. Если человек скрывает правду, то для этого у него есть весомые основания. Мне бы хотелось верить, что во всем этом ничего необычного нет, есть всего лишь какое-то недомыслие или недоразумение, но… Вы не позволяете мне сделать такой вывод, вы, по сути, просто отмалчиваетесь. Что из этого следует..? Посланник вопросительно посмотрел мне в глаза. Он, наверное, хотел от меня каких-то признаний, но ведь мне действительно признаваться было не в чем. Я не только не совершил преступления, но я такового и не планировал. Что-либо добавить к беседе-допросу я не мог. Вердикт начальника был: «Итак, Павел Сергеевич, вы с настоящего момента являетесь должностным лицом, лишенным служебного доверия. Никаких дел у вас здесь пока нет до ответа из Центра на нашу телеграмму. Если вам нечего больше добавить к нашей беседе, можете ехать домой и ждать дальнейшего развития событий». Посланник кивнул головой и сел за свой рабочий стол. Что оставалось делать мне? Ехать домой и тщательно продумывать свою дальнейшую линию поведения. Мое занятие дома заключалось в одном: разбираться в событиях и найти какое-то разумное решение. Моя главная проблема состояла в том, что я не знал степени осведомленности начальства. За мной следили – это факт, но могли еще и прослушивать помещения моего нахождения. За соседним столиком на террасе гостиницы были люди и кто-то из них с нужным прибором мог записать нашу с Джеком беседу. Как ни покажется это странным, но поскольку в беседе не было никакой крамолы, то мне бы было это выгодно. Я вспомнил каждое слово беседы и все больше убеждался в том, что она содержала в себе сугубо частный характер и мой личный интерес в трагической судьбе Кости, и этим она показывала мою невиновность. Но была ли запись? На этот счет посланник не сделал ни малейшего намека. Ох, как нужна запись беседы! Думая о беседах, вчерашней с Джеком, и сегодняшней, я вспомнил наконец о том, что в черной папке лежит материал о разговорах Кости с Настей во время их грехопадения. С ним я ознакомился вскользь раньше, а сейчас я просто взял папку, вышел во двор, пошел к огромному мусорному баку, вынул материал, изуродовал его в клочки и вместе с папкой зашвырнул в ящик. Зашвырнул, и почувствовал облегчение, увидев, что во двор въехала мусорная машина, и рабочие в мгновение ока опрокинули в неё содержание ящика. Машина уехала, лицо мое вероятно выразило удовлетворение и тут я, вдруг, ошалело испугался: «Боже, ну какой же я дурак! Что, если они, наши, поставили слежку за мной, и сказав «езжай домой» организовали постоянный надзор. И как же это я опять допустил детский и совсем уж дурацкий прокол. Ведь все со стороны выглядело так, что я как будто заметал следы, то есть уничтожал важные улики против себя самого. Я судорожно огляделся вокруг, а значит, совершил еще один прокол: зачем было оглядываться вокруг, тем более судорожно, если ты выбрасываешь обыкновенный мусор? Ошибки в моем поведении нанизывались одна на другую, от чего мое положение лишь ухудшалось, хотя на самом деле я ни делал ничего предосудительного. Видите, как все получается в жизни: ты честный человек, но в силу своих непродуманных действий со стороны можешь выглядеть совсем не таким. Самое сложное в этом и подобных делах состоит в том, что почти невозможно найти правильных решений. Посмотрите, скажем, на ситуацию, в которой оказался Костя, совершивший свою роковую ошибку в самом начале? А именно? Сложилось по судьбе так, как сложилось. Костя и Настя (Стася) со временем нашли друг друга за тысячи верст от России. У них вспыхнула прежняя любовь, а может быть она в их душах и сердцах никогда и не угасала, только они сами себе не отдавали в этом отчет. Какое-то время они могли делать вид, что ничего не произошло и никогда не произойдет. Они по-прежнему жили в семьях, и могли бы в них и остаться, тем более они были людьми с сильным характером, волевыми. Но судьба дала им шанс встретиться наедине снова и чувства оказались сильнее их характеров, и они совершили то, что было, в общем-то, преступно с точки зрения общественной морали, и, в свою очередь, вело бы в никуда и в их дальнейшей семейной жизни. Да еще в нашем случае в дело вмешалось, как нарочно, ЦРУ, что, конечно, усугубило ситуацию. Ну а если бы не было ЦРУ, куда и как стал бы развиваться сюжет? Что было на уме у наших «героев»: побаловаться одномоментно и оставить все как есть? Вряд ли. Отношения в рамках, казалось бы, счастливого четырехугольника (Настя – Костя – Лена и я) не могли бы не измениться. Тайное все равно бы стало явным. Значит, если по – умному, оставшись на берегу океана в счастливом одиночестве, Костя и Настя должны были не тело тешить, усугубляя ситуацию, а разрешить ситуацию окончательно, не воспаляя страсти: воспрещают они себе греховную связь, и все остается как есть, или их семейные отношения разрываются, и они создают новую семью. Совесть остается чистой. «Герои» же предпочли путь тайный и неэтичный. Судьба свела их, дала шанс, но… шанс был упущен. Насколько я представляю Костю, он переживал случившееся в домике на берегу океана. Переживал, наверняка, сильно еще до того, как агент ЦРУ (Джек) представил проклятые фотографии и сделал собственное предложение. Душевные переживания Кости превратились в муку, а настроение стало паническим. У Кости оставалось два пути: сотрудничать с американской разведкой или честно во всем признаться начальству, Лене, мне, а значит всем нашим – как в Канберре, так и в Москве. Первый путь – предать Родину – был для Кости невозможным (скорее уж самоубийство); а второй? Это тоже ни что иное как сознаться в предательстве близких людей и идеалов, которыми жил до этого. А значит, – это тоже самоубийство, хотя и без пистолета. С таким позором жизнь для Кости, как и для любого порядочного человека, теряла смысл. Оставался третий путь, который Костя и предпочел. Он сам присудил себя к смерти, дав, как он видимо полагал, всем, кого втянули в эту гнусную историю, а особенно Насте, возможность продолжить легкую, чистую и достойную жизнь. Лежа дома и уперев взгляд в потолок, я в общем – то с Костей в душе согласился и думал, что в такой ситуации я бы, пожалуй, поступил точно так же. Но хорошо было то, что подобные – если бы да кабы – меня не касались впрямь. А впрочем…? Мне самому как дальше жить, продолжать лгать, прикрывая Настю? Нет – нет, у меня пока полу ложь. Да, я нарушил установленные для дипломатов правила. Пошел на контакт с агентом ЦРУ. Но вопрос был, по моему мнению, не существенный: чужой человек сообщит нечто о смерти моего друга, и мы разойдемся. То, что случилось дальше, был экспромт Джека, который я тут же уничтожил, но… на глазах у нашей службы безопасности, которая вправе подозревать меня в уничтожении каких-то важных документов, по сговору с Джеком. В разговоре с посланником я тоже был хорош: вилял хвостом как провинившийся пес или отмалчивался. С какой стати? И вот теперь я, опять таки, возможно находясь под наблюдением, взял и изорвал бумаги, и выбросил в мусорный бак черную папку с документами. Действительно, все это может казаться довольно странным. Мои поступки выглядят глупыми. А какие умные могли бы иметь место? Согласно служебных правил, я должен был предстать перед начальством вместе с черной папкой и, раскрыв ее, пояснить как содержимое, так и возможную цель ЦРУ. Это значило опозорить Настю! Только и всего: опозорить любимую женщину, жену, мать нашего ребенка. Когда я рассматривал фотографии, то первым и главным для меня было: начинать ли разборку с Настей? О служебной этике я ни тогда, ни потом не думал. Удар по моим мозгам оказался очень сильным, ибо, по сути, решался вопрос как мне дальше со всем этим жить с Настей. Думал я не долго, и принял решение. Поскольку прошлого уже не вернуть, то зачем этим заморачиваться? Настю я твердо решил оставить в стороне. И пока я рвал фотографии, медленно одну за другой, я утверждался в правильности своего решения. С Настей мы прожили, считай, пятнадцать лет, и все эти годы у меня не было никаких к ней претензий. Она была и остается для меня хорошей женой и другом. Даже ее прелюбодеяния с Костей, о которых я только узнал, не опорочили Настю. Повинной оказалась Стася, которая два раза жестоко подставила Костю. Вот так: виновата Стася, а Настя как бы оказалась втянута в историю помимо ее воли! Так мне было легче: Стася пришла в Костиных письмах и ушла в своих эротических беседах с тем же Костей, которого уже давно нет. Все это оказалось для меня миражом. Мысль моя переключилась на существующую реальность. Что мне теперь светит? Пока я нахожусь как бы под домашним арестом: на службу приезжать должен, хотя никакой работы мне не поручают, а после должен неотлучно находиться дома. Никто ничего мне об этом официально не сказал, но я и сам знал общий порядок. Да и некуда мне было отлучаться. Жил я, как и большинство сотрудников посольства и торгпредства, на огромной вилле Абамелик. Вилла эта – цветущий парк в центре Рима площадью в тридцать гектаров. В этом парке находились две виллы. Одна – называлась «большая», это своего рода дворец с первоклассной начинкой: дорогими коврами, картинами, гобеленами. Там жил посол и, естественно, его шофер. Другая вилла называлась «малая», явно победнее. Там жил резидент, советник-посланник и, по недоразумению, ваш покорный слуга, и еще пара семей. Обе виллы были наверху холма. Там же располагался и стадион. А в низине находились три многоквартирных дома, где и проживала основная масса сотрудников советского посольства и торгпредства. В этом комплексе работал небольшой продовольственный магазин, где продавали товары со значительной скидкой, поскольку посольство (как и во всех странах) освобождается от местных налогов. К тому же там были и товары из России, завезенные без уплаты пошлин. Между верхом холма и его низом находилась посольская школа с первого по четвертый класс, а также бассейн метров пятнадцати. Вилла Абамелик соседствовала с собором святого Петра – главным собором католической конфессии. От виллы, где мы жили до места работы на улице Гаеты расстояние было километров десять – двенадцать. Получалось так, что мой домашний «арест» не мог быть эффективным, поскольку, следуя в машине на работу и с работы, я всегда мог позволить себе любую вольность. Ну мне было, конечно же, не до этого. Мучали всякие мысли и чувства. На настроение оказывало дурное влияние то, что происшедшее со мной, как и шила в мешке, нельзя было утаить. И хотя толком никто ничего не знал, но… роятся слухи типа: а что-то там, у Костина, было в связи с общением с ЦРУ. Это выглядело как приговор. Я днями сидел в своем кабинете, и никто ко мне не заходил и не звонил. Я читал итальянские газеты и журналы без всякого интереса, разгадывал кроссворды и все время, с часу на час, ждал решения своей участи. Зашел как – то партийный секретарь, побеседовал о том, о сем, так сказать, для поднятия моего настроения. Заглянул и заведующий консульским отделом. Сказал, что пришла дипломатическая почта, а значит, – я могу получить письма. Далее он, как бы по своей инициативе завел разговор о «моем деле». Он сказал, что фабулу дела он знает, но ему хотелось бы знать детали и мои комментарии. Но что нового я ему мог сказать? Я же и так не утаивал ничего. Это, однако, знал только я, а у других, включая консула, могло сложиться иное мнение. Письма я получил (от Насти и от родителей), но они, будучи, как всегда, хорошими и милыми, особого энтузиазма не вызвали, поскольку я уже представлял, что скорее всего в недалеком будущем я могу стать для моих любимых источником разочарования. Угнетало прежде всего то, что не мог я ничего сделать, так как не в моей власти было хоть что – либо изменить. Ситуация оказывалась совсем нелепая. Я с самого начала не имел в свое оправдание разумной версии случившегося, не было ее и сейчас. Не могу же я, скажем, пойти к посланнику или к парторгу и рассказать все как было на самом деле. Как бы это выглядело? Представим себе следующее. Я зашел к посланнику и говорю: «Виктор Иванович, вообще-то, в тот раз я сказал неправду. Мне агент ЦРУ передал фотографии, в которых интимно фигурирует моя жена с моим лучшим другом. Мне было стыдно принести эти фотографии и рассказать детали этой любовной связи, и я их уничтожил. Попытки моей вербовки ЦРУ не было.». Ведь попытки моей вербовки ЦРУ действительно не было. Но это было настолько маловероятно, что это опять-таки выглядело со стороны как трусливая отговорка. По сути ничего бы не изменилось, но репутацию Насти я бы изгадил. Так поступить я не мог, поскольку это противоречило как моему разуму, так и душе. Оставалось только ждать, ждать в состоянии горькой неопределенности. Развязка на тот свет Развязка произошла весьма буднично. Заехал, на этот раз целенаправленно, консул, высказал свое личное сожаление и сказал, что в соответствии с принятым решением Центра, мне надлежит собрать вещи и отправиться в Москву. Он был благожелателен, но я понял, что тучи надо мной сгустились до уровня грозы. Консул не настаивал на каком-то сроке, в его изложении это выглядело так: – Ты, Павел Сергеевич, спокойно располагай собой, собери вещи, позови завхоза, вместе их упакуйте и сдайте в багаж; будь то багаж на самолет или на поезд. И билет тебе завхоз закажет и выкупит на дату, которая тебе удобна… Я видел, что ситуация консула угнетает, хотя он и старался этого не показывать, придав голосу бодрость: – Паша, ты отнесись ко всему спокойно, а может и философски, там, – он качнул головой в сторону, где должна была находиться Москва, – разберутся… Отсюда на тебя пошла положительная характеристика, хотя и было отмечено, что содержание твоего контакта с агентом ЦРУ осталось неясным… Он немного помолчал, тяжело вздохнул и перед уходом сказал: – Ну ладно, будем надеяться, что все как-то разрешиться. С тобой мы еще увидимся, ибо мне все равно по службе нужно будет тебя проводить. Консул вышел, а я остался со своими, в целом, разбросанными мыслями. В голову лезло все, что угодно, всякая чертовщина. В один момент я вспомнил, что Джек при встрече дал мне визитку и предложил воспользоваться телефоном, если дела мои станут слишком уж плохими. Иначе говоря, он предлагал мне перебежать на сторону противника. «Так, а где эта самая визитка?». Я не помнил, куда ее забросил. Поискал, не нашел. Искал не потому, что хотел побега, а намеревался эту карточку изорвать, выбросить и стереть из памяти Джека с его гнусными штучками. И, кстати, именно здесь мне пришло в голову, что это должно быть Джек позвонил в посольство и сообщил о нашей встрече. В этой части все стало на свои места. «Сволочь этот янки, и порядочная!». Матом душу я облегчил, но, сколько ни думал, а выхода не находил. Сейчас я пишу все это, когда проблема уже, считай, нашла в моей голове свое разрешение, и подумал: «Боже мой, ну что мне мешало с самого начала в той же беседе с посланником сказать, все как есть, но… сказать, что утехи с Костей имела не Настя, а какая-то другая, любая женщина? Ведь Джек мне поведал о причине самоубийства Кости; да поведал, и фотографии греховного соития передал, и сказал, что они пытались Костю завербовать. Все это так! И фотографии я порвал. Но причем здесь Настя?! Это была бы ложь, но ложь во спасение. И со стороны того же посланника, дело выглядело бы сосем иначе, и мои поступки были бы объяснимыми. Да и да, но… для этого я должен бы быть отпетым лжецом с готовой версией на всякий случай. К тому же меня тогда, как и сейчас, взрывает и угнетает вовлеченность во все это Насти. В тот момент мне казалось, что рушится жизнь, и я думал, что защищая Настю, которая была для меня всем, я именно жизнь и защищал. Запачкать Настю для меня тогда значило устроить крах той жизни, в которой я был так счастлив. Это сейчас, когда моя исповедь идет к концу, я могу оглянуться на прошлое спокойно и трезво, хотя и сижу за бутылкой, рассудить собственные поступки. Впрочем, каких-то ярких поступков с моей стороны и не было. Все сольные партии достались другим. * * * Я приехал в Москву поездом на Киевский вокзал, когда июнь полностью вступил в свои права, синее небо, а на нем мелкие игривые облака. Уютно казалось и на вокзале, куда прибыло встречать меня все большое семейство Костиных: Настя с дочкой и мои родители. Все испытывали радость встречи, были возбуждены и веселы. Их радовало мое спешное возвращение, которое, им несомненно так казалось, связано с какой-то моей приличной служебной перспективой. Им было хорошо. А мне? Некую версию моего возвращения я придумал, сам понимая, сгодится она только на крайний случай. А дальше я предвидел мои недомолвки, гнев начальства, и неопределенный конец всей истории. Мне было понятно, что до принятия какого-то решения, в той или иной форме, если оно уже не принято, мой домашний арест в той или иной форме продолжается. Представить его в удобном виде Насте и моим родителям было, пожалуй, невозможно. Они-то ожидают взлет орла, не зная, что у птицы сломаны крылья, к тому же – она больна. В общем, в ближайшую пару дней я крепился и натягивал на лицо благостную маску. И это при том, что уже на моем первом появлении в МИД и встрече с любопытствующими начальниками мне сообщили, что до выяснения обстоятельств моего дела я отправлен в резерв. Объяснить моей Насте было необходимо, ибо мне сказали, что приходить на работу не нужно. А как это объяснить Насте? Получил отпуск? Так я и сделал и, опять-таки, состроил хорошую мину при плохой игре. Но я не только предчувствовал, но и был почти уверен, что ничем хорошим для меня это не кончится. Одну неделю я повалял дурака, развлекая себя и семью всякими культурными мероприятиями. Мне было конечно не до этого, но… приходилось играть дрянную роль в плохой мелодраме. Мучила не только общая неопределенность, но, как мне пояснили в отделе кадров, находясь в резерве, мне не полагалась заработная плата. А на что жить? Как и все граждане страны в то время, мы с Настей совсем не думали о «черных днях»: нам же всю жизнь внушали, что только за рубежом человека могли выбросить с работы на улицу, и ему полагалась «нищенская» подачка. У нас такого быть не могло, ибо не было безработицы, а значит, и не было пособий. И я даже в наступивший странный период жизни утешал себя тем, что вскоре мне предложат работу и все каким-то образом устроится. В конце концов, ведь не совершил же я преступления! На второй неделе мне позвонил из кадров мой куратор – Щеголев Петр Иванович – и предложил зайти. Зашел. Состоялась краткая беседа, в ходе которой он предложил мне пойти работать в научные сферы, и в частности, – в Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) в качестве научного сотрудника. Петр Иванович дал контактный телефон и пожелал всего наилучшего. Он также подсказал, что мне следует в Управлении делами МИДа забрать свою трудовую книжку. В душе моей царила грусть, но, как я думал, – «еще не вечер». Все я сделал по инструкции. При встрече с заместителем директора ИМЭМО, встрече едва ли не ласковой, мне объяснили, что Институт во мне очень и очень заинтересован, что мне создадут все условия для успешной работы. Он обещал связаться со мной через «пару дней». Пока все шло как бы нормально. Я смог придумать нормальную версию для Насти, что я, мол, перехожу работать в науку, где у меня есть неплохие перспективы. Все это хорошо, но оставался вопрос: а где деньги? «Пара дней» прошла, подошла к концу неделя. Звоню этому начальнику сам, отвечает после минутного колебания милый голос секретарши: – Простите, но Григория Ивановича нет, и сегодня не будет, позвоните… завтра. Звоню завтра. Тот же милый голос говорит без колебаний: – Знаете, Григория Ивановича срочно вызвали на совещание в Академию Наук… Звоните дня через два, ибо совещания подобного рода обычно затягиваются… Как и было сказано, позвонил еще. Опять отсылка, и я понял, что здесь дело швах. Звоню опять своему куратору Петру Ивановичу, сообщаю о ситуации. Он, подумав, дал мне телефон директора Института государства и права и сказал, что с директором они свяжутся. Может быть, и скорее всего, связались, но… все получилось один в один как в ИМЭМО: приняли мило, поводили за нос, и мне пришлось отстать. Вновь обращаюсь к Петру Ивановичу, поскольку до меня, если что-то и доходит, то не совсем. Договорились о встрече у главного входа в МИД. Встретились, отошли в сторонку, по его приглушенному, как бы таинственному голосуи по озабоченным глазам собеседника я понял, что из этой беседы вряд ли что выйдет полезного. Ее основной смысл таков. Выслушав мои стенания, Петр Иванович – человек уже совсем не молодой, фронтовик, сурового образа, но приятного обаяния – сообщил. – Знаешь, Павел, начальство наше считает, что ты уже не наш, и оказывать тебе помощь мы не обязаны… Я не должен тебе говорить, но и не хочу морочить твою глупую голову, потому скажу тебе. Не ищи ты помощи и поддержки здесь… – Он кивнул в сторону МИД, продолжил, – Связываясь с какой-либо организацией по твоему делу, мы давали заключение, которое начальство считает «взвешенным». Его суть: «Павел Сергеевич Костин человек не без способностей, грамотный, исполнительный, но, находясь за рубежом оказался неразборчив в отношениях с иностранцами…». Если я по тебе куда-то звоню, то я должен эту фразу произнести слово в слово, и никакой отсебятины… Ты, Павел, это знаешь по своему посольскому опыту. Когда, скажем, наше посольство в Риме получало шифровку в МИД, где было сказано: «Посетите МИД Италии и сообщите следующее…», – то, что за этим следовало? Посол поручал тебе это исполнить. Ты сговаривался с кем-то в МИД Италии о встрече и приносил с собой перевод нашего сообщения на итальянском языке. В ходе встречи ты мог говорить о том и о сем, а потом, сделав важное лицо, заявлял, что ты имеешь поручение довести до сведения итальянской стороны сообщение. Ты вынимал из папочки перевод текста, зачитывал его слово в слово и передавал итальянцу текст, в переводе и в оригинале. Так ведь? У нас здесь то же самое. Мы, исполнители, связаны дословно поручением начальства. Соответственно, как понимаешь, при таком условии «помощь» нашего ведомства тебе скорее вредна. Ты попробуй позвонить и походить по инстанциям от своего имени. Петр Иванович тяжко вздохнул, помолчал, потом безнадежно пожал плечами и добавил: – Впрочем, Паша, если судить по практике, то и от этого толку не будет. Те организации, ответственные сами по себе, решая вопрос о приеме тебя на работу, все равно запросят твою хоть какую-то характеристику в МИДе… И получается то же самое. Одна надежда на то, что, поддавшись твоему обаянию и красноречию, в организации отойдут от общей инструкции и примут тебя… Изложив все это, добрый человек протянул мне от руки написанную бумажку с телефонами отделов кадров ряда организаций и сказал, что, к сожалению, он ничего больше сделать для меня не может. Спасибо ему и за это: ведь тогда не было даже общедоступных телефонных справочников, а значит, эта бумажка была для меня очень полезна. На этом мы с Петром Ивановичем и расстались. Я попробовал навязать себя в семь влиятельных организаций из полученного списка, но результат был неутешительный. Схема моих разговоров совпадала с тем, о чем я и сказал Петру Ивановичу. Общий итог был неутешителен: я уже больше месяца болтаюсь по Москве, но ситуация лишь ухудшается. Прежде всего, все мои друзья, товарищи по МГИМО, сослуживцы отвернулись от меня, как от прокаженного. В душе я их понимал, они боялись, что подозрения в отношении меня могут быть перенесены и на них, и это каким-то образом отразиться на их службе, а у них у всех свои семьи. Каждый мог думать: а что, если у Пашки действительно были связи с ЦРУ?». И хотя, если бы это действительно было, то я бы не слонялся по Москве, а уже бы без всяких проблем с трудоустройством, полезно корячился в краях столь отдаленных от столицы на лесоповале. Но все равно, им от такого типа, как я, казалось лучше держаться подальше. Я все понимал, я бы, наверное, и сам в старые добрые времена так себя повел, думая о своей семье, но было все-таки обидно: ведь я же действительно никого не предавал и не продавал, я только хотел докопаться до истинной причины трагической гибели друга. Родители, которые всегда мною гордились, столкнулись, вдруг, с тем, что их кумир оказался ложным. Я помню их восторженное и радостное выражение лиц, когда они встретили меня на вокзале, их веселые искрящиеся глаза во время трапезы в нашем доме и вот постепенная смена глаз и лиц. В них отразилось поселившееся там переживание, сомнение и горе. Они хотели бы мне помочь, но у них не было возможности и они это знали. Тем более оба они были, как говорится, на заслуженном отдыхе, а рядом сын, тоже на отдыхе – незаслуженном и бесславном, к тому же, еще и без заработка. Понимая, что им тяжело видеть меня, при моем вынужденном тунеядстве, я перестал к ним наведываться, а затем и звонить. «Пусть все идет, как идет!». Попытки найти работу я не оставил, но изменилась их направленность. Поскольку в организации интеллектуальные, как-то связанные с внешней политикой, мне устроиться перестало светить, то я опустился на другой уровень: пресса, издательства книг, редакции журналов, аналитические центры ведущих библиотек. Там, однако, тоже быстро определяли, что из МИД так просто, ни за что, ни про что, не изгоняют. Чиновники делали мне комплименты, назначали встречи, иногда даже звонили, но связываться со мной опасались. Они открывали мою трудовую книжку, изучали мой профессиональный путь, который выглядел вполне прилично: офицер, МГИМО, переводчик в Международном агентстве по ядерной энергии, 2-й секретарь посольства в Австралии, 1-й секретарь посольства в Италии и вдруг, последняя запись – «Освобожден от работы в МИД СССР в виду несоответствия занимаемой должности (пункт 2 статьи 33 КЗОТ РСФСР)». Читающий это кадровик менялся в лице, которое из милого и доброго делалось настороженным, поскольку было ясно, что дело не в несоответствии должности, а в чем-то другом: или несносен в отношениях с начальством или влип во что-то за рубежом. В общем, негож для работы я и на более низком уровне. Пока время шло столь бездарно, а денег у нас практически не осталось, в ход пошли наши приличные вещи, и, в первую очередь, мои книги, все, что я собрал в свою вполне приличную библиотеку за долгие годы. Книги носил на продажу я, а вещи в комиссионку – Настя. Что сказать про Настю, оказавшуюся в сложной жизненной ситуации. Она, конечно, храбрилась, как могла, долго себя сдерживала, а потом ее жизнь допекла, она гневно заявила: – Ну, ты, Пашка, хотя бы куда-нибудь пошел на работу. Вон, посмотри, сколько рабочих требуются. Надоело мне смотреть на облик печального рыцаря. Что я ей мог сказать? Ничего. Просто однажды взял трудовую книжку и пошел в поисках работы туда, откуда начался мой трудовой стаж после демобилизации из рядов Советского 8-го Балтийского флота. Это был завод «Динамо». Там, на заводе, было все без изменений, как в том далеком 1955 году. Тогда пробыл я на заводе пол года и получил в трудовую книжку три записи: 1. Оформлен на работу в 3 цех учеником слесаря. 2. Установлен 3 разряд слесаря – сборщика. 3. Уволен в связи с уходом на учебу. В общем, пришел я в отдел кадров завода, сразу к начальнице, полагая, что случай у меня все-таки особый, девочка, рангом пониже, все равно отправила бы меня к начальству. А начальство – это сравнительная молодая, во всех отношениях приятная женщина. Пока мы мило беседовали, в том числе и о заводе в 1955–1956 годах, она листала мою трудовую книжку, улыбалась, и даже, прочитав последнюю запись, продолжала улыбаться. А затем, передав мне трудовую книжку, сказала: – Как приятно, что из стен нашего завода вышел такой заслуженный человек, дипломат. Вот это квалификация! Но от нас, от завода вы-то, что хотите? – Хочу поступить к вам на работу. Собеседница в каком-то детском восторге засмеялась: – К нам на работу? А кем? Я понимаю это как шутку. Куда прикажите мне вас пристроить? Опять в третий цех слесарем? Павел Сергеевич, мне приятно ваше стремление приблизиться к физическому труду, но… если бы я это сделала, меня бы директор завода тут же уволил. В слесари я вас взять не могу, вы уже утратили присвоенную вам ранее квалификацию… Разве что взять вас в ученики слесаря…? Так и этого я не могу сделать по вашему возрасту. С уст ее улыбка сошла. Она покачала головой, твердо встретила мой взгляд и сказала, как приговорила: – Мне бы очень хотелось оставить при заводе ваш интеллект, ваш опыт работы, но не в рабочей профессии. Я посовещаюсь с руководством, и, может быть, мы найдем вам место в административном аппарате. Она опять улыбнулась своей отработанной прекрасной улыбкой и сказала, что через день-два позвонит. Она, конечно, не позвонила. А что дальше, куда идти? Пошел в ЖЭК. Разговор был примерно таким же. Начальница воскликнула: