Я молча смотрел на посла, в страхе ожидая, что он объявит о моем отъезде в Москву вместе с гробом. Так можно и должно было ответить послу – коротко и ясно. Но я видел, что спрашивает он не потому, что хочет каким-то образом запачкать моего друга, а он просто по-человечески переживает за него душою отца. Это было несколько неожиданно, поскольку в повседневной жизни посол не выглядел добрым страдальцем, а скорее это был вредный служебный сухарь. Но сейчас его явная озабоченность отца, у которого у самого было два взрослых сына и дочь, его стремление понять происшествие, сближали меня с ним. Я не мог ответить коротко и ясно. Пришлось как-то «раскрыть скобки»: – Видите ли, Иван Иванович, разговоров у нас было немерено много, по темам самым разным. С чего начать?.. С политики? Константин ею всегда, даже когда был радистом на БДБ, интересовался. Особенно, внешней политикой, почему и со временем поступил в МГИМО. Как и все мы, настроен он был резко антиимпериалистически, считал, что с врагами государства трудового народа – СССР нужно сражаться неустанно и, если нужно, войной. На этой, в принципе, хотя и смягченной временем позиции, Костя находился до конца дней своих. Сбить его с нее противник не смог бы никогда. – Я немного помолчал и повторил, – никогда! – Круг его личных интересов дальше службы, которая ему нравилась, не выходил. Он, конечно, очень любил семью, уделяя ей все свободное время. Правда, из этого времени он регулярно находил возможности для занятий спортом и чтения книжек, как он выражался, для души. Какого рода книжки? Разные, если он не брезговал ими. Видя, что посол насторожился, я пояснил: – Ничего особенного, Иван Иванович, в основном это были детективы, которых у нас в стране практически нет, или что-либо по истории. Комментировать прочитанное он не любил: он полагал, что это возможно лишь в порядке обмена мнениями, если собеседник эту книгу тоже читал. К Австралии, как к стране, и народу ее Костя относился положительно, считая что она в капиталистическом мире, пожалуй, наиболее разумная. Я подумал немного и добавил: – Если, конечно не считать Швейцарии. К русской эмиграции здесь он относился с изрядной долей скепсиса. Там у него контакты были, но поверхностные. Эмигрантов он, в целом, жалел, поскольку считал, что человеку следует жить там, где он родился, по принципу «где родился, там и пригодился». Я замолк, вопросительно глядя на их превосходительство. Услышал вопрос: – Скажите, Павел, а как у него складывались отношения с женщинами? Был ли он влюбчив или каким-то образом склонный к амурным приключениям? – Нет-нет, на эти, там, всякие шашни и авантюры было у него строгое табу. Такое сложилось и по жизни. Мы с ним служили в Порккала-Удде, на нашей базе в Финляндии. Он в этой суровой боевой «дыре» прослужил пять лет. Такой тогда была служба на флоте. А у нас, в морской пехоте, матросы служили по четыре года. А там, на базе, практически не было женщин, если не иметь в виду жен офицеров и сверхсрочников. Поэтому мы при всей нашей молодости от женщин отвыкали. Романов у Кости там не было. С одной стороны: из-за отсутствия доступа к женщинам, а с другой, он был невероятно влюблен в свою девушку в Киеве, с которой намеревался составить семейное счастье. Так, к сожалению, не получилось, но привело это к тому, что он долгое время (уже после службы) женщин сторонился. Оно же ведь, Иван Иванович, как? – у одних долгое отсутствие отношений с противоположным полом вызывает неуемную жажду такого общения, разврат и распад личности. А у других притупляется чувство влечения, по привычке и инерции предшествующей жизни, подчиняется разуму. Иначе говоря, стремление и влечение в жизни, естественно, человек имеет, но контроль за ситуацией всегда обеспечивает разум. Костя относился именно к этой категории. Какой-либо глупости в этих делах он сделать не мог, для него это было бы противоестественным. Я исчерпал себя и внешне спокойно ждал комментариев посла, но про себя я ужасно волновался, понимая, что его слова могут означать приказ о моем сопровождении гроба. Посол молчал долго, уставившись вновь в окно. По его виду я понял, что ему хотелось что-то спросить, но вместо этого он взял ручку и подписал проект телеграммы. Затем посол по-прежнему молча смотрел в окно, и понятно было, что он решает какую-то проблему. Как и другие чиновные лица посольства, он не ожидал каких-либо серьезных выводов по службе. Ну пожурят, поставят на вид, но все же понимают, что несчастный случай – это одно, а доведение до самоубийства или, того хуже, до преступления – это другое. Последнего в нашем случае явно не видно, и такое мнение всех, а причину несчастного случая нужно искать в голове того, кто уже покинул сей бренный мир. Однако, зачем он это сделал? Нет ответа… Я сидел и нервно ждал воли его превосходительства. Наконец… Посол отвернулся от окна, надел очки, взял в руку перо, взглянул на меня, помолчал и, наконец, спросил: – Вы, Павел, были с Ивановым не просто в хороших отношениях, вы дружили? – Да, крепко и давно, лет пятнадцать… – Близкие друзья, как известно, знают друг о друге всё, или, если не всё, то очень многое… В ваших личных разговорах, включая общение за бутылкой, не говорил ли он что-либо такое, что могло, скажем, вызвать у вас удивление или недоумение? Не мог же он быть всегда и всем доволен. Что-то же могло его раздражать или угнетать? Чувствуя по тону недосказанность вопроса, я молча смотрел на посла пустым взглядом, который, наверное, ничего не выражал. Взгляд этот был задумчивым, поскольку я сам себе до этого задавал подобные вопросы, но ответов так и не нашел. Мне всегда казалось, да так оно и было, друг мой был всем доволен. У него, как он сам говаривал, был «морской порядок» во всем. Порядок был, а человека нет. Значит, это был не тот порядок: во внешнем проявлении – да, а внутри человека, в его душе что творилось? Правда, и тут для меня вопроса, вроде как, и не было. Мне казалось, что я неплохо знаю душу друга, мы с ним беседовали о многих делах, в том числе сокровенных. Но… чужая душа – все-таки потемки. И, опять-таки, в этом случае мне так не казалось. Что ответить послу? Я пожал плечами и сказал, что ничего необычного, тем более тревожного, я в мыслях и словах Константина не находил. Посол помолчал, а потом, с видом весьма недовольным, пробурчал. – Ладно, можете идти. Я поспешно выскочил из кабинета посла, сам не веря в то, что горькая чаша ехать в Москву меня миновала. Домой я летел, как на крыльях. Настю сдавил в объятьях так, что она еле выдохнула. – Настя, в Москву не еду. Вот так. Много ли человеку нужно для счастья?! А для горечи? Для неё надо много, поскольку с горечью человек все же борется, а со счастливой вестью – нет. Под хорошую новость выпили мы с Настей за ужином по рюмке хорошего армянского коньяка, принялись с удовольствием за трапезу, которая была в меру примитивной, поскольку жене было очевидно не до кухонных тягот, но все-таки под настроение вкусной. И вдруг, звонок телефона. Мы с Настей переглянулись, лица наши вытянулись, решая, кому трубку снимать, друг на друга засмотрелись, а телефон продолжал настойчиво звонить. Внутренне я почувствовал, что этот звонок по мою душу, вышел из-за стола, снял трубку и не слишком радостно сказал: – Хай! – то бишь «привет» по-американски. В ответ слышу: – Послушайте, Павел Сергеевич, вы, как я чувствую, наверное, расслабляетесь за столом, а мы здесь, в посольстве, еще работаем. Я смотрел на Настю, а она все своим видом проявляла любопытство. Прикрыв ладонью трубку, я шепнул: «Посол!». А сам постепенно в чувствах своих напрягался. – Так вот, – продолжал посол, – один вопрос не дает нам покоя. Нельзя, видимо, отправлять гроб в одиночный полет. Сопровождать его следует. Сердце мое упало: я понял, что приговорен окончательно. А посол рокотал: – Завтра, то бишь в понедельник, консул обещает закончить формальности с австралийской стороной, а во вторник утром будь-те готовы отправиться в неблизкий вояж. Посол замолчал, очевидно, ожидая от меня каких-то слов. Но говорить мне было нечего. Отговорки делу не помогут. Посол продолжил: – Что вам нужно будет сделать сегодня– завтра? Вам с супругой, как особам наиболее близким покойнику и его семье, нужно войти в квартиру Ивановых и каким-то образом отложить вещи, нужные для отправки, а остальное…выбросить здесь… Посол опять немного помолчал. Я знал, что он обременяет меня лишь в силу служебной необходимости, понимает отсутствие у меня энтузиазма, и это чувствовалось в его добрых интонациях голоса. – Завтра, Павел Сергеевич, мы окончательно уточним детали, а пока… Вопросов у вас нет? – Никак нет! – сказал я, и он положил трубку. По моей, видимо достаточно гнусной физиономии Настя уже догадалась о содержании разговора. Она откинулась на спинку стула, вся как-то сникла и смотрела в сторону. Радость нашего общения испарилась. Между нами как бы опять стал Костя, точнее трагедия, с ним связанная. Мы оба думали о нем, но не об одном и том же. Похоже, что я видел Костю в гробу, а Настя – живым. Делать нечего, пролог будущих дел и проблем мы уже проехали. В хлопотах минул понедельник, в полете – вторник. Полет занял весь день, скорее сутки, поскольку добираться до Москвы тогда нужно было сложным маршрутом: вначале на местной «керосинке» от Канберры до Сиднея, далее до Сингапура – на «Боинге», а затем самолетом ТУ-104 – до Москвы с остановками в Коломбо и в Ташкенте. * * * Про авиационные полеты можно утверждать вполне обоснованно, что в целом они все одинаково унылые, сколько комфорта в самолет ты не впихивай. Самолет – это замкнутое, само по себе скучное пространство, в котором тебе отводят его небольшой кусочек: спереди спинка сидения, сзади тоже спинка и сбоку – сосед, иногда приятный, а иногда – не очень. Для него полет столь же безрадостен, как и для тебя. К тому же, едкий гул самолета мешает общению, а по сему, полет проходит в основном молча. Что к этому добавить? В качестве развлечения есть красивые стюардессы с дежурной улыбкой, которые принесут столь же дежурные блюда, а к ним в придачу выдадут немного вина или продадут что-нибудь покрепче. Прием пищи в самолете вносит оживление, вызывающее желание подвигаться и с кем-нибудь поговорить. Если с мужчиной, то можно с удовольствием обсудить внешние достоинства стюардессы. Тогда девушек на эту профессию отбирали, как, скажем, скаковых породистых лошадок. Помню как однажды в самолете Эфиопской авиалинии, когда я летел на преддипломную практику в наше посольство в Эфиопии, я взял газету «Эфиопиен геральд» и со смешанным чувством советского человека прочитал объявление об отборе девушек в стюардессы. Там определялся рост, фигура, изящество, и, конечно же, естественная красота. В общем, речь шла будто бы об отборе на конкурс красоты. Но в то время стюардессы всех авиалиний были действительно очаровательны, а обслуживание и питание пассажиров – выше всяких похвал. Потом с течением времени все как-то стало массовым, прилично деградировало и полеты потеряли то наивное приятное, что у них когда– то было. Если уж вспоминать хорошее прошлое, то стоит указать на порядок выбора маршрута полета. Этим, естественно, занималась авиакомпания, которую ты выбрал. Принцип был такой: компания, получавшая деньги пассажира, оплачивала весь пролет вне зависимости от того, прямой он или окольный. Приведу пример. О конкурсе девушек в службу стюардесс я читал в самолете, который вез меня из Каира в Аддис-Абебу, где, как сказано, я проходил в посольстве преддипломную практику. По истечении полугода я возвращался в Москву. Лететь я мог по маршруту Аддис-Абеба– Каир-Москва или иным по моему выбору за ту же цену. Я выбрал такой маршрут: Аддис-Абеба-Афины-Рим-Прага-Москва. Если была возможность, скажем так, – на халяву прокатиться по Европе, то грех было бы ею не воспользоваться. Вот я по неопытности и воспользовался, утратив, по молодости, бдительность. Дело в том, что буквально в день отлета при отъезде от посольства советник посольства впарил мне сумку с какими-то документами Экономической комиссии ООН для Африки. А в ней весу килограмм 8-10. Морщась (но деваться некуда) я сумку взял с обязательством лично доставить ее в Москву в МИД. Однако вес сумки был сверх положенных мне 20 килограммов. Провожал меня в аэропорт завхоз посольства, человек очень опытный, хитрый и, к моему сожалению, негодяй: в Аддисс– Абебе он оплатил вес этой сумки, но не до Москвы, а лишь за первую часть полета, то есть до Афин. Я не мог подозревать его в нечестности, взял квитанцию об оплате, полагая, что все оплачено как положено, сунул её в карман, не глядя, и улетел. Сутки гулял в Афинах, радовался жизни, но пришло время лететь дальше. Остановка тут, кстати, как и транспортные услуги, оплачивалась компанией «Эфиопиен Эйрлайнс». В аэропорту Афин, оформляясь далее на рейс в Рим, я небрежно поставил на весы свою поклажу, и ещё более небрежено бросил туда проклятую сумку. А ведь кстати, мог не бросать, а показать своим видом, что эту «легкую» сумку я беру в салон самолета. Но на весы стал мой чемодан, весом в 17 килограмм и сумка – 9. Итого 26 кг. Служащий итальянской авиакомпании, которая должна была вести меня в Рим, молодой и во всех отношениях приятный человек, посмотрел на весы и на отличном английском языке сообщил, что у меня превышение груза на шесть килограмм. А я на том же английском пояснил, что излишек груза был мною проплачен и, легкомысленно воскликнув «Окей!», я гордо предъявил квитанцию об оплате перегруза. Чиновник молча её прочитал, поднял на меня свои светлые недоуменные глаза, пожал плечами, квитанцию вернул, сказав: – Это вы можете бросить в урну, стоящую рядом. Как в урну? Я уставился в текст и, вдруг, к своему ужасу только сейчас понял, что перегруз оплачен всего лишь до Афин. И ещё до меня дошло, что в кармане у меня осталось только шесть долларов, чего явно было не достаточно. Меня бросило в пот и жар от ужаса из-за безвыходности сложившейся ситуации. Я посмотрел на квитанцию и проникся мыслью, что теперь это всего лишь «филькина грамота». А мне нужно как-то не только «влезть» в самолет, но и доставить служебные бумаги, которые упакованы в сумке, в Москву. Это значит, что мне надо будет ещё оплатить перегруз в Риме и в Праге, а денег у меня практически нет. Да и напуган я был строгим наставлением советника посольства, что документы, мне порученные, чрезвычайно важны и я, можно сказать, за них отвечаю головой. Неопытен я был, к словам начальства относился очень серьезно, даже подумать не смел, что этот негодяй – советник впарит мне обычный бумажный хлам. В общем, я уставился на молодого симпатичного чиновника, а он, с милой ухмылкой, на меня. Что у меня происходило в тот момент в душе правильно описать вряд ли возможно. Шок?! В мозгах мгновенно пронеслось: я с важными документами нахожусь без денег в Афинах, в натовской стране, и полностью уязвим для западных спецслужб. Ужас?! И одно было и другое. Крах?! И он тоже. Все это настолько видимо отразилось на моем лице, что чиновник даже испугался: – Мистер, вам плохо, вызвать врача? Мне было уже не до английского, и я в ужасе произнес по-русски: – Боже, что же мне делать?! Чиновник насторожился, подумал, потом улыбнулся и на хорошем русском языке сказал: – Так вы, оказывается, русский. Ну и ну… А в чем дело, что вас так потрясло? В голосе чиновника явно сквозило беспокойство. – Меня потрясло многое, но главное, у меня нет денег на провоз багажа, и я не знаю, что мне делать? Собеседник слегка подумал, подмигнул мне и уверенно заявил: – В общем квитанцию выбрасывай (он стал обращаться ко мне на русском языке на «ты», поскольку мы были примерно одного возраста), сумку свою бери в руки, а чемодан мы оформим. ОК? Я, недоуменно глядя на него, все еще не верил в возвращение к жизни. С души упал камень. Все ещё не веря в собственное спасение, я спросил: – Ты русский? Как тебя зовут? Его ответ был: – Да, я как бы русский. В смысле из семьи русских эмигрантов. Дед эмигрировал вместе с войсками Врангеля из Крыма в Грецию в 1920 году. С ним, конечно, вся семья. Отец был подростком, здесь дорос, – чиновник улыбнулся, – а я потом родился здесь. В общем я, скажем так, греческий русский. Он снисходительно усмехнулся, протянул руку, представился. – Зовут меня Серж. И мне приятно, что я имел возможность помочь русскому человеку. Здесь, в Греции, к русским вообще относятся очень хорошо…А ты, что так перепугался? Здесь бы тебе греки все равно помогли. А для чужих, ну всяких там англичан, французов, не ударили бы палец об палец. Вот так– то, Павел… Ну давай, двигай на посадку. Он слегка хлопнул меня по плечу, мы пожали друг другу руки, я схватил проклятую сумку и помчался к самолету. Уже потом, сидя в кресле, я вдруг подумал: «А ведь я бы, пожалуй, если бы ситуация моя напряглась, мог бы и пулю себе пустить в лоб. Благо пистолета не было. Это было бы с дуру, от отчаянья, но… молодо-зелено!» И я, сам того не желая, помыслил о самостреле Кости. Мысль о Косте неожиданно пронзила мой мозг, не столько потому, что он лежал сейчас подо мной в цинковом гробу в грузовом отсеке самолета, а в связи с тем эмоциональным переживанием, которое вернулось ко мне из-за истории с проклятой сумкой. Мои переживания в тот момент, у стойки чиновника авиакомпании, были до боли глубокими потому, что у меня ещё было мало профессионального и жизненного опыта. В общем-то, проблема сумки с бумажным «очень важным» хламом не стоила выеденного яйца. Предположим, чиновник уперся, стал бы настаивать на перевесе груза, требовать оплаты. Ну и что? Меня бы с этого рейса сняли и переоформили на другой. Я бы смог съездить в советское посольство, доложить обстановку и, конечно, нашлось бы быстрое решение. Какое? Простое. То, что было после того, как я, схватив сумку, рванул к самолету и весь полный чудовищных переживаний, улетел в Рим. Там авиакомпания разместила меня в комфортабельной гостинице, которая, к счастью, оказалась недалеко от посольства, которое разместилось на виа (улица) Гаета 5, практически в центре Рима и, тем не менее, в месте относительно тихом и чистеньком. Притащил я туда, в посольство, свою проклятую сумку. При входе вижу, за дверью сидит мордатый, весьма симпатичный дежурный комендант. Он встретил меня взглядом, полным любопытства (видимо, вид мой был не вполне обычным для нормального человека) и вопросом на ломаном итальянском языке: – В чем дело, молодой человек? На это я ответил очевидно взволновано, но по-русски: – Вот мои проблемы! И кинул сумку на небольшой столик. – Позовите, пожалуйста, дежурного дипломата. Комендант продолжает смотреть на меня с любопытством, но уже новым. До меня сразу дошло, что нужно как-то представиться. Я вытащил свой служебный паспорт, сказал, кто я и что, и вновь попросил дипломата. Комендант нажал кнопку и через минуту – две в дежурную комнату вошел дипломат, возрастом едва-ли намного старше меня. Подошел, смотрит строго то на дежурного коменданта, то на меня. Я представился вновь и вкратце изложил свое происшествие. Дипломат смягчился, стал говорить с улыбкой и немного небрежно. – Так, Павел, история ваша понятна, давайте посмотрим, что там у вас есть? В чем там смысл ваших важных документов?