Он подтащил волоком по столу сумку, открыл ее и вынул несколько документов. С серьезным видом он их мельком посмотрел, сунул обратно в сумку, спросил: – Ну и что? Чем могу помочь? Зачем ты эти никчемности притащил сюда? Я объясняю все как есть: советник посольства в Аддис-Абебе сунул, мол, мне это, – я махнул рукой в сторону сумки, – сказал, что там очень серьезные документы и велел их доставить в Москву. Дипломат смотрит на меня с некоторым удивлением, а потом молвит: – Ну и вези, а мы то здесь, в Риме, причем? Объясняю, что у меня для этого нет денег. А дипломат так вежливо спрашивает: – А сопроводительная бумага к документам у тебя есть? Ты кому конкретно их везешь? Отвечаю, что бумаги у меня такой нет, а доставить ее я должен во 2ой Европейский отдел МИД. Дипломат немного подумал, пожал плечами в недоумении и с легким юмором повторил: – Ну и вези, мы то здесь причем? – Рассказал я тогда ему всю историю в деталях, подчеркнул главную суть: у меня нет денег. Дипломат вздохнул, оценивающе на меня посмотрел, спросил: – А ты что, вот так и катаешься по миру без денег? – Ну да, – говорю, понимая, что для него это какая-то нелепица. Улыбка у него с уст сошла, но в глазах осталось понимание ситуации. – Так если дело в деньгах, паря, то дела твои плохи. Сейчас какой день? Воскресенье, а значит, в посольстве есть только я и, вот, дежурный комендант. С нас ты денег не получишь, придется ждать до завтра. А пока, гуляй ты в свое удовольствие по Риму. И взбодрись!.. Ты что такой унылый? А, кстати, это кто тебя надоумил ездить по миру без денег? Понимая сам, что звучит все это не слишком убедительно, я сообщил дипломату, что я, в общем-то, путешествую до Москвы за счет компании, а там, в столице, как известно, иностранную валюту через границу провозить нельзя и разменять на рубли – тоже. Вот и ехал я с финансами под обрез. Собеседник задумчиво усмехнулся, спросил: – Сколько у тебя денег сейчас? – Шесть долларов с какими-то эфиопскими копейками. Последовала пауза. Дипломат решал проблему, но по его виду я понял, что моя проблема его в целом особо не беспокоит. В конце концов он как бы облегченно вздохнул и, обращаясь к дежурному, сказал: – Петя, вот этот бумажный мусор, – он пальцем показал на сумку, – ты закинь куда-нибудь в угол, подождем до завтрашнего дня. Пусть начальство с этим разбирается. Мы этот мусор либо выбросим, либо сами отправим в Москву… хотя, вряд ли. А обращаясь ко мне, он пояснил: – Тут у нас в Риме тоже есть ооновская организация – продовольственная и сельскохозяйственная. Там тоже плодят массу ненужных бумажек. Большую часть мы, конечно, выбрасываем, а что-то мало-мальски полезное отправляем в Центр. Вот по такой привычной схеме начальство и разберется с твоими бумагами. Скорее всего, их здесь и уничтожат. А тебе мой совет: забудь ты про эту сумку, не докладывай никому в Москве, не усложняй там людям жизнь. Понял? Я послушно кивнул головой, внутренне где-то удивляясь: не верилось, что начальники могут не понимать того простого, о чем только-что поведал младший дипломат-атташе посольства. В ответ на мой вопросительный взгляд дипломат продолжил в шутливом тоне: – В общем, Павел, тебя такой результат устраивает? Или ты хочешь как-то иначе? Да, он меня, конечно, устраивал, но я все никак не мог вместить в свою голову: должен ли со всем с этим согласиться? Конечно, мне хорошо бросить эту сумку к чертям собачьим, но… имею ли я право? Ведь мне было приказано лично доставить груз в Москву, а я его бросаю как-то и где-то по пути. Поняв мои колебания, дипломат продолжил: – Ты не беспокойся. Если бы груз твой чего-либо стоил, его бы не пустили в полет по Европе. Твой маршрут был бы до Каира. Там бы тебя встретил кто-либо из посольства в Египте, проследил твою посадку на рейс в Москву, и в Москве тебя тоже бы встретили. И что важно, и тебе полезно знать, что в случае, если посольство отправляет с кем-то из работников служебный груз, то его оформляют как дипломатическую почту, а тебе был бы выдан документ, что ты исполняешь обязанности дипломатического курьера. Понял?! Служебный груз должна обязательно сопровождать официальная бумага. А в данном случае советник нашего посольства в Эфиопии навязал тебе груз, который не служебный, а, скажем так, лично советника. Ну, скажем, как если бы отправил он попутно в Москву посылку для тети Моти… В общем, не бери ничего в голову. Просто все забудь! А чтобы тебя окончательно успокоить, помни, что сумку ты передал в советское посольство в Риме, а конкретно – атташе Прохорову Юрию. Так, а теперь, для полной ясности, дам тебе ещё совет. В двух кварталах отсюда, – атташе махнул рукой в соответствующую сторону, – есть кинотеатр, совмещённый с кабаре. Там, знаешь, всякие фильмы крутят, полуголые девочки по сцене кувыркаются. Пойди, сходи туда, твоих денег хватит с избытком, будет тебе потом о чем новом и необычном для нас – русских – вспомнить. В общем, всё, будь здоров, Родине привет! Я последовал совету дипломата. Выйдя на улицу, я какое-то время постоял в раздумье, соотнося свои возможности или, точнее, подсказанные мне планы с финансовыми авуарами и временем. Стояла приятная зимняя погода, было тихо, относительно тепло – Италия всё-таки. Вечерело, включили электрическое освещение. Улица Гаета небольшая, в смысле недлинная, узкая, спокойная, основной транспорт течет вокруг неё, не тревожа посольство излишним шумом. Я стоял, думал о кошмарном дне сегодняшнем, не подозревая, что через несколько лет я начну сам работать в этом посольстве, и что с пребыванием в Риме свяжется не только моя будущая карьера, но и…жизнь. Пройдя по этой улице метров триста, я, как и сказал посольский чин, вышел прямо на кино-казино. Подошел. Цена на билет не выглядела угрожающей – порядка 50 центов. Вокруг было много молодежи, судя по виду, рабочие, мелкие клерки и промеж них мелькали своей выходной формой солдаты. Купил билет, прошел в кинозал, отыскал свободное место, сел, но окружавшая меня молодая вольница вела себя довольно отвязано: они вслух комментировали фильм, кидали плоские шутки и реплики. Одним словом, без привычки к местным нравам смотреть фильм было непривычно и по нашим, советским, меркам, невозможно. В фильм я так и не «въехал», и он, благо, скоро кончился. Последовал перерыв, совсем небольшой, но ужасно шумный. Казалось, что основное развлечение молодых итальянцев – это много болтать. Кстати, когда я лет через десять попал в Италию, то не мог не отметить, что итальянцы в целом стали вести себя гораздо сдержаннее, если не благороднее. Коллеги мне тогда объяснили, что в мой первый приезд в самом начале 60-х годов экономика Италии начала развиваться исключительно быстрым темпом. Новые фабрики и заводы, стройки и порты требовали широкого притока рабочей силы. Взять её можно было только из деревни. В города приехало множество молодых ребят из провинции. Их уровень цивилизованности был в самом низу. С течением времени их жизни в европейском обществе и при материальном кое-каком благополучии они пообтесались, соответственно изменился облик и поведение трудящейся молодежи. Шумный и крикливый перерыв, с пивом и попкорном закончился. Нам со сцены объявили о начале представления. Выпорхнули из-за кулис мало прикрытые девушки и стали делать определенные движения. Зал вопил и свистел от восторга. Все это меня просто убило, выбило из обычной чувственной колеи. Я было начал смотреть на сцену, но… смотреть-то там было, честно говоря, не на что. Танцы и кривляния девушек были низкопробными, а их внешность оставляла желать много лучшего. Убивала всеобщая развязность и шум битком набитого зала. И все это нарастало по мере того как девушки помаленьку обнажались. В конце концов мне пришлось с трудом и через силу выбраться из этого центра римской «культуры» и с огромным удовольствием глотнуть на улице во все легкие свежий и относительно чистый воздух. Мое повествование будет не полным, если я не сообщу, что подавляющее большинство зрителей еще и курили, что, само по себе, для меня было достаточным, чтобы потом с ужасом вспоминать час, проведенный в одном из центров западной «культуры». Несколько отдышавшись, я хорошим русским бытовым языком помянул посольского дипломата. Кстати, позже я ему это высказал непосредственно, поскольку после МГИМО меня распределили на работу в МИД и я имел удовольствие (на самом деле) видеть Юрия Прохорова и общаться с ним в коридорах министерства: мы служили в соседних отделах – я во втором Европейском, а он – в первом. Дружбы между нами не было, но было приятельство, которое иногда бывает интереснее дружбы, поскольку не несет в себе взаимных обязательств, столь характерных для любой дружбы. В общем, Юрия я тогда, после «культурного» мероприятия мысленно обругал, шляться по веселым улицам Вечного города у меня не было настроения, хотя, казалось бы, для этого отсутствовали основания, поскольку главный предмет моих переживаний – проклятая сумка – мерно покоилась в дежурке у коменданта посольства. Я мог дышать спокойно и легко, но почему-то так и не дышалось в чужом городе и при чужих людях. Поплелся в гостиницу. На следующий день улетел в Прагу, а затем, спустя ночь, прибыл в Москву. * * * Когда я летел в Москву, в комфорте и даже в роскоши, а друг мой сердечный лежал один холодный и бездыханный в узком гробу в грузовом отсеке, я нечаянно подумал, что у человека могут возникать внезапные позывы к спонтанным, никак и ничем не объяснимым действиям. Все под влиянием текущего момента, а это какие-то секунды и уже ничего не вернешь назад! Наверное, думал я, и у Кости был какой-то особенный момент. Преодолей он его сам или с чьей-то помощью, и всё бы в конечном итоге утряслось. Но в чем заключался этот момент, с чем он был связан, что толкнуло Костю на безумный поступок? Я задумался над этими вопросами в каком – то напряжении и под ровный гул моторов начал засыпать и тут, как будто наяву, я увидел Костю в последний момент, когда он на призыв дежурного оттолкнулся от игорного стола и очень внимательно посмотрел мне в глаза. Посмотрел, да посмотрел, все, вроде, как обычно, но потом я все возвращался к этому взгляду. Взгляд был именно необычный, не Костин. В нем было какое-то горе и безнадежность, какая-то просьба ко мне, а скорее, мольба. Может мне все это показалось, но сейчас, в самолете, мне явился взгляд Кости, сам он с его неуверенной походкой, с задержкой у входа посольства. Я открыл глаза и, кажется, сказал вслух: «да, взгляд без надежды у Кости был, и была какая-то невысказанная просьба ко мне. Может быть даже не просьба, а крик о помощи?». Однако, мог ли я понять все это в тот момент, под то веселое настроение и под крики и клики зрителей. И тогда вновь, в который уже раз, возникает вопрос: что за проблема, что за кризис могли быть у Кости? Он же был у всех, и у меня в том числе, все время на виду. Что же сломало его? Продолжал я в голове размышлять над этим и подумал, что остается пусть слабая, но надежда, что Лена – жена, точнее уже вдова Кости, знает что-то, что другим не известно. С ней нужно будет обстоятельно поговорить при личной встрече. Хотя на получение какой-то новой информации вряд ли стоит рассчитывать. Если бы Елена знала, что у Кости не все в ладах, она бы не оставила его одного. Да и Костя, пожалуй, не стал бы целовать прилюдно её письмо, если бы там было что-то такое, что было ему не по душе. И вообще: странная это привычка или порыв человека целовать письма любимого человека. Помнится, когда мы с Костей служили в Порккала-Удде, он так же целовал в моем присутствии письма, получаемые от его Стаси. О ней, и о чувствах к ней мне Костя тогда все уши прожужжал. Для меня все это выглядело очень странно: серьезный, честный, смелый моряк, взрослый человек, а явно по-детски расслабляется, сталкиваясь с любовью к женщине. Как я сказал, у него в Киеве была некая Стася, в которую он был безумно влюблен. Что, вообще-то, неудивительно для места, в котором реальных объектов для любви не было. Костя служил на флоте пять лет. Имел за это время возможность дважды съездить в отпуск по закону и один раз – поощрительно. В последний отпуск, за год до демобилизации Костя со Стасей объявили всем о своей помолвке. Оставалось подождать до свадьбы менее полугода. До брака от естественной близости они намеренно удерживались, полагая брак чем-то чистым и святым. В данном случае это могло быть понятным, поскольку Костя и Стася были сильными личностями. Их отношениям можно было только завидовать, что я, в общем-то, с удовольствием и делал: завидовал белой завистью. Приятно было смотреть, как сильный мужчина и волевой моряк Костя буквально таял от своей огромной любви. Мне он в самом деле прожужжал все уши рассказами о прелестной Стасе, и о своих чувствах к ней. Он строил большие и красивые планы на будущее. В целом они сводились к тому, что, демобилизовавшись, Костя в Киеве пойдет работать на радиозавод, поступит в Киевский политехнический институт на радиофакультет, на вечернее отделение, а Стася, продолжив работу медсестрой в больнице, с новым учебным годом поступит на дневное отделение Киевского медицинского института. А как хорошо Костя мечтал о будущей семейной жизни! Мечты о светлых днях предстоящей семейной жизни определяли для него жизнь настоящую. Начальство не могло нахвалиться в адрес Кости. Еще бы, за пять лет радистом на разных системах и в разных условиях он достиг совершенства. До демобилизации, весной 1954 года, Кости оставалось всего каких-то три месяца. Всё, думал он, конец службе, а дальше счастье в семье с любимой женщиной и громадье разных восхитительных планов, включая, конечно, и будущих детей. И вдруг, (о это ужасное «вдруг») он получает письмо от своей любимой, читает его, хватается за голову и прибегает ко мне. Сходу, прямо с порога, с глазами, полными слез, он истошно кричит: – Пашка, я пропал, я разбит, я убит… Он падает лицом вниз на мою койку и закрывает лицо руками. В руке у него письмо. Я склоняюсь над ним и, понимая, что другу очень плохо, спрашиваю: – Костя, что случилось? Голос мой полон естественной тревоги и участия. Я тронул его за плечо. В ответ он протягивает мне письмо: – Почитай, Пашка, сам, что я получил от своей крали… Я аккуратно, с каким-то чувством страха, вытаскиваю письмо из пальцев друга. Разворачиваю и смущенно читаю, поскольку с детства приучен, что чужие письма читать, как и подслушивать, не прилично. Конечно, я при тех сметенных чувствах не мог запомнить точно содержание письма, но общая суть его была ясна. Стася просила прощения, обвиняла себя, что она такая и сякая и сообщила, что обстоятельства изменились, она полюбила другого. Её помолвка с Костей отменялась, она полна горя и слез, но обстоятельства оказались выше её, им она противиться не в силах. Вот и все: коротко и ясно. Я был в крайней степени ошарашен. Всего этого я не мог ожидать никак! Ведь я про эту Стасю все знал и слышал, для меня, со слов друга, она стала просто кумиром, какой-то полубогиней. И действительно, представьте себе девушку в семнадцать лет, которая влюбилась в красивого моряка, а он от неё потерял голову, ждала его, избегала близких знакомств с мужчинами, писала трогательные письма, строила прекрасные планы, а оказалось, что строилось это все на песке. Осталось ждать всего – то три месяца и… какой пассаж! Я вертел письмо в руках, абсолютно не зная, что можно было сказать. Костя лежал без движения и молчал. Потом он сказал, как выдохнул: – Да…, жизнь в таком случае теряет смысл… Мне было нечего сказать, хотя фраза эта была явно нелепа. Жизнь сама определяет свой смыл и он, смысл этот, не может сводиться только к любви к одной единственной женщине, которая уже не отвечает взаимностью, есть и другие важные составляющие человеческой жизни, да и женщины бывают разные и их красивая внешность не всегда совпадает с такими же душевными качествами. Даже мои сравнительно недолгие годы жизни подвели меня к выводу, что не нужно спорить с жизнью, сетовать на неё или на неё обижаться Тогда для меня жизнь ещё не была связана с присутствием в ней Бога, с верой в судьбу, Богом данную человеку, это пришло позже, после смерти Кости. Однако я и тогда и потом, до конца дней своих, понимал или чувствовал, что жизнь это мощная река, которая влечет тебя только по известному ей маршруту. Ты можешь пытаться плыть против течения, но сил твоих надолго не хватит. С таким же успехом ты можешь плыть поперек реки. Выдохнешься, но до берега не доберешься, ибо ты его даже не видишь, поскольку, голова, глаза твои на уровне воды, и где он берег этот – один Бог знает, так как он смотрит на всё сверху. В любом случае, уже тогда, будучи совсем молодым лейтенантом лет двадцати двух, я понял, что самое правильное – это плыть, даже не плыть, а отдаться течению. И оно принесет тебя в ту бухту, которая тебе судьбой предназначена. В данном случае, однако, моя философия мало что значила. Можно, наверное, было бы ухватиться за философию чужую. Я имею в виду хотя бы римского императора Марка Аврелия. У меня нет его цитаты, но я хорошо запомнил, запомнил на всю жизнь то главное, на чем настаивал император: не огорчайтесь относительно событий, которые от вас не зависят. В нашем случае мы имеем: молодые люди полюбили друг друга, но один из них свою любовь потерял, и потерял он ее на удалении тысячи километров от другого, возможно из-за наличия рядом более искушенного в любовных делах соперника. Может при таких обстоятельствах этот несчастный другой что-либо изменить или как-то исправить положение? Нет. А если нет, то и нечего изматывать себя по этому поводу. Нужно просто изменить свое отношение к случившемуся, приять как данность и успокоиться, поняв, что все что Бог ни делает, – к лучшему. Теория хороша, для меня хороша, поскольку меня случившееся никак не затрагивает и мое сердце не ранит. А Костя, ему каково? Плюнуть на все и забыть? Мне, стоящему в сторонке, и с моей крепкой психикой и стальными нервами, такое подходит. А вот Кости плюнуть на любовь, на свои чувства, на планы, на жизнь, со всем этим крепко связанную, как можно? В общем я стоял опечаленный, не зная толком, что можно сказать или сделать. Будь эта комната Кости, мне бы наверное следовало молча ее покинуть. Но комната была моя, и кровать тоже, а моё топтание и вздохи ничем Кости помочь не могли. Меня, кстати, тогда очень впечатлила эта сцена тем, что я воочию увидел силу любви, которая может сломать даже взрослого и сильного мужчину. Это впечатление впоследствии пригодилось, поскольку пережив чужое потрясение, я как бы приготовил себя к собственным. Понимая бессмысленность моего топтания, я было направился к двери, но услышал: – Ты, Паша, не уходи, со мной все в порядке…, с кем не бывает? Я подумал сгоряча: «со мной не бывает»! – Все это, как видишь, неожиданно и горько. Меня предала та, которой я верил больше всего. Такая правильная недотрога, такая гордая и сильная, твердая… и добрая, умная и… дура! – сказал Костя, как выстрелил. Ты, Паша, заметил конец письма. Сообщает, что вышла замуж и из Киева уезжает. Ну и ладно, скатертью дорога, но в последнем письме, всего неделю назад, она писала о том, что любит, очень ждет меня, мечтает о нашем счастье. Чему верить, если, сообщая мне об этом, она наверняка планировала свадьбу с другим… Костя задумался, я молчал и, наверное, сам того не зная «мотал на ус». В голову лезли обычные разговоры мужских компаний – а у нас, на базе, все компании были мужскими, ибо все мы были холостяками. И тема женской неверности в разных вариантах в разговорах там преобладала. Эта волнительная тема была как приправа к традиционному русскому горячительному. А на базе в магазинах была только водка да пиво. Коньяк мы могли смаковать только в отпуске в ресторане, а американскую и шотландскую самогонку (виски) мы даже там не могли откушать. Костя сменил позу, сел на койке, а потом, не пряча своих печальных глаз, неожиданно спокойным голосом сказал: – Ну что, Паша, сегодня воскресенье, в Морском клубе для нас, матросов, в который уже раз крутят «Карнавальную ночь», может сходим? Или ты пойдешь по офицерской тропе в Дом офицеров на танцы? Мне действительно хотелось пойти в Дом офицеров на танцы, но… в данной ситуации планы нужно было менять. Больше о Стасе Костя никогда не вспоминал, но в его глазах поселилась грусть, отсвет тяжелых внутренних страданий. Спустя три месяца Костя демобилизовался и уехал в Киев, а вслед ему в адрес киевского городского военкомата ушла рекомендация командования на поступление Константина Иванова в Московский государственный институт международных отношений. На прощальной вечеринке, когда Костя сообщил мне об этой рекомендации, я чуть со стула не упал, настолько это было неожиданным: ведь Костя мечтал о радиоинженерии и вдруг! Когда я стал выяснять у него причины случившегося, то услышал. – Знаешь, Паша, ты о том, как начальство всех уровней ко мне относилось? Хорошо. И вот меня вызвали в политотдел базы и сказали, что у них есть разнарядка рекомендовать достойного матроса в МГИМО. Я раскрыл рот от удивления и неожиданности, как и от незнания, что такое МГИМО. Мне это расшифровали, объяснили, что там, в общем-то, готовят дипломатов, ну и вообще… Константин как-то игриво помахал рукой и продолжил: – Из разъяснений я мало что понял, но после моего острого любовного краха у меня как то пропала тяга возвращаться в Киев. Я вообще решил было плюнуть на учебу, наняться в Таллине радистом на торговое судно и уйти в море далеко – далеко… Но, однако, это наверное не судьба. В общем, Костя, имея все преимущества военнослужащего, рекомендованного к поступлению высокой инстанцией, плюс к этому членство в компартии, по льготам в институт поступил, хотя он не был уверен, что у него хватит интеллектуальных возможностей потянуть изучение двух иностранных языков и общую гуманитарную и международную программу. Но Костя был из той породы людей, которые, взявшись за дело, не бросают его на половине пути. Первые два года из положенных шести он на самом деле превратился в раба учебы. Свидетельство тому тот факт, что он ни разу не позволил себе свидания с девушкой. У него её просто не было, отвык он от женского пола, злился на него. Я, кстати, ничего об этом не знал и не слышал, хотя изредка мы с Костей переписывались. Письма его были сдержанными и дружескими. Писал о чем угодно, но только не о девушках. И даже мои прямые вопросы по этой теме оставались, как правило, без ответа. У него, как я понял тогда, выработалась своя жизненная философия, в которой женщинам отводилась далеко не главная роль. Его переживания в этой связи, тем не менее, хорошо способствовали учебе, вообще его повседневной жизни. Как результат, на третьем курсе Костю избрали парторгом курса и тогда же ему дали понять, что в последующем по выпуску, его намерены использовать по линии Министерства обороны. Впрочем, похоже, я не совсем точен: о предложениях на свой счет Костя, видимо, узнал несколько позже, где-то на пятом курсе. Сужу об этом по своему опыту, поскольку сам получал различные «хитрые» предложения ближе к окончанию Института. Переписывались мы не совсем часто, поскольку у обоих времени было в обрез. Однако, любые задержки в корреспонденции происходили, как правило, по моей вине. Костя был всегда исключительно точен: получив письмо, он тут же давал ответ. А у меня так не получалось: не позволял режим жизни и службы. Утащат нас куда-нибудь на широкие просторы Балтики, мучают то высадкой на берег, то посадкой на БДБ: тут уж было не до писем. К тому же, письма в базу шли закрытым порядком: их собирали и сортировали по воинским частям в Питере, а уже потом они официальной почтой пересекали на нашем (не финляндском) поезде границу. Второй маршрут писем пролегал через Таллин с использованием кораблей. Маршрут этот, однако, зависел от погоды, особенно в зимнее время. Был, естественно, и третий маршрут – самолетный, для срочных служебных дел и начальства. Все шло своим чередом, но однажды, когда мы вернулись с очередных учений, я зашел в дежурку своей части, где в ячейки по алфавиту раскладывались письма, и был буквально сражен, не мог поверить тому, что прочитал в письме Кости: у него, оказывается, появилась девушка и он намерен на ней жениться. Вот так, сразу жениться! Для полноты впечатления в письмо была вложена небольшая фотография и дана общая характеристика кандидатуры. Во все глаза, крутя фотографию и так, и эдак я рассматривал ту, имя которой было Елена. По фотографии, конечно, трудно судить о человеке, по письменной характеристике тоже. Физиономисты, пожалуй, все-таки обманывают, настаивая на том, что фотография может сказать о человеке все. Может, возможно, сказать многое, но лишь о состоянии человека в момент фотографирования. Жизнь показывает, что человек (и особенно женщина) с течением времени проходит разные стадии своей формации, которые напрямую связаны с тем, каковы его или её обстоятельства жизни. Человек – это, в принципе, – его душа, которая всегда остается в потемках. Говорят, что глаза – зеркало души человека. С этим трудно спорить, но… это должны быть живые глаза, которые только и могут проложить путь к живой душе. Но и здесь не все так ясно. Я, скажем, смотрел в улыбчивые глаза Кости в перерыве его несчастного матча с Настей и, сколь я не терзай себя воспоминаниями, я не видел приближения последующих ужасных событий. А вот по завершении матча глаза Кости были совсем другие. В его душу видимо закралось что-то черное, и глаза его потемнели, а в них поселилось какое-то отчаянье, которое я увидел, но в гаме всеобщего веселья не разглядел. И предполагаемую просьбу о помощи я тоже отметил, но не придал ей должного значения. Хотя иногда я сам не знаю: увидел я все это или додумал потом? Потом, под прессом тяжких дум и переживаний и чувства нечаянной вины, что я, вроде как, не пришел другу на помощь в нужный и трудный для него момент. И вот я смотрел на фотографию Елены, видел симпатичное, милое русское лицо, хорошо уложенные короткие волосы, очевидно светло русые и взгляд чуть прищуренных светлых глаз, в которых читалось многое: был там задор, лукавство и ум. Последнее – самое главное и самое видное. Веселый, задорный, грустный взгляд сделать можно, а вот умный – никогда. Если у человека от природы нет ума, не дал ему Бог, то глаза, сколь ни старайся, умными не станут. Что ещё можно было увидеть в её глазах? Она открыта душой, ибо во взгляде не было хитрости, она доверчива и, что тоже очень важно, интеллигентна, благородна даже. Иначе говоря, я сразу проникся к Елене симпатией, о чем и сообщил Косте в ближайшем письме. Сообщил и почему-то подумал: «Странно, но, кажется, фото столь любимой им Стаси я так и не видел.». А может быть я об этом забыл? Время было другое: где там эта Стася, да и служить Кости еще было долго, не актуально, значит, все было, вот и не запало мне в память. Сейчас было другое дело. Мы, то бишь страна наша, в этом 1955 году оставляли базу ВМФ Поркалла-Удд хозяевам – финнам, морская пехота ликвидировалась как вид войск, мне предстояло решить свое будущее: оставаться на военной службе или демобилизоваться и уехать домой, в Москву. В любом случае, я должен был скоро и ко взаимной радости увидеть Костю, ибо я поеду к родителям в Москву, а эта милая девушка на фотографии будет, вероятно, к тому времени уже его женой. Что касается моих планов и настроения, я определенно не знал, что делать. Служить в армии далее или не служить. Вообще-то, мне, как бывшему суворовцу, офицеру, закончившему известное Киевское ордена Ленина Краснознаменное артиллерийское училище им. Кирова, удачливому и способному к службе, логичнее было бы остаться в строю. Однако, в жизнь нашу, независимо от наших желаний, на каком-то этапе, возможно и не очень логично, начинают активно вмешиваться внешние обстоятельства, видимо, как заданный именно тебе рок. В том же 1955 году произошло первое крупное (640 тысяч) сокращение Советской армии. В воздухе понеслись слухи, что планируется ещё большее сокращение. Так, кстати, оно и случилось: в 1958 году армию сократили ещё на два с половиной миллиона человек. В этих условиях, как говорится, и ежу было понятно, что для офицеров перспектива роста заканчивается и падает престиж военной профессии. Однако, на меня, по недомыслию, влияло все это мало. Уход мой со службы не был предрешен. Но, как справедливо пелось в нашем любимом фильме «Карнавальная ночь», «… бывает, что минута всё решает очень круто, всё решает раз и навсегда». Случилось со мной уж совсем непредвиденное. Нас (полк) отвели на переформирование в какую-то деревушку под Выборгом. Там я узнал о серьезном сокращении армии и увидел, как все это происходит. Мы, офицеры, собрались у здания сельсовета, где заседала высокая комиссия из Москвы, занимавшаяся дальнейшей служебной судьбой офицеров. Молодые офицеры, и я в том числе, знали (нам сказали), что нас увольнять не будут, разве что по собственному желанию. Мы благодушествовали, шутили на счет мест нашей дальнейшей службы. А рядом с нами были озабоченные немолодые офицеры, в том числе бывшие фронтовики. Они были повязаны семьями, а для гражданки профессия «артиллерист» ничего не значит. Да и куда им было ехать, если вся жизнь у них была привязана к месту службы и служебным квартирам. В данный момент это была маленькая деревня и избушка сельсовета. А дальше что? Скажут: из армии вон, – а куда?! Мы, молодежь, как я сказал, шутили, но вскоре шутки кончились. Из дверей избушки выходили пожилые капитаны, майоры, подполковники буквально со слезами на глазах. И действительно, как им было дальше жить? То ли броситься под поезд, то ли – пулю в лоб? Да, тут было от чего и нам, молодым помрачнеть. В общем, пожилых офицеров «москвичи» «разбросали» быстро: в целом их направили в канцелярию получать соответствующие предписания о демобилизации. С молодыми дело было сложнее. Их нужно было оставить при службе, но попытаться заткнуть ими «дыры», служба в которых никого не прельщала. Шел своего рода торг. А торг начинался со стандартного вопроса главы московской комиссии некоего очень важного полковника. – Ну как? – И затем следовал процесс торга.