Направляли молодых офицеров кого-куда, вплоть до Новой Земли. Торг шел медленно, топтаться у избы мне порядком надоело, начальный интерес пропал, свое собственное мнение у меня так и не определилось, но пока очередь дошла до меня, я уже был достаточно раздражен. И когда я по вызову зашел и вместо положенной фразы – «представляюсь по случаю определения места дальнейшей службы» – просто поднес на флотский манер небрежно ладонь к козырьку фуражки, и сказал: «Лейтенант Костин» – и вперил свой взгляд в полковника. Тот, заметно уже уставший и видимо раздраженный не меньше моего, вопросил: – Ну как? Я, не раздумывая, ответил: – двадцать восемь! Он, как и вся комиссия в составе пяти высоких чинов, смотрит на меня удивленно. – Что такое двадцать восемь? – А что такое – ну как?! Полковник побагровел, но сдерживав себя, пояснил: – Имеется ввиду как вы намерены распорядиться вашей служебной перспективой? Я брякнул сходу. – Никак, домой поеду! Полковник с пренебрежением поднял на меня свои уставшие глаза. – Где у вас дом? – В Москве. Представитель обвел взглядом комиссию, вздохнул. – Ну вот, коллеги, перед вами типичный москвич, помните наш вчерашний разговор? Он полистал лежащее перед ним мое личное дело. Продолжил. – И, кстати, интеллигент, папа профессор. – Полковник опять тяжело вздохнул. Мне, наверное, следовало бы как-то возмутиться, что-то сказать, но, по правде, мне тогда все-таки стало стыдно за свое мальчишество. До меня только дошло, что полковник делал тяжелую работу, до крайности неблагодарную. Его вынудили её делать. На его груди три ряда колодок боевых орденов, он, конечно, в жизни многое пережил, а я, сопляк, ломаю с ним дурацкую комедию. Видимо по краске, залившей мое лицо, он все понял правильно. Я молчал, молчала и комиссия. Видно было, что полковник хотел сказать что-то по существу, но он лишь вяло махнул рукой и сказал: – Ну что же, молодой человек, коли так, – езжайте в Москву, вы свободны. Долго потом я не мог понять, правильно ли я поступил? Но именно этот случай привел меня к выводу, что все в жизни, в общем-то, предопределено, что судьба есть у каждого человека. Ибо не было у меня оснований, да и желания оставлять военную службу, в которую я окунулся в возрасте десяти лет, и знал я, что в ближайшее время мне присвоят старшего лейтенанта, да и начальство относилось ко мне, если можно так сказать, ласково. Однако, зов судьбы оказался иным, было наверно в книге судеб мне предписано стать дипломатом, человеком той профессии, о которой я реально услышал только тогда, когда Костя написал в письме, что он поступил в МГИМО. Вот, а ведь он тоже – блестящий радиотехник – о дипломатии знал не больше моего, но… знать и там судьба! Одним словом, судьба сводила нас с Костей вместе и привела к тому печальному финалу, который описан в самом начале этого опуса. Поскольку речь идет о судьбе, то к месту будет, пожалуй, сообщить о ещё об одном персонаже, который оказался также вовлечен во все события, хотя это, опять – таки, и не вытекало из логики жизни. За месяц до вышеописанных событий в связи с ликвидацией базы и моим увольнением в запас мы, наша батарея, находились где-то в центре Балтийского моря и на пути домой получили радиограмму: «БДБ № 28 зайти в Таллин, высадить лейтенанта Костина, которому явиться к дежурному штаба флота. Далее БДБ следовать в Порккала-Удд». Мы – командир БДБ, командир моей батареи и я – долго ломали головы: вроде, не числилось ни грехов, ни подвигов, которые бы вели меня в штаб 8-го Балтийского флота. В общем, высадили меня в Купеческой бухте таллиннского порта. БДБ, бодро чихнув своими старыми движками, пошла на чистые воды Финского залива. Опуская всякие, в том числе интересные, подробности, сообщу вкратце о причине моего необычного вызова. Месяца три – четыре до этого я представил рапорт с просьбой разрешить мне поступить на заочное отделение Военного института иностранных языков, на английское отделение. В это же время я отправил в «Артиллерийский журнал» статью о совершенствовании метода и способа артиллерийской стрельбы. Статья была опубликована и она попала на столы начальства вместе с моим рапортом об учебе. У него (у начальства) возник вопрос: что это там за умник такой отыскался? Как следствие, оно захотело на меня посмотреть, поскольку, так совпало, рассматривался вопрос о моем следующем чине. Все как бы сошлось в одной точке. Был и еще один серьезный фактор. Если мы на своей быстроходной десантной барже три недели болтались по морям и ничего не знали, то начальство знало, что морских пехотинцев пускают «под нож», а значит, офицеров распределят кого-куда. И кому-то пришла идея посмотреть на некого Костина, который не бражничает, не пьет немерянно (хотя бывало всякое), а о службе думает, и как будто человек творческий. В общем, со мной пообщались на уровне начальника политического отдела флота, поговорили о том о сем, но конкретных предложений не было. Мне потом по личным каналам сказали, что меня намеревались пригласить на работу в штаб флота, в общем бегать потом там на подхвате у этих или у тех. Но кадровая машина крутится медленно. Решение было принято, но… полк наш к тому времени был уже под Выборгом. Пока то, да сё, Павел Сергеевич, то есть – я, сказал, что едет домой, и уехал все-таки. Опять судьба. Задержись я на сутки – двое, поехал бы не в Москву, а в Таллин. И тогда, кстати, могла бы торжествовать естественная логика, об отсутствии которой я говорил выше. В штабе флота конкретно было сказано лишь одно: здесь, в Центральной военной больнице Таллина излечились и готовы к отправке два морских пехотинца нашей части. Я должен был заехать в больницу, взять матросов и на следующей день на тральщике отправиться в Порккала-Удд. Сказал «есть» и пошел дело делать. Через пару часов я уже был в больнице. Заявляюсь к дежурной сестре и… отпадаю. Бывают же такие женщины! Тот тип, который как магнит, притягивает мужчин. Я ей толкую о моих матросах, а она смотрит на меня своими голубыми глазами лукаво, немного насмешливо и улыбается. Так улыбается, что век бы смотрел на такую улыбку. Попал я в больницу в «тихий час», в послеобеденный отдых. Матросов сестра поднимать отказалась, поскольку у них, в Эстонии, так не положено. Странно это, но даже в радость: в больнице тишина, сестре спешить некуда, мне – тем более. Точим лясы. Но точатся они у меня не очень, уж больно обезоружила меня эта сестра по имени Настя. Мы, как я сказал, разговариваем о том, о сем, а я думаю, глядя на ее обручальное кольцо: везет же кому-то! Ну столько в ней обаяния, добродушия, мягкости во взгляде и в русском языке с украинской напевностью. Спрашиваю: – Вы с Украины? – Да, в Таллине недавно, вот вышла замуж за эстонца и сюда прикатила. А сама я киевлянка, живу на Подоле… Вы в Киеве не были? Я ухмыльнулся. – Я там суворовское училище на Печерске заканчивал, а на Соломенке – артиллерийское. Сейчас, я, вроде как, москаль: родители полностью и окончательно переехали в Москву. Скоро в отпуск, вот к ним и поеду. Настя с той же доброй улыбкой ходит вокруг меня, перекладывает банки – склянки, а я ею любуюсь. Любуюсь её точенной фигуркой, грациозными движениями, походкой, одним словом, – женственностью. Но притягательно в ней было то, что она эту женственность не сует напоказ, не бравирует ею, не ставит поз, а делает все естественно, как бы само собой. Со мной говорит охотно, но с полным пониманием того, что в ближайшие пол часа я отсюда уйду и… прощайте. А уходить так не хочется! На каком-то моменте разговора она спросила: – Павел, что вы с таким интересом смотрите на мое кольцо, оно же обычное, обручальное? – Вижу, что обручальное и очень жалею, что это не я вам его подарил. Она охотно рассмеялась. Протянула другую руку. – А это кольцо как вы находите? Я смотрел, но скорее не на кольцо (в кольцах и драгоценностях я ничего не смыслю), а на руку. Казалось бы, рука – она и есть рука, но мне так захотелось её поцеловать! Почувствовав «опасность», она со смехом спрятала руку за спину. Провожая меня в палату к матросам, Настя остановилась у двери. Она призывно посмотрела в мои глаза (по крайней мере, мне так показалось), кокетливо улыбнулась, протянула руку на уровень моих губ и сказала «до свидания». Я, конечно же, страстно и не один раз поцеловал её руку, повторил её «до свидания», а потом, будто меня черти дёрнули, смущенно произнес: – Если Вы когда-нибудь оставите своего горячо любимого мужа, вспомните о вашем бедном (это я подчеркнул голосом) морпехе по ту сторону Финского залива… Там все знают Павла Костина… И я на вас женюсь. Боже, какую же я сморозил глупость! Ну зачем ей какой-то морпех в заштатной военной базе? К тому же, она вновь подтвердила, что у неё не просто муж, а – это её горячо любимый муж. Потом, когда я это вспоминал, а вспоминал я это не один раз, естественно без всякой надежды, до меня дошло, что я стал жертвой нашего, российского общественного мнения. Это у нас после великой победы в войне офицеры были в фаворе у всех! А в Эстонии, старой буржуазной стране? Там нас терпеть не могли и считали оккупантами. На всю жизнь в моей памяти остались восклицания красивых эстонских девушек: «ми на ёске!» – я вас не понимаю. Всё они понимали, но… социальная несовместимость. Там тогда у них (да только ли у них?) в цене были обладатели больших денег и влияния, прожигатели жизни. Муж Насти, как я понял, был из этой категории. Да и Таллин это все-таки был не ровня нашей советской военно – морской базе. В общем, я забрал своих матросов, мы ушли ночевать на тральщик, а рано утром корабль пошел прямо в Порккала-Удд. О милой женщине, которая отнеслась ко мне с видимой симпатией, можно было забыть. Тем более, что нас почти сразу со всей нашей боевой техникой потащили под Выборг. Всё, завершился мой определенный, хотя и очень интересный и полезный, жизненный этап. * * * Прилёт в Москву «на гробе» (поскольку он был подо мной в багажном отделении) и «вместе с гробом» (я был к нему привязан официально) вызвал в душе моей разные чувства (а обычный прилёт всегда вызывает только радостные чувства или хотя бы чувство облегчения). Я понимал, что все дни в Москве надо мной будет висеть траур по погибшему другу, и любой контакт здесь будет, так или иначе, окрашен в траурные тона. Даже мои самые близкие – мать и отец – неизбежно будут обращаться к печальной судьбе Кости, которого они уважали и любили за его добрые человеческие качества, скромность и порядочность. Это стало тем более так, когда с ним вместе в наш дом стала приходить и его очаровательная внешне и милая душой жена Елена. Родители мои вначале не могли поверить, что столь привлекательной женщиной могла быть москвичка, а тем более дочь адмирала. Это потом все прояснилось. Да, отец Лены был адмиралом, точнее – контр-адмиралом, но был он морской пограничник, который, закончив в 1932 году в Ленинграде Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, к началу войны командовал пограничным катером на Балтике, воевал там же, а маленькая Лена вместе с матерью уехала к родне по отцовской линии в эвакуацию из голодного Ленинграда в Иркутск. Там они и остались до 1946 года, когда отец, как то обустроившись в Таллине, вызвал их к себе. В очевидно недружелюбном Таллине, особенно к советским военным семьям, к счастью, оставались они не очень долго, около трех лет. Новым местом службы отца стал Мурманск, где происходило расширение и укрепление пограничной службы, особенно на море, в связи со вступлением Норвегии в НАТО. Отец уже командовал большим сторожевым кораблем. Дома он бывал редко, отдавая все время хлопотным делам пограничной службы, которая, находясь на окраине государства, всегда имеет дело с противником не в учебном смысле, а в самом боевом. Особенно в то время, в конце сороковых – начале пятидесятых годов, когда в разгар «холодной войны» в территориальных водах СССР провокации происходили постоянно, в том числе засылка через границу разного рода диверсантов. В начале 50-х Елена, во след, опять-таки, папе, переместилась из Мурманска на другой конец страны – в Приморский край, в Богом забытый городок Находка. Там была большая база пограничных катеров, во главе которой и был поставлен её отец, на период огромного военно-политического напряжения в связи с агрессией США против Северной Кореи. Три года войны и все это время творились разные провокации в наших территориальных водах и в воздухе. Лену это, конечно, касалось косвенно. Ей тогда было всего 15–17 лет, она осваивала школьную программу – вполне успешно, бассейн и чудесную природу тайги, раскинувшейся по окрестным холмам и сопкам. Мыслей о том, что где-то может есть человек, суженный к её семейному счастью, пока ещё не было, если речь вести не о любви, о которой все мечтают чуть ли не с рождения, а о семье. И не могло, естественно, ей открыться тогда, что её будущая любовь и судьба, отец её ребенка, находился так далеко, что и представить было немыслимо, – в военно-морской базе Порккала-Удд на территории Финляндии, в базе, о которой многие граждане страны узнали лишь тогда, когда мы досрочно, в 1955 году, отказались от её аренды, как и от Порт-Артура в Китае. И Костя, таская на своей БДБ по водной Балтике вашего покорного слугу и вздыхая по любимой Стаси, тоже даже во сне вряд ли мог увидеть Находку и предположить, что счастье его составит Елена, живущая там, а все, что наоборот – несчастье, окажется связано именно со Стасей. Но в этом, видимо, и есть прелесть жизни, что она постоянно удивляет нас чем-то новым, иногда радостным, в ином случае грустным, всегда, однако, непредсказуемым. И не зря более двух тысяч лет назад Иисус определенно сказал: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботится о своем: довольно для каждого дня своей заботы» (Мф.6:34). День за днем сплетаются в одну цепочку длинною в жизнь, и все это не по нашей воле, сколь бы мы ни старались все предугадать и на всякий случай «соломку подстелить». С течением небольшого, сравнительно, времени – около трех лет – наши персонажи, Костя и Лена, съезжаются в Москву и, опять-таки, по судьбе оказываются друг от друга, как говорят, в двух шагах. Елена, как девочка серьезная и хорошо подготовленная, удачно прошла чудовищный конкурс в Московский институт иностранных языков, названный позже именем лидера французских коммунистов Мориса Тореза, а Костя тогда же за образцовую пятилетнюю службу на флоте был по льготе принят в МГИМО. Оба ВУЗа, находились в конце улицы Метростроевской, но по разные стороны. К тому времени Костя в целом успешно освободился от любовных чар Стаси и не обрёл иных, а Елена пока что не запуталась в своих сетях любви. Поклонников у нее было пруд– пруди, но сердце её к ним не лежало. На свидания она все-таки ходила, но… в дела сердечные всегда вмешивалась серьезность. Молодые люди, которые к ней липли, казали ей пустоцветами. Она, прожившая свою пока короткую жизнь в «глухих» концах страны, думала, как и многие девушки, что москвичи – это люди особого склада, впитавшие в себя блага московской цивилизации, а оказалось, что эта цивилизация, в общем-то и целом, в кавычках, с большим налетом самомнения и пижонства. И получалось так, что по человеческим качествам молодые москвичи проигрывали тем ребятам, которые жили в дальних регионах, будь то Мурманск или Находка, в которых жила Лена до того. Так никому до поры и до времени не удалось Леночку завлечь. И опять вопрос: это зов судьбы? Жизнь, однако, брала свое. Леночка пока не влюбилась, но ждала этого, и так жаждала! Она, будучи веселой, игривой даже, кампанейской, пыталась удовлетворить эту жажду, но каждый раз убеждалась, что ей придется в этом случае идти на серьезный компромисс. Опять-таки, ей мешал ум, который убеждал, что сердцу не нужны компромиссы, истинную любовь нельзя разменять на сомнительные ценности жизни, что истинные чувства не покупаются за любые блага жизни и не поддаются рассудку и здравому смыслу, увы. Возможно, к сожалению, но, не обременяя себя всякими ограничениями, жить легче. Есть еще один момент, который девушкам приходится решать в ВУЗе: ребята объективно отстают от них в своем общем развитии как человеческие особи. При возрастном равенстве по жизненному развитию девушки всегда взрослее. Поэтому они инстинктивно часто ищут себе в спутники жизни мужчин постарше и, похоже, это уже заложено в них на генном уровне. В Ленином ВУЗе положение усугублялось тем, что институт этот, будучи педагогическим, привлекал к себе в основном девушек, а редкие мужские особи были или казались далеко не мужественного типа. В общем, в свои двадцать лет Леночке пока не грозили любовные узы. А буквально через дорогу находился МГИМО – в то время институт абсолютно мужской, поскольку готовил кадры для МИДа, КГБ, Минобороны и прочих ведомств, занятых работой за рубежом, где преимущественно обретались мужчины. ВУЗ этот до 1958 года полностью соответствовал названию – Институт международных отношений. Он был небольшим, студентов – человек пятьсот на двух факультетах: западный и восточный. Новые факультеты, как и прилив в Институт девушек, образовались с 1958 года, когда к МГИМО присоединили Институт внешней торговли. И постепенно ВУЗ стал разбухать всё больше, как тесто на дрожжах. Леночка в своем ВУЗе, а Костя в своем учиться начали одновременно с разницей в возрасте в пять лет, Леночка, оглядываясь вокруг, не встречала человека, в которого могла бы влюбиться. А Костя, который пытался сократить отставание в образовании в пять лет от сокурсников, дни и ночи напролет проводил за книжками или в спортзале. Он не мог позволить себе отстать от кого-либо из студентов группы, вынужден был тягаться с ними на равных, времени на девушек не имел, и не очень хотел их; рана от измены Стаси затягивалась, хотя и медленно. Нормальная жизнь у Кости пошла с середины второго курса, когда он стал фактически лидером в учебе, в спорте и общественной жизни в роли секретаря партийной организации курса. К этому времени и душа у него потеплела, проснулся интерес к особам другого пола, он, можно сказать, созрел для новой любви. Облегчалось это тем, что связь со Стасей прервалась полностью, никаких известий о ней он не имел, хотя и пытался что-то узнать чрез своих киевских друзей и знакомых. Итак, получалось, что почти одновременно оба персонажа, Лена и Костя, созрели для серьезной любви и, не признаваясь в этом самим себе, эту любовь искали. А поиск в этом деле очень часто зависит от его величества Случая. Нам происходящее с нами может казаться случаем, или же цепью случайностей, но это не что иное, как свершение предопределенности (закономерности) судьбы. В конце февраля 1955 года в МГИМО организовали тематический вечер, посвященный 37-й годовщине Советской Армии. Как правило, подобные мероприятия включали в себя три части: выступление разных лиц по теме, концерт самодеятельности и танцы. На третьем этаже в большом зале собрались все участники, в число которых в качестве гостей были приглашены студенты Института иностранных языков. Как это и принято, все были «при параде». Мгимошные ребята в костюмах и при галстуках, инъязовки в вечерних нарядах. Все немного взволнованы, понимая, что в делах такого рода имеют место и элементарные смотрины: можно себя показать и на других посмотреть. Волновался и Костя, которому по настоятельной просьбе партийного комитета ВУЗа предстояло выступить с некоторыми воспоминаниями о своей службе в ВМФ. Костя, конечно, мучился, не очень представляя, о чем можно поведать людям, пришедшим, в общем-то, ни лекцию слушать, а немного просветиться о службе морской. Но о чем просвещать? О быстроходной десантной барже, о морских пехотинцах и их нравах, о штормах и каких-то приключениях? Всего за пять лет службы было пройдено и преодолено очень много, но что…, мучительно думал Костя, может заинтересовать штатскую молодежь, а тем более, – девушек? Не говорить же им о том, что и так написано в журналах. Нужно, Костя пришел к выводу, рассказать о чем-то личном, по типу: я и флот. Он перебирал многие «героические» страницы своей биографии. Страницы были самые разные, понятные служивым ребятам, но они могли не вызвать интереса у остальных. Умственный процесс затягивался, нужный сюжет никак не возникал. И тогда Костя спросил сам себя: голубчик, а какой факт из службы поразил тебя и запал в душу? Ответ тут же нашелся и он заставил Костю громко хмыкнуть и облегченно вздохнуть – как будто сбросил тяжелое бревно с плеч. Вспомнил! На торжестве Костю, как одного из выступающих, посадили в президиум, с краю стола, а центр заняло начальство от проректора института и ниже. В силу своего скромного материального положения у Кости не было вечернего костюма. Как и основная масса ребят в то время, демобилизованных из армии и флота, он донашивал свою флотскую форму: тельняшка, брюки, бушлат, шапка, ботинки – в чем со службы уехал, то и носил. На фоне разряженной мгимовской молодежи это могло выглядеть не к месту, но деться было некуда, да и, с другой стороны, выглядело это оригинально. Лена потом призналась, что именно скромный (а по московским понятиям – бедный) внешний вид Кости выделял его из расфуфыренной молодежной толпы. Кстати, хотелось бы вспомнить здесь, одно из немногих положительных дел Н. Хрущева: как раз, когда Костя мучился подготовкой к выступлению и внутренне печалился, что у него нет должной одежды, в ЦК партии готовили постановление по МГИМО, согласно которому при приеме в ВУЗ предпочтение должно было отдаваться лицам, которые хорошо проявили себя на реальном производстве или в военной службе. Согласно постановлению число принятых школьников не должно было превышать 20 %. На восточном факультете этот процент был несколько выше из – за трудности изучения восточных языков. Естественно, что уже на следующий учебный год внешний вид студентов существенно изменился. В общем, Костя, в своей скромной матроской форме (без погон, конечно) сидел чинно, важно и благородно за столом президиума, проект выступления он уже осмыслил, нервы утихли, и он с любопытством оглядывал публику, умиленный и успокоенный приятными, открытыми молодыми лицами, которые, в свою очередь, с интересом поглядывали на Костю. Наверное, полагал Костя, он казался им «слоном в посудной лавке». Дело было конечно, не в этом. Костя просто хорош был своей естественной красотой и собранным серьезным обликом. Проходя взглядом по лицам первого ряда зрителей, Костя обратил внимание на девушку, сидящую с краю, с его края. Её нельзя было не заметить, такую беленькую, чистенькую и с красивыми ногами. К тому же, она с каким-то интересом во взгляде смотрела на Костю, и когда их взгляды встретились, она слегка покраснела, улыбнулась, и даже качнула головой. Позже Лена объясняла, что в начале её привлекла совсем неожиданная в тех условиях морская форма, все-таки она, будучи дочкой адмирала, всегда питала симпатию к морякам. А в данном случае ей было любопытно, с какой это стати этот демобилизованный моряк влез в президиум? К тому же, этот моряк уж очень был хорош собой! Костя от Лены взгляд отвел, потом взгляд вернул и опять, и опять: подвел – увел, и оба почувствовали себя вполне приятно, что что-то не так, не как обычно. Причем оба потом признавались, что уже с утра у них в душе было какое-то хорошее ожидание, предчувствие чего-то важного. Костя связывал это со своим выступлением, а Лена, кстати, потому и оказалось в первом ряду, что ей предстояло от имени студентов своего ВУЗа по окончании официальной части выступить с благодарностью. И она тоже, предвкушая это действо, связывала с ним ожидание чего-то важного. Иначе говоря, их обоих с утра напрягала судьба, которая уже приготовила свой подарок. Когда подошла его очередь, Костя вышел на трибуну, спокойно вновь оглядел зал и начал свое выступление. Поскольку меня там быть не могло, то я пишу со слов Константина. Мне это просто потому, что историю, рассказанную Костей в МГИМО, я уже слышал изначально от него самого. Она действительно уникальна и интересна, особенно в том контексте, когда ты сам находишься на корабле, а вокруг штормит и гудит море. Но начало истории было на суше. В Таллине, куда мы – маленькая группа молодых офицеров – выпускников Киевского артиллерийского училища прибыли в конце 1953 года для прохождения службы в 8-м Балтийском флоте. Нам сразу сообщили, что Таллин не для нас, а ехать нам надо будет на другой берег Финского залива в военно-морскую базу Порккала – Удд. Об этой базе мы ранее и не слыхали, но сразу поняли, что место это должно быть далекое и сосем не увеселительное. Когда подошел срок отъезда, нам приказали прибыть с вещами в штаб флота, откуда нас отвезут в порт, а далее на транспорте доставят на базу. Приказ есть приказ. Мы часов в десять утра прибыли в штаб, сели на стулья в коридоре, ждали. Видим, вошел в дверь главный старшина, высокий, начищенный, наглаженный и улыбчивый, подошел к нам, отдал честь лихо на флотский манер, спросил: – Это я, наверно, приехал за вами? Мы молча кивнули, сидим, и далее молчим, на душе тревожно. – Ладно, я пробегусь чуть – чуть по начальству, а вам придется немного подождать. Добро? Мы упорно молчим, он улыбается, в глазах понимание нашего состояния, симпатия. Он пошел по начальству, а мы сидим, как засватанные. А что делать? Нас одолели мысли: как-никак находимся на пороге своей офицерской службы, как-то она пойдет, как сложится? Да и между нами все уже переговорено. Трудно нам немного было представить, где на флоте мы, артиллеристы, сможем пригодиться. Решили, что видимо для береговой обороны, загонят в какую-то «дыру», где пушки стоят, и кукуй там от отпуска до отпуска. Одно удовольствие – море рядом. Появился вновь главстаршина, смех в его глазах еще не прошел, наверное, они там, в кабинете, развлекались на наш счет. – Ну что, лейтенанты, пошли на малом ходу? Немного слух резануло, что он сказал «лейтенанты» вместо «товарищи лейтенанты». – А для начала позвольте я вас проверю по списку? Развернул бумагу, начал зачитывать. Дошел до Костина, то бишь до меня. – Так, познакомимся, вы Костин, а я Костя, вы киевлянин и я тоже, земляки значит. Смотрит на меня с такой доброй улыбкой, что я не смог в ответ, подхватив тон, не улыбнуться. – Очень приятно, Костя, а фамилия у вас есть, или флотским это не обязательно? Лицо Кости буквально расплылось в широкой улыбке, смотрит на меня с любопытством. Пришлось пояснить. – Вы, вот, товарищ главстаршина, обращаясь к нам опустили слово «товарищи», видимо за ненадобностью. Так может у вас принято и фамилию опускать? Костя от души рассмеялся, пояснил, обращаясь ко всем. – Знаете, вас, пока ещё армейских, может многое удивить во флотских порядках. Скажем, вас действительно будут называть просто «лейтенант», так короче и проще. А станете старшими лейтенантами обзывать «старлеем» вас не будут. Там будет: товарищ стар-лейт. Но имейте в виду, что звание «командир» тоже может обойтись без «товарищ», особенно в обхождении офицеров. Да ладно…все это не важно. А фамилия у меня простая и очень русская – Иванов. Ещё вопросы будут? Нет? Добро. Поехали! По дороге в порт, в автобусе, мы поинтересовались, куда нас могут направить служить. Главстаршина пояснил: – Все вы будете распределены, скорее всего, в пулемётно-артиллерийские полки, а кто-то…, – он посмотрел почему-то на меня и повторился, – а кто-то – в морскую пехоту. Кто куда, в общем-то, пожелает… Впрочем, земляка постараюсь пристроить в морскую пехоту, чтобы нам с ним иногда встречаться. Если, конечно, лейтенант, не возражает?