Что тут было возражать, если мне было на самом деле все равно: я ни береговую пулеметно-артиллерийскую службу не знал, ни морскую пехоту. О ней было почему-то тогда мало что известно. Морская пехота прославила себя в войне, а потом о ней стало почти не слышно, всё как-то позабылось. Прибыли в порт и там я увидел транспорт, с которым будет связана моя служба – быстроходная десантная баржа. Но это я узнал потом, а пока главстаршина, который нам пояснил, что на БДБ он радист, служит по пятому году, повел нас на корабль, кратко поясняя, что здесь к чему. Он провел нас к командиру корабля – капитану третьего ранга, – четко доложив об исполнении задания, получил «добро» на уход и удалился. Далее нами занялся командир. Он устроил нас в кают-компанию, приказал коку нас накормить и сказал, что наш выход из Таллина пока не решен, ибо в Финском заливе ветер, снежные заряды, шторм возможно выше четырех баллов. БДБ обычно на такую волну не ходят, как и иные маломерные суда – тральщики, катера охотники и прочие суда третьего класса. Если базу не покинем, то ночевать будем здесь. Командир пояснил: – В барже места много, рассчитана она на перевозку одной артиллерийской батареи с полным боевым комплектом и транспортными средствами. Так что вам, здесь у нас, неудобства не будет. «Добро» на выход БДБ все-таки дали. В целом нас это обрадовало, хотелось побыстрее миновать этот транспортный период и прийти (язык как-то не поворачивается сказать) домой. Конечно, все это было волнительно, но… знать бы нам, что ждет нас вне порта. А там, едва мы вышли за мол, ветер и вода с большой силой и грохотом стали бить по кораблю. Последний, будучи широким и как бы несколько плоскодонным, начал отчаянную болтанку – туда – сюда: то с борта на борт, то с носа на корму. Устоять на палубе нам было трудно, если не невозможно. Но мы, однако, в кают – компании не стоим, а сидим, кто на стульях, на креслах, а кто на диване. И всё как бы нормально, как на качелях. Сидим, но разговоры постепенно сошли на нет, как и ушло куда – то желание шутить. Молчим, а потом потихоньку стали вздыхать, а лицом бледнеть. Чувствую, что желудок мой начал жить сам по себе, а тело – слабеть. Я стал дергаться в кресле, полагая, что движение может помочь. Ан нет, стало ещё хуже, особенно в желудке: там пошла какая-то мутота. Посмотрел вокруг на товарищей, но ничего особенного не заметил, только что-то они губы покусывают да облизывают, и глаза прячут. Понял, что им тоже не лучше, но крепятся. А самому уже хоть плачь: мутит во всю. Надо бы подняться и выйти в надстройку, но кажется, что сил нет. Да и больно не гостеприимно там, в надстройке. Через иллюминатор смотришь – душа замирает, как туда можно выйти? Однако и сидеть невмоготу, того и смотри вылетит из тебя нечто непотребное, для глаза оскорбительное. Сжался я в кресле в комок, зубы стиснул, что делать не знаю. Хлопнула входная дверь и послышался голос главного старшины: – Ну-с, господа офицеры, чего приуныли да нахохлились? Ответной реакции не было, лишь кто-то позволил себе кисло улыбнуться. – Нет, ребята, так дело не пойдёт, надо, пожалуй, вас вытаскивать на прогулку. Мы зашевелились, но подниматься никто не стал. Тогда старшина подошел ко мне, наклонился и голосом, не терпящим возражений, заявил: – В общем, земляк, начнём с вас, а остальным предлагаю последовать примеру. Он взял меня под руку и настойчиво потянул вверх и на себя. Мне ничего не осталось как подчиниться. Подтащил он меня к выходу, осторожно помог переступить комингс (очень высокий порог) и столь же осторожно подтащил к борту. Обнял сзади, голову мою наклонил вниз и понукает: – А теперь, лейтенант, нас никто не видит, трави смело за борт, не стесняйся! Все мы через это проходим, коли есть нужда… Неловко было расписываться в слабости, но что делать? Стравил я без остатка всё, что было в желудке, как будто полегчало, но не до конца. Старшина смеётся, меня отпустил, но смотрит пытливо. – Может еще стравишь? Этого добра оставлять нельзя, опять забродит… Он взял меня под руку и, хотя я взбрыкивал, желая скорее попасть обратно в тепло кают-компании, он потащил меня вдоль надстройки до первой трубы. Там под брезентом стоял ящик, а в нём бочка с квашеной капустой. Старшина этот ящик приоткрыл и, перекрывая грохот моря, заорал мне в ухо: – Суй туда руку, хватай горсть капусты и наслаждайся. А я пока сбегаю посмотреть, как там обходятся другие. Он убежал, а я, захватив горсть капусты, прислонился к тёплой трубе и смог спокойно оглядеться вокруг, хотя смотреть, вообще-то, было не на что. Уже стало темно, как говорят, – «хоть глаз коли». Море, видимое лишь как беснующаяся чёрная пенная масса, которая била своими волнами о борт корабля и стремилась залить нижнюю палубу, вызывало в душе мрачное беспокойство, желание от него куда – то спрятаться, а небо являло собой непроглядную темень. Моим самым большим желанием было лишь одно – вернуться в общую кампанию. Хватит с меня бешенного моря! Комфорта, хоть какого – то захотелось. Вернувшийся старшина довел меня до места, и, сославшись на дела службы, отошел. Путь корабля дальше прошел обычным штормовым порядком, но воспоминания о том походе остались у меня на всю жизнь. Возможно всё это не вошло бы в меня столь сильно, но по судьбе получилось так, что та моя «конфузия» у борта корабля оказалась началом длительного этапа, в котором Кости отводилась важная роль. Не знаю, был ли Костя к этому причастен, как он обещал при встрече в Таллине или нет, но я действительно, один из нашей группы офицеров в девять человек, был рекомендован в морскую пехоту. Сколько я у Кости ни спрашивал об этом, он всегда с ехидной улыбкой отшучивался. А я, помня свои муки на БДБ при переходе из Таллина, попытался всё – таки пойти наперекор судьбе. Мысль о службе в морской пехоте в восторг меня не приводила. Я резонно полагал, что корабельная качка не по мне, а оказываться в немощном состоянии в присутствии матросов я просто не мог, это было бы для меня смерти подобно. А что я мог сделать, если, как мне сообщили, приказ уже подписан без моего на то согласия. Итак, что мне действительно оставалось делать? Я написал рапорт, в котором, ссылаясь на подверженность морской болезни, просил освободить меня от чести стать морским пехотинцем. Пошел в штаб, хоть и не слишком уверенно. За годы учебы в суворовском училище и в офицерском я хорошо усвоил, что начальство отменять свои решения не только не любит, но и начинает ненавидеть тех, кто его к этому принудил. И вот иду я по направлению в штаб, прохожу мимо знакомой БДБ и думаю: «А почему бы мне не посоветоваться с Костей?». Поднялся по трапу, а Костя тут, на мостике собственной персоной, кричит: – А-ля-ля, сам лейтенант в гости пожаловал. Никак пришел пригласить на новоселье или отпраздновать назначение к службе? Костя в своем обычном добродушном и веселом настроении, а у меня кошки по душе скребут, внутреннее смятение. Не привык и не хотел я вот так просто сдаться. Ну какая тут морская болезнь, если я физически абсолютно здоровый человек? А что укачивает, так не я один, все мы, молодые офицеры в кают-кампании тогда полегли. Да, но им то служить на суше, а мне страдать на море, есть разница? Ну и что…? Я смотрел на отзывчивого старшину и сомневался, а он подпустил пару шуток и спрашивает: – Так каким, все-таки, ветром тебя занесло? Он – то уловил мои душевные колебания, прочел их в моих глазах, понукает к откровенности. В общем, отвел он меня в кубрик, присели мы на койку и я выложил ему все о своих сомнениях. Он очень серьезно выслушал, а потом, слегка подумав, вдруг рассмеялся. – Что-то у нас, Паша, получается в жизни общее и похожее. Расскажу кое-что, дабы тебя образумить… Когда я после учёбки попал на нашу, – он слегка похлопал по койке, – «калошу», а потом на ней вышел в первый поход в море, то попал, как и ты, в такую же кутерьму, в ужасный шторм. Не знаю как я вахту тогда отстоял, не помню сколько раз я бегал за борт травить, но ты сейчас на своем опыте это уже почувствовал. В общем, после вахты, по уже утихшей волне, пошел я к командиру корабля проситься, чтобы меня, по тем же, Паша, причинам, что и у тебя, списали на берег. Представляю, какое убогое зрелище я, салажонок, тогда собой представлял. Командир взял мой рапорт почитал, сурово и презрительно на меня посмотрел, рапорт порвал и выкинул в урну. Потом спокойно подошел к сейфу, вынул оттуда пистолет и положил на стол. Спросил: – Это что такое, ты знаешь? Я кивнул головой, – пистолет. – Так вот слушай и запоминай. Барометр показывает, что вечером опять будет шторм. Если ты, мальчик, опять подсунешь мне такую дерьмовую бумажку о твоей трусости, то я сам тебя из этого пистолета пристрелю, ночью выкину твое тело за борт, а в штаб сообщу, что моего радиста волна, видимо нечаянно, смыла за борт. Понял? – А сейчас, можешь идти, отдохни, поешь квашеной капусты – она помогает– и вновь приступай к вахте. Костя задумчиво умолк, очевидно вспомнился этот эпизод жизни, посмотрел на меня с доброй хитринкой и вопросил: – Ну как, до тебя доходит? Конечно, командир меня не мог застрелить, но я, тогда ещё пацан неотесанный, на самом деле испугался. И знаешь, все как рукой сняло. Никакой качки я больше не боялся. Привык и даже полюбил морскую стихию… А теперь, что скажем начальству твоей части? Ничего. Они крутые морпехи и просто свернут тебя в бараний рог. Вот так! Оставь ты эту затею, ибо так службу не начинают… Костя замолк, глядя на меня серьезно и возможно растерянно, очевидно не зная, что еще сказать, а потом успокоительно продолжил. – Знаешь, лейтенант, я много видел морпехов на нашей БДБ, мы их в сезон, то есть пока море нам позволяет ходить, таскаем по морю бесконечно. И для твоего успокоения скажу, что прежде, чем ты к нам придешь со своими бойцами и пушками, тебя так умотают на тренажёрах, что все тебе будет нипочем. Потом, качка особо действует на бездельников. А ваш брат, морпех, он на десантировании так ухайдокивается, что, приходя на борт, пристроится где-нибудь и, как говорится, дрыхнет без задних ног. Какая уж тут ему качка. В общем, я доброго совета послушал, затею свою оставил, через тренажёры прошел и служба пошла своим чередом, ни шатко ни валко. Тогда в МГИМО Костя несколько подробнее рассказал собравшимся именно эту байку, сделал из неё должные воспитательные выводы, отметил высокую выучку нашей непобедимой и легендарной армии и пожал заслуженные аплодисменты. Леночка слушала его очень внимательно, не сводила глаз, энергично хлопала в ладоши и ощутила в душе необъяснимый подъем и теплоту. Ей захотелось, чтобы он подошел к ней. И все это выглядело реально, поскольку Костя не скрывал своего интереса к девушке с умным взглядом светлых глаз, высоким лбом, аккуратно вздернутым носиком, чувственными губами и трогательной улыбкой. Когда официальная часть закончилась, их, как магнитом, потянуло друг к другу. Костя подошел, скромно сказал «здравствуйте» и представился: – Я Костя, Костя Иванов, мне очень понравилось как вы трогательно в ответном слове поздравили Советскую армию и поблагодарили руководство нашего ВУЗа и всех нас за гостеприимство. Право, мне было даже жаль, что речь ваша была слишком короткой, я был готов слушать ваш нежный голос бесконечно. Елена внимательно и прямо смотрела в его глаза, хотя, думала она, ей наверное нужно было, или следовало, глаза опустить. Она просто представилась, а затем, не сговариваясь, в самодеятельной части они сели рядом. Оба чувствовали некое смущение и разговор вначале как-то не пошел. Елена частично рассказала историю своей короткой жизни, связанной с морем, однако, про отца – адмирала ничего не сказала. Ей интуитивно показалось, что упоминание о чине отца может быть неверно понято, как дополнительный элемент, пущенный в ход в силу неуверенности Лены в своей внешности и уме. Тем более, что по выступлению Кости и по его одежде она знала, что он моряк, а значит его отношение к адмиралам могло быть неоднозначным. Активность разговора ограничивалась тем, что выступала совместная самодеятельность двух институтов, всем это нравилось, впрочем, нашим героям тоже. В последовавших после концерта танцах Костя и Елена не расставались. Вдвоем им было приятно, а близость тел, особенно в танго, была волнительной. Когда к концу вечера музыка танцев, в соответствии с модой того времени, стала несколько шальной, западной, наши танцоры, поняв настроения друг друга по взглядам, предпочли удалиться. На улице был приятный тихий еще не поздний вечер со снежком и отсутствием ветра. Пошли пешком, и хотя до дома Елены было, как говорится, рукой подать, ходили долго, расставаться совсем не хотелось. И лишь когда окончательно замерзли, стали у подъезда прощаться. Елена как-то не слишком уверенно пригласила Костю зайти на чашку чая, но тот понял ситуацию и предпочел отложить встречу на следующий день. Далее все пошло так, как этого хотели обе стороны. Общались преимущественно либо в кино, либо на улице, в соответствии со скромным бюджетом Кости. Но вскоре Костя стал вхож в семью Елены. Вначале на чай, потом на обед, далее – на ужин, а затем и без повода. Родители Лены, видя, что дочь явно увлеклась Костей, а он – Леной, к ситуации присматривались, понимая, что Костю при высоких чувствах дочери неизбежно нужно будет принять в дом, точнее в семью: не мог же он мыкаться в общежитии, будучи законным мужем дочери. Все шло к этому, и в том же 1955 году Костя и Елена поженились, а фото Лены, как я говорил, прислал он мне еще до этого события, сожалея, что я не мог присутствовать на его и Елены радостной свадьбе. Вскоре, как известно, вслед за этим событием мне пришлось службу оставить, и я прибыл в Москву. Совершенно естественно, что наша встреча с Костей не заставила себя ждать. И столь же естественны были наши взволнованные чувства, восторг при самой встрече. Конечно, у Кости в Москве уже были друзья, у меня, со временем, – тоже, но нас особенно тянуло друг к другу, тянула какая-то неведомая нам сила. Опять-таки: сила или судьба? Пожалуй, судьба, поскольку, если вдуматься в нашу дружбу, то оказывается, что она была относительно короткая, а происходили наши встречи то ли на БДБ, то ли в базе, когда Костю увольняли, а я был дома, а не где-то на учениях. Другие наши контакты были в письмах, но в силу разных обстоятельств они не были частыми. Правда, нельзя не отметить, что письма сыграли большую роль в укреплении дружбы. Письма вообще, похоже, даже более существенны, чем встречи. В них люди больше вдумываются в содержание письма, чем в обычном разговоре. Иначе говоря, обычный разговор может свестись к пустой болтовне, письмо, как правило, – нет. Если в переписке нет вдумчивости, то она скоро заканчивается. Наши письма были весьма содержательными, поскольку, наверное, содержательным было тогда для нас время: у Кости в повестке дня было поступление и учеба в МГИМО, а затем и любовь; у меня – конец службы, определение дальнейшего жизненного пути. Мой путь складывался под личным влиянием Кости, который, сам весь погруженный в муки учебы, настойчиво мне предлагал тоже самое. Дело, кстати, облегчалось тем, что, как я упомянул выше, с 1956 года МГИМО по решению ЦК КПСС приобрел пролетарский характер, где предпочтение отдавалось при поступлении производственникам и демобилизованным воинам. Не могу сказать, чтобы я в МГИМО особенно рвался, но, с одной стороны, были аргументы Кости, а с другой – у меня не было влечения к какой-либо гражданской профессии, я был, можно сказать, прирожденным военным – артиллеристом, морпехом, но стечение разных обстоятельств, сделали из меня шпака – гражданскую личность, которую я, по преимуществу, в силу раннего военного воспитания, всегда слегка, если не презирал, то недооценивал. Амурных страданий я тогда не испытывал: наверное в силу привычки сохранялась инерция той жизни, которую я вел в Порккала-Удде. Вообще период после демобилизации был для меня морально – психологически очень сложным, не был я к нему готов, хотя и храбрился. Сложность была в том, что я с десяти лет, с суворовского училища до почти двадцати трех был под погонами. А это означало нечто существенное: обо мне все время кто-то заботился. Мне нужно было лишь исправно служить, выполнять команды и приказы начальства, уставы армейской службы, которая, в свою очередь, кормила меня, поила, одевала, развлекала и давала крышу над головой. Так все просто: я служу, а обо мне, о нуждах моих кто-то, согласно уставу, думает. А попав на гражданку, я получил, вроде бы, свободу – могу работать, могу валять дурака, пить горькую неумеренно, по девкам шастать, но выходило так, что я остался сам по себе, никто не хотел и не должен был проявлять заботу обо мне, таком хорошем. Свобода получилась фиктивная: для того, чтобы жить, я должен был работать, за работу получать деньги, а после этого – идти на все четыре стороны, ибо ты, как тот мавр, уже никому не нужен! А вокруг в целом безразличное к тебе общество, в котором каждый сам за себя. Ко всему этому нужно было с трудом, но привыкать. Правда, меня это все касалось в целом только психологически. Я приехал в Москву к своим маме и папе, которые, хотя и не были согласны с выбором, приютили меня душевно, освободили от моих личных проблем. Но я понимал, что в моем возрасте и статусе офицера, хоть и запаса, нужно самому добывать хлеб свой, а не рассчитывать на родителей. Я поступил на завод «Динамо» в качестве слесаря-сборщика, полгода проявлял себя добросовестным рабочим, поскольку дисциплина и ответственность за время службы вошли в плоть и кровь, а в ответ за это завод рекомендовал меня к поступлению в МГИМО. И таким образом образовалась наша общая с Костей жизненная платформа и общий профессиональный интерес, который укреплял нашу близость. Понятно, что, став москвичом лишь по названию, я не имел здесь близких друзей, мне предстояло заводить их в будущем, а пока, опять-таки, тяга к Косте, к его очаровательной Леночке и к ее родителям, которые тепло приняли в семью Костю, а мои визиты их, видимо, не раздражали. В этой семье сложилась очень хорошая атмосфера. Мне было приятно туда ходить, общаться не только с Костей и Леной, но и с отцом Лены, заслуженным контр-адмиралом, который иногда участвовал в наших беседах, которые очень часто касались как флотских тем, так и международной политики. Адмирал представлял собой кладезь очень интересной информации и умных мыслей о жизни. Леночка иногда тоже примыкала к нашей кампании в качестве прекрасного украшения. Как мне представляется, тот период был для всех нас наиболее удачным и счастливым. Там же я в ходе бесед узнал некоторые подробности, о которых, как ни странно, Костя раньше не говорил. В частности, я узнал, что он вышел из традиционной морской семьи. Его прадед, дедушка и отец были моряками, последний, кстати, был подводником. В ходе войны на Черном море немцы подлодку потопили, и о ней ничего больше не было слышно. В общем, отец Кости оказался похоронен в стальном гробу на дне моря, когда сыну его было всего лет десять. Может быть, это событие повлияло на впечатлительного подростка, но морская служба его не привлекала, а то что его призвали на флот, было, наверное, по судьбе. Но интереснее оказалось то, что я узнал позже из бесед с участием адмирала. В истории русского флота фамилия «Иванов» вошла во многом благодаря деяниям двоюродного деда Кости, отставного контр-адмирала Иванова – тринадцатого. В годы русско-японской войны 1904–1905 годов Константин Петрович Иванов был командиром батареи левого борта крейсера «Рюрик». Крейсеру было суждено совершить в августе 1904 года такой подвиг, который так и остался непревзойденным и по сие время. Вместе с другими крейсерами – «Россия» и «Громобой» – Владивостокского отряда крейсеров «Рюрик» отбивался от японской крейсерской эскадры в составе четырнадцати вымпелов, включая пять тяжелых бронированных крейсеров. В общем сражение длилось пять часов, из которых три часа «Рюрик» отбивался в одиночку, поскольку из-за повреждений он вынужден был отстать от своих кораблей, которым пришлось в силу явного превосходства японцев «Рюрик» оставить. «Рюрик» расстрелял все снаряды, пытался использовать торпедные аппараты, был полностью разрушен, из строя вышла половина команды. Японцы предложили нашим стоящий на месте фактически безоружный крейсер сдать, но получили в ответ флажный сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!». В это время в порядке замены выбывших из строя более старших офицеров кораблем командовал лейтенант Иванов К.П. Это он приказал поднять японцам русский ответ, приказал также открыть кингстоны, чтобы утопить корабль и организовал порядок спасания экипажа. С тех пор имя корабля «Рюрик» прогремело не только в России, но по всему миру. А дед Кости был награжден орденом св. Георгия IV степени, золотым оружием и именным Указом императора о том, что к его фамилии был прикреплен номер тринадцатый. Кстати, номер к фамилии не принес Иванову особой удачи. Многие исследователи морской истории указывали на странные обстоятельства. После высочайшего указа о цифре «13» Иванов оказался командиром несчастных кораблей. У него получилось так: он командовал, хоть кратко, «Рюриком», тот погиб; затем он был назначен командиром строящегося линкора «Измаил», но из-за недостатка средств его так и не достроили; затем он стал командиром крейсера 2-го класса «Жемчуг», который погиб в начале Первой мировой войны; а дальше последовала трагедия броненосца «Пересвет»: во время его стоянки в Порт-Саиде накануне Нового 1917 года немецкие агенты заложили в артиллерийский погреб взрывное устройство и корабль взорвался при выходе в Средиземное море. Номер 13 во всех этих бедах видимо все – таки не при чем, но однако… В гражданской войне Иванов К.П. участвовал, получается, опять – таки, неудачно, и вместе с разбитыми белыми частями, ушел из Феодосии в Стамбул и далее эмигрировал во Францию. В разговорах с Костей были обсуждены разные детали жизни этого по-своему замечательного человека, но я позже попытался вернуться к этой истории, надеясь понять, не могла ли у Кости быть какая-то связь с этим отставным адмиралом – эмигрантом, проживавшем, как бы не у дел, во Франции. Иначе говоря, не было ли между двумя Константинами (дедом и двоюродным внуком) чего-то, что могло бы втянуть нашего Константина в какой-то компромат? Посоветовался с «ближними соседями» (из КГБ), они сказали, что никакого компромата на Костю не было. А значит причину его смерти нужно было искать в другом месте. * * * А пока что, пребывая в Москве, я с каким-то замиранием сердца ждал встречи с Еленой. Не то, чтобы я ожидал получить от неё какую-то новую и интересную информацию, а просто потому, что мне хотелось увидеть её и выразить ей своё искреннее соболезнование. Я понимал, что для неё смерть Кости была великой трагедией, пережить которую ей очень и очень трудно. На похоронах я её, конечно, видел, но естественно, кроме выражения сочувствия ничего произнесено не было. Она была в трауре, но не плакала, поскольку, как я понял, у неё уже не оставалось слез. Печальная, но невероятно красивая она в основном держала голову, опущенной вниз, но иногда, вдруг, поднимала лицо вверх под мелкую россыпь снега. По сторонам она не смотрела, ей видимо не хотелось встречать сочувствующие взгляды, ибо в каждом из них она могла предположить вопрос: как ты могла довести мужа до самоубийства. Это, конечно, удваивало ее муки. Я знал и был уверен, что её вины в смерти Кости нет ни капли. Но в этом уверен быть мог только я, знавший глубину их взаимной любви, уважения, счастья, а другие могли предполагать всякое… Им, как обычно, привычно было искать первую причину неожиданной смерти мужа в поведении жены. Положение несколько спасало то, что в день смерти Кости Лена уже две недели, если не больше, жила в Москве, то есть лично никак не могла быть связана с фактом самоубийства. Сын её стоял у могилы отца рядом с ней. Он тоже не плакал, но вид у него был ужасно несчастный. Он иногда поднимал глаза на окружающих и в глазах его была такая невыразимая боль и немой вопрос «Ну почему же его папы не стало?»! Ведь он в своем отце души не чаял, папа был для него кумиром. Морозный воздух не позволял находиться на кладбище долго, а при поминках дома я задержаться не мог, поскольку должен был до конца дня вернуться в МИД. При прощанье у двери Леночка доверчиво потянулась ко мне, на мгновенье положила голову на мою грудь, потом повернула лицо ко мне. Она молчала, а из глаз её бежали слезы. Я поцеловал её в лоб и услышал её полушепот: – Паша, помоги мне, приди ко мне ещё. Тебя очень любил Костя, я, конечно, тоже, и вот… – она со вздохом развела руки, повторив, – и вот, нет его и… ничего нет! В МИД я приехал в конце дня в тяжелом настроении, честно сказать, самому хотелось плакать, ибо только сейчас, после похорон как-то особенно стало очевидно, что мой милый друг ушёл от нас навсегда. Настроение стало и того хуже, когда в комнате управления кадров я застал ржущих сотрудников, которые даже не удосужились полюбопытствовать, что там было на похоронах и как? Смерть Кости для них означала всего лишь выбытие кадровой единицы, которую они легко заменят: речь все-таки идет об Австралии, а не о Гане или Конго, куда кадры подбирались с трудом. И тогда в мою голову вполз коварный вопрос: а кому мы, вообще – то, нужны? Может быть папе – маме, а если их уже нет, то… Никому? На душе было ужасно: кошачий скреб души усилился. * * * На следующий день, завершив дела в министерстве, связанные с моей печальной миссией, я приобрел небольшой букетик цветов, которые мне посоветовала молоденькая цветочница, купил шоколад для сына Лены и отправился к ней с визитом. При всей нашей дружбе я шел туда впервые, хотя они (Костя и Лена) отъехали от родителей лет пять назад, купив на Комсомольском проспекте кооперативную квартиру. Раньше я не мог там побывать, поскольку у нас не совпадали сроки пребывания в Москве: Костя, закончив МГИМО, попал на работу в посольство СССР в Канаде, куда они с Леной и маленьким сыном вскоре убыли года на 4, а я, доучившись в ВУЗе, поехал с Настей и дочуркой переводчиком в Международное агентство по атомной энергии в Вену, как раз тогда, когда Ивановы должны были возвращаться. Впрочем, тогда они ещё жили с родителями, также, кстати, как и мы, Костины. В общем, мы четыре года «отсидели» в Вене, а, вернувшись, нашли, что Ивановых в Москве уже и след простыл. Ну а дальше, я работал в Центральном аппарате МИД, а Костя приступил к посольской службе в Канберре – столицы Австралии. Иногда мы, конечно, обменивались письмами, но они не могли заменить живого общения и слова. Насти моей Костя, как мне представлялось, вообще не видел, мы с ним как бы поменялись местами: теперь он вычитывал в письмах излияния моих чувств к Насте и, наверно, любовался её фотографией. Однако, любовался ли? Он, почему-то никак не отреагировал на отправленную ему фотографию, причину этого я понять тогда не смог, а после спрашивать счел неуместным. Приближаясь к дому Лены, я почему-то испытывал какое-то волнение и смущение. Или от того, что я искренне ей сочувствовал или, вполне возможно, что было в моей душе издавна какое-то к ней романтическое влечение. Хотелось думать, что влечение это к ней было только как к человеку, но несомненно она привлекала меня и как женщина. Возможно это была магия фото, которое может влиять и на чувства другого человека, то ли позитивно, то ли наоборот. Мне на фото Леночка тогда, в 1955 году, понравилась сразу. Был ли это эффект долгого отсутствия женщин в моей жизни в то время вообще, или может быть какой-то результат приятной неожиданности, но я фото почему-то не упрятал в дальний угол, а периодически вынимал свой альбом и любовался её фото. Я по доброму завидовал Косте и мечтал о такой же женщине для себя. Но, как я уже говорил, Лена усилила со временем свой положительный эффект в отношении моей персоны: очень уж много было в ней привлекательных черт. Она была, во-первых, очень желанной женщиной во всех смыслах – её лицо, одухотворенное, открытое, с большими умными и добрыми глазами, очерченными густыми ресницами и украшенными тонкими бровями вразлет, придавшими лицу некоторую мечтательность; её широкий лоб, обрамленный всегда прекрасно уложенными волосами, а возможно они были такими сами по себе, поскольку во всех случаях они никогда не теряли своей формы; прямой, несколько вздёрнутый в конце носик с тонкими ноздрями; полные губы изящного рисунка, всегда готовые к улыбке, за которыми прятались безупречные ярко-белые зубки; грациозная нежная шея, как эллинская драгоценная подставка под гордо вскинутую голову; высоко поднятая полная грудь как бы прекрасного изваяния над тонкой талией и в меру развитыми бедрами; и конечно же, её весьма примечательные длинные ноги изящной формы как будто выточенные хорошим мастером для любования мужских глаз. Во-вторых, у неё был очевидно развит природный ум, что позволяло ей быть интересным собеседником в любой компании или в разговорах тет а тет. К тому же, она была весьма начитана, в том числе и в вопросах политики, которая для женщин, как правило, не представляет интереса. Впрочем, для многих мужчин – тоже. В кредит Лены можно добавить и её добродушие и, что у многих, к сожалению, отсутствует, чувство юмора. С ней можно было шутить, не боясь, что она, вдруг, надует губки или обидится. Скорее она могла ответить тем же в тех рамках, которые никогда не переходили приличия. Нельзя так же было не отметить грациозную осанку и походку Лены. Это была походка и стать, которым в прежние времена специально обучали девушек аристократических семейств. Впрочем, мужчины приобщались к этому тоже в кадетских корпусах и в юнкерских училищах. Леночка была по своему характеру веселым человеком, всегда готовым прыснуть со смеху. А смех ее был увлекательным, способным хорошо повлиять на любую ситуацию, и он всегда был по причине и к месту. В ней абсолютно не было тщеславия, гордыни, хвастовства. Она даже намека не делала на то, что отец её адмирал и что лично она знакома со многими влиятельными людьми московского бомонда. Единственно, чем она откровенно гордилась, был её Костя и, наверное, более того, – сынок Николенька. Для этого ей не нужны были слова, весь вид её говорил о сильной любви к этим людям. Леночка в силу своего лингвистического образования и хорошего знания английского языка работала секретарем консульского отдела посольства. При её внешних и душевных качествах она была украшением консульской службы, содержанием которой она овладела легко и быстро, проявляя к посетителям такт, терпение и добросердечность. Возможно я говорю о Лене столь подробно не потому, что она мне в целом нравилась, но и в связи с тем, что мне неизбежно приходилось как бы сравнивать Лену с моей Настей. У них было много совпадающих черт, но и во многом они разнились. Особенно это было заметно в характерах. Обе они были бесспорно красивыми женщинами, но если Лена, понимая достоинства своей внешности, стремилась их не выпячивать, очевидно полагая, что красота говорит сама за себя, то Настя всегда старалась подчеркнуть свои достоинства. Сразу это бросилось в глаза по прилёте нас в Канберру. В Советском Союзе в начале 60-х ещё не было мини-юбок и, соответственно, одежда Насти была, как это и считалось правильным, консервативной, то есть платье её или юбка всегда была чуть ниже колена. В Канберре, а точнее даже в аэропорту Сиднея, где нам приходилось делать пересадку на внутренний рейс, Настя буквально ахнула, увидев австралийских девушек в коротких юбчонках. Глаза её буквально заискрились восторгом. Я тогда посмотрел на все это косо, но понял, что в ближайшие дни гардероб Насти пойдет в переделку или, скорее всего, в замену. А, кстати, встретившая нас Лена (а Ивановы нам устроили ужин по приезду), была одета скромно, и хотя она уже года три вращалась в австралийской жизни, её юбки были лишь немного выше колен. Вообще, что касается нарядов, то Лена предпочитала все скромное, элегантное и дорогое; а вкус Насти был направлен на все яркое, броское, короткое и по цене умеренное. Возможно это было несколько вульгарно, но Насте это ужасно шло, всё как бы сочеталось с её стремительным, наступательным характером. Настя всегда имела свое мнение, пусть, возможно, и поверхностное и неправильное, но она на нем настаивала с отменным энтузиазмом, а если и соглашалась с критикой, то потом. Она за словом «не лезла в карман», хотя и знала поговорку «слово не воробей – вылетит, не поймаешь». Говоря так, я не имею ввиду, что Настя всегда поступала так. Совсем нет: если речь шла о делах действительно серьезных, то она охотно «включала мозги», говорила взвешено и осторожно. Впрочем, иной раз её могло и занести. Лена, со своей стороны, промахов в речи и поступках себе не позволяла. Её мозги были всегда включены. Поэтому, когда я смотрел на обеих дам со стороны, то выглядело все так, что в неизбежной их дружбе, в силу дружбы мужей, роль первой скрипки играла, и весьма охотно, Настя. Когда какая-либо выходка Насти коробила Лену, она всегда лишь слегка морщила носик и не вступала в спор, не делала замечаний. Если Настя на чем – то настаивала или требовала, Лена спокойно и с улыбкой уступала. Речь идет, естественно, не о серьезных размолвках, а, в общем-то, о пустяках. Для чего-то более серьезного просто не находилось оснований. Стремление Насти быть лидером во многом объяснялось тем, что она считала себя более опытной в жизни, поскольку брак её со мной был вторым, хотя возраст дам был одинаковый. К этому прибавлялось то, что Настя, понимая, что общее развитие и воспитание Лены были выше, статус её родителей был бесспорен (а Настя вышла из семьи довольно простой – мать работала лифтером на киевском заводе имени Артема, а отец умер давным-давно), не хотела уступать, хотя никто её к этому и не понуждал. Настя была личность очень спортивная, от природы годная к любому виду спорта, а Лена исповедовала любовь к морю, ибо все её детство и юность прошла у моря, и она отлично плавала. Вполне логично, что Настя втягивала Лену в посольский спорт (волейбол, настольный теннис и городки) и весьма торжествовала, когда она в очередной раз выигрывала. Причем торжества своего она и не скрывала. Книги Настя не слишком любила, но старательно выбирала из посольской библиотеки то, что полегче. Можно сказать, что она могла бы обходиться и без этого, но я был настойчив в том, что мать должна прививать дочери любовь к книгам, к чтению вообще, а с этим Насте было спорить трудно. Да она, пожалуй, и понимала, что жене дипломата все-таки нужно быть хоть как-то начитанной. В силу, в том числе и этого, она согласилась на общественных началах заведовать посольской библиотекой. К этому её, кстати, побуждало и то, что Лена читала много, в том числе и на английском, а «ударять в грязь лицом» Насте не хотелось. Я иногда рассуждал сам с собой на такую тему: почему господь дал нам с Костей таких милых, любимых и столь разных жен? А вывод всегда получался один и тот же – по Священному писанию, что Бог «воздает каждому по делам его». А понимал я тогда это так. Дело человека состоит в том, чтобы делать себя возможно ближе к тому, что требует от нас Господь. А вот это, к худу или к добру, каждый понимает по – своему и воспитывает себя, свой характер в силу своего понимания. Упрощая все, скажем так, до какого-то периода нас «делают» обстоятельства. Я учился с детства в военных училищах и обстоятельства жизни там делали из меня прежде всего хорошего офицера. Я шел во след обстоятельствам. Стал, вроде бы, неплохим морпехом, но… обстоятельства изменились, они стали другими, перестали меня насиловать, я получил свободу, которой и должен был правильно воспользоваться. Пошел работать на завод, далее в МГИМО, а затем по распределению в МИД. Все катилось само собой. Я мог, развиваясь интеллектуально, оставаться самим собой, скажем так, – морпехом в душе. И соответственно, по воле Господа я получил жену под стать морскому пехотинцу. Всё (!) – моей половиной по жизни стала Настя со всеми её прелестями и недостатками. Её я получил на старшем курсе МГИМО, я должен был стать дипломатом, или чем-то в этом роде, а Настя вполне подходила моему будущему. А посмотрим на Костю и Елену. Что особенного и замечательного в этой паре, созданной по сути столь же случайно, что и наша пара с Настей. Костя, насколько я его видел и знал, культурно и интеллектуально тянулся вверх. Он не предполагал, что когда-нибудь станет дипломатом. Сферой его интересов была радиотехника. Что касается радио, Костя знал все, а к этому добавим, что склад ума у него был научно-аналитическим. По демобилизации он собирался вернуться в Киев на свой завод «Арсенал» и поступить на радио-факультет Киевского политехнического института. Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Министерство обороны, несколько ускорив его демобилизацию, сделало предложение, от которого Костя не смог отказаться: приехал в Москву, поступил в МГИМО и мог там полностью удовлетворить жажду культурного и интеллектуального познания. Но дело не только в этом. В Киеве жила Стася, она, как он считал, была замужем, и гордый Костя не хотел с ней встречаться. Конечно, если бы не было направления в МГИМО, то все равно пришлось бы вернуться в Киев, но…, что вышло, то вышло. А Лена, будучи в силу своих возможностей и условий личностью с уже развитыми культурным и интеллектуальным потенциалом, приехала с Дальнего Востока в Москву, оказалась в нужном месте и в нужное время. Все остальное получилось по судьбе. Вроде как случайно встретившись, расстаться они уже не могли. Все выглядело вполне логично. Менее логичен был мой вариант женитьбы. Внешне все в какой-то мере походило на движение точно во след Кости. Военную службу я завершил, в МГИМО, куда я, в общем-то, не слишком стремился, поскольку ничего об этом ВУЗе, как и о дипломатии не знал, поступил. А в общем-то, я видел себя скорее студентом Института водного транспорта. Меня влекло море, и в душе, как я уже сказал, оставался морпехом. Но… пути Господни неисповедимы! Однажды, работая на заводе, я обтачивал на верстаке какую-то деталь. Время было близкое к обеду, и эта приятная тема занимала мои мысли. Подходит, точнее даже проходит, но затем вдруг оборачивается и подходит ко мне секретарь комитета комсомола завода. На заводе рабочих, тысячи, и знал он меня лишь потому, что рабочие цеха выдвинули меня на роль комсомольского лидера цеха, а все это вопреки кандидатуре, предложенной заводским комитетом. Была тогда дискуссия, споры и стал я вот так как бы лично известен. Подошел, значит, секретарь ко мне и спрашивает: – Слушай, Костин, у тебя, кажется, есть среднее образование? Меня это рассмешило: – Бери, – говорю, – выше. Он тоже засмеялся. – Ой, да ты же был офицером. Тогда именно ты мне и нужен. В общем, с этого 1956 года по милости нашего Генерального секретаря Хрущёва изменен порядок приема в МГИМО. Видя мою усмешку и вопросительный взгляд, секретарь пожал плечами, серьезно, даже как – то строго на меня посмотрел и продолжил: – Партия решила исправить положение с этим Институтом. Сейчас там процветает блат и кумовство, это прибежище для сынков высоких чиновников. Решено положение изменить и впредь отдавать предпочтение при приеме производственникам и лицам, отслужившим в нашей армии. Секретарь говорит, а я не понимаю, какое отношение ко всему этому я имею? Молчу, затем недоверчиво и с любопытством спрашиваю: – Товарищ начальник, я – то то тут при чем? Он нахмурился.