– Если называешь меня начальником, то должен слушать, не перебивая. Уж тебе то, я вспомнил, – ты морпех, нужно было это знать и помнить… Так вот, теперь для поступления в МГИМО нужна рекомендация городского или Центрального комитета партии, или комсомола. Просто так, с улицы, в этот ВУЗ поступить будет нельзя. Я слушаю, но у меня в голове завис вопрос: каким боком это касается меня, если я о МГИМО мало что знал, да и пожалуй, не очень-то хотел знать? Видя в моих глазах вопрос и замешательство, секретарь дружески хлопнул меня по плечу и настоятельно предложил мне зайти к нему в кабинет в обеденное время для обстоятельного разговора. Разговор был, была затем и рекомендация Московского горкома комсомола, как и была льгота лицу, демобилизованному из армии для сдачи вступительных экзаменов. Хотелось бы, однако, особо отметить, что льгота – льготой, но все мы, а нас демобилизованных или производственников было много, заметили, что преподаватели МГИМО на вступительных экзаменах сами весьма очевидно шли нам на встречу, особенно это касалось иностранного языка. Во-первых, они очень и очень пытались нас хоть как-то натаскать на консультациях, а, во-вторых, стремились дать нам шанс на экзаменах. На всю жизнь я запомнил как я сдавал экзамен по английскому языку. Прежде всего, какой уровень знания был у меня по предмету? Английский я, по необходимости, учил в суворовском училище. Учил, как и все. Школьную оценку «хорошо» получил, но это было не сложно, поскольку всех нас – воспитанников – по завершении учебы распределяли по военным училищам, а там в то время, иностранный язык был уже не нужен. Учителя это знали и на экзамене не вредничали. Далее пошло артиллерийское училище, затем служба на Балтике, работа на заводе, а это значит, что в течение пяти лет я был от английского очень далек. Что могло остаться от моих школьных знаний? В общем, как-то и что-то я на экзамене плёл, но так что у меня в памяти на всю жизнь остались добрые и полные сострадания милые глаза преподавательницы. По окончании моего ответа она тяжело вздохнула, сделала вид, что всё более – менее в порядке и спросила: – Скажите, Павел, как у вас вообще складываются дела со вступительными экзаменами? Английский язык – это ваш последний экзамен, и я бы хотела знать вашу перспективу на поступление в наш ВУЗ. Я сообщил ей, что оценки мои таковы: сочинение – 4, история – 5, география – 5, и теперь, вот, английский… Она немного задумалась, изучающе и внимательно глядя в мои глаза. Опять вздохнула и заключила: – В общем, что я могу сказать… У вас есть способность освоить английский язык, возможно и другой язык, но все это со временем… А сейчас, я, пожалуй, поставлю вам «хорошо»… Сердце мое прыгнуло в верх от радости, ибо я понимал, что больше тройки мой ответ не заслуживал. Я согласно кивнул головой, но…преподаватель не спешила ставить оценку. Она подносила ручку к экзаменационному листу, а затем в задумчивости останавливалась. Она колебалась, и в результате спросила: – Вам четверки хватит для поступления или нужно… выше? У меня не хватило наглости сказать, что нужно выше, да и полагался я на льготу. В общем, я выскочил от преподавательницы радостный с оценкой «хорошо». И остался ей благодарен на всю жизнь. Что было потом, в ВУЗе, не столь важно. Сидел я за книгами и иностранными языками, как проклятый, до конца третьего курса даже не было практически времени для свиданий, но возможно и должно быть имел место какой-нибудь интеллектуальный прогресс. Мы пока ведем речь обо мне в сравнении с судьбой Кости. Сравнения не получаются, поскольку та, которая должна была стать моей «второй половиной», к этому времени даже не просматривалась. Вокруг себя я таковой не видел. Но в чем я был всегда уверен, это в том, что судьба есть (!) и она предопределяет жизнь каждого человека, а значит, – и мою жизнь тоже. Завершив сессию третьего учебного года, а мне к тому времени, как ни крути, было двадцать шесть лет, возраст, когда мужчине вполне позволительно жениться, я сгреб в сумку свои простые летние вещи и отправился на пару недель отдыхать в бывший мне родным Киев. Там у меня оставался мой старший брат, и было много друзей – знакомых по суворовскому и офицерскому училищам, большинство из которых, кстати, то же уже оказались на гражданке. Киев, конечно, имеет массу привлекательных возможностей, но все они были мне известны, ибо в течении моей жизни там, под погонами, нас добровольно-принудительно, даже строем, водили по воскресеньям на разного рода выставки, в музеи, в театры и иногда даже на футбольные матчи. Получилось так, что с точки зрения познавательно – культурной, Киев для меня серьезного интереса не представлял. Однако, этот город был всегда славен своими пляжами. Весь левый берег Днепра был тогда не застроен, там тянулись километровые песчаные пляжи, куда жители города и его гости добирались на вместительных катерах. На пляжах я и проводил все свободное время, по большей части в одиночестве с какой-нибудь интересной книгой. Неделя отдыха прошла таким образом, а в воскресенье я вновь уютно разместился в дальнем спокойном углу пляжа. Погода была прекрасная, вода теплая, песочек мягкий, народу вокруг немного, удовольствие для меня было полным. Все шло обычным порядком, но спустя какое-то время ситуация изменилась. Рядом с моим местом отдыха была волейбольная площадка. Этому факту я сначала не придал значения, поскольку на ней никого не было. Потом подошли игроки – девушки и ребята и организовали игру – девочки против мальчиков, четыре на четыре. Про себя я это отметил, но значения и в этот раз не придал, погрузившись опять в интересное чтиво – популярный для того времени детектив известного английского писателя Яна Флеминга «Голдфингер». Он был на английском языке и я таким образом объединял приятное (содержание) с полезным (английский язык). В начале игроки на площадке не очень мешали, а затем страсти у них разгорелись, количество криков и их сила увеличились. Меня это стало доставать так, что книжку пришлось отложить в сторону и переключить внимание на игру. Интереса добавило то, что, как оказалось, игру выигрывали девушки. Они выглядели весьма спортивно в противоположность интеллигентно полненьким ребятам. Я сменил комфортную позу лежа, сел. Спустя какое-то время моё внимание привлекла одна из девушек. Не только тем, что она была весьма хороша собой и играла с полной отдачей, азартно, но мне показалось, что где-то я её уже видел. Я смотрел на игру и вспоминал, где и когда я мог её видеть? В Киеве я не был последние три года, срок не большой и если бы я с ней познакомился здесь, то узнал бы её сразу. Знакомство в Москве исключалось: мне тогда было не до этого. Остается Порккала-Удд? Мне только этого не хватало! Не было там её. Но уверенность, что эту девушку знаю, росла. И вот игра закончилась. Девушки с победными криками обнялись и оживленно направились к воде. Путь их проходил мимо меня. Я встал, и когда они поравнялись со мной, вопросил: – Настя…!? Девушки остановились, стрекотание их голосов прекратилось, они все уставились на меня. Та девушка, к которой я обратился, подошла совсем близко, с любопытством и удивлением разглядывая меня. Улыбка не сходила с её губ, недоумение, а потом и удивление в её глазах стало проглядывать все ярче. Девушки тоже подошли поближе. Сцена происходящего их забавляла. – Да, я Настя… По её взгляду я понял, что она тоже что-то вспоминает. И через короткое время Настя воскликнула: – Боже мой, да никак это далекий морпех…?! Мы оба в растерянности смотрели друг на друга, вспоминая нашу встречу в Морском госпитале в Таллине лет пять назад. Нужные по случаю слова как-то не находились, девушки потихоньку хихикали. Тогда Настя задорно и с каким-то вызовом, обернулась к подругам и пояснила: – Мы с морпехом как-то встречались, давно, ещё в Таллине. Наверное я бы сейчас его не вспомнила, но он тогда, в больнице, куда он заявился за своими матросами, мне брякнул по ходу нашей милой беседы, что вот, мол, Настя, когда ты разойдешься, я на тебе женюсь. Обращаясь ко мне, спросила: – Было такое, сознавайся? – А что мне сознаваться, было! И если хочешь, могу опять повторить. Повисла смущенная тишина. Даже стало слышно пение птиц в соседних кустах. Настя нашлась: – Так что, морпех, ты, значит, берешь меня в жёны? Все напряглись. – А ты развелась? – Ага, тогда почти сразу… Конечно, такие вопросы так вот, сразу, не решаются, это совершенно ясно. Но ситуация для меня получалась абсолютно патовой. Нужно было либо идти во-банк и дать определенный положительный ответ, либо…? Тут и была загвоздка: начав вилять, прекрасную во всех, как казалось, смыслах девушку можно было и не получить. И здесь возможно решающую, хоть и случайную роль сыграло обращение ко мне Насти «морпех». Мне нравилась военная служба, я гордился честью быть морпехом и по сути в душе я к тому времени все ещё оставался им, и в решающий момент я именно таким себя и почувствовал. Отбросив колебания, я заявил четко и конкретно: – Я на тебе женюсь! В ЗАГС – хоть завтра! Все присутствующие обомлели, включая и Настю. Она, вся румяная после игры, в ярком купальнике, такая красивая, кажется, даже вздрогнула. В глазах её было удивление, вопрос, но вместе с тем и решимость. Взгляд её был тверд, но добрый и, скорее всего, даже ласковый. – Подождать нужно морпех, ты же меня совсем не знаешь… А, кстати, я не помню твоего имени. Все было так давно, да ничего ведь и не было… Поскольку наступила неловкая пауза, подали голос девушки. Смысл сказанного ими сводился к тому, что ты, мол, Настя, разбирайся со всем сама, мы не хотим быть вам в тягость. Они со смехом пошли к воде. Я молчал, поскольку мне после моего столь решительного заявления говорить, вроде, было нечего. Настя тоже молчала, ковыряя песок босым носком, глаза её были опущены. А мои чувства были смятены. Шаг-то я сделал своим заявлением решительный, а был ли он осмотрительным? Да, тогда в Таллине в получасовой беседы в больнице я был под мощным впечатлением от молодой женщины, а впрочем, – ещё, пожалуй, по возрасту – девушки, которой не было тогда и девятнадцати лет. Моё предложение звучало для нас обоих шуткой, поскольку она уже была замужем и, как мне тогда показалось, вполне счастлива. А сейчас все сказанное далеко не выглядело шуткой как для Насти, так и для меня. Настя вскинула на меня свои большие серые глаза, в них не было улыбки. Сердце мое екнуло в ожидании отказа. Но отказа не было, был лишь её серьезный взгляд и голос, в котором был то ли вопрос, то ли сомнение? – Знаешь, Паша, ты мне тогда как парень вполне приглянулся, с тобой разговаривать было легко и интересно. Ты вообще приятен и симпатичен, но… ты же меня совсем не знаешь. А я ведь уже побывала замужем и развестись успела, то есть жизненного опыта поднабралась… да и что я о тебе знаю? Что ты когда-то был морпехом? И это все? При моем-то опыте было бы безумием просто так, с бухты – барахты, опять выскочить замуж. Нет, голубчик, так нельзя. Я смотрю на тебя и не понимаю: ты действительно такой решительный или, прости, дурак? Настя замолчала, тяжко вздохнула. – Вот видишь, Паша, какую ты задачку задал себе, да и мне. Самое разумное, пожалуй, это обратить все случившееся в шутку. Я тоже хороша, нужно же было вспомнить ту твою нелепую фразу. Но я то и запомнила её как некий курьез. И мужу я рассказала, мы вместе посмеялись, а потом, через две недели разошлись. И я переехала в больничное общежитие, а потом далее – вернулась в Киев. Ну да, ладно! Пошли купаться! Не получил я тогда от Насти ни «да», ни «нет». Но, накупавшись в волю, с видимым удовольствием договорились о свидании вечером. Там, на скамейке у кручи над Днепром она поведала мне о событиях своей жизни, благо их было не столь много. В школьное время она, как это, в общем-то, и положено, получила, как дар божий, первую большую любовь. Однако была она тогда всего лишь в девятом классе, а парень был старше её на три, а то и на четыре года. Ни о женитьбе, ни о чувственной близости речь тогда и не вели, ибо парню предстояло отъехать служить в армию. Настя, конечно же, по своей молодости поклялась ждать его возвращения. И уже почти было дождалась, оставалось ему дослужить каких-то полгода, но…стало быть не судьба… Настя заканчивала медицинское училище, когда в Киеве объявился известный музыкальный коллектив из Таллина. В то время Эстония представлялась всем как бы заграницей, и отношения к эстонцам в обществе было каким-то особенным, а уж ко всяким там певцам, музыкантам и прочим «культурным» личностям и того более. В общем, приехал в составе руководства этого коллектива некто Карл Эйхман во всем его иностранном шике и блеске, встретил где-то и как-то Настю. Оба они вскружили друг другу головы и это головокружение кончилось тем, что пока ещё глупая и не опытная медицинская сестра, возомнившая себя достаточно взрослой и влюбленной до одури, прыгнула замуж за Карла и отбыла в далекий и ей совсем не известный Таллин. И, как она думала, прошла её любовь к стародавнему другу, который маялся где-то в армии. А так ли? Когда она рассказала мне с горькой ухмылкой об этих «шалостях», то я замечал в ее взгляде краткую, но определенную щемящую тоску по её первому другу, с которым у неё связь была прервана окончательно. Тоска эта была или сожаление, что вопреки данным клятвам нашкодила, вопрос этот для меня был тогда и долго оставался второстепенным. Что же касается её отношений со стильным Карлом, то все началось стремительно и столь же стремительно закончилось. Настя приехала в Таллин и, чтобы не сидеть на шее у мужа, устроилась на работу в Морской госпиталь, куда русских специалистов брали охотно, поскольку русской администрации иметь дело с эстонцами было довольно – таки сложно в силу объективной противоположной несовместимости пролетарской психики русских специалистов с буржуазной психикой эстонских. У Насти на работе все пошло хорошо, в личной жизни тоже, любовь Карла вызывала в её душе радостный восторг, но… всего этого не хватило и на полгода, по причине природной и типичной. Настя, как оказалось, по своей наивности не учла того, о чем знали все более – менее опытные женщины: красавцам мужчинам (а, впрочем и женщинам), занятым в так называемом шоу-бизнесе, доверять следует с очень большой осторожностью, ибо работа лицедеев не может не отражаться на воззрениях и поведении человека. Человек был и остается зависимым от привычек и обычаев среды, в которой он вращается. Короче говоря, Настя однажды столкнулась с тем, что никак не могла принять её гордая душа. Случилось то, что по законам жанра должно было неизбежно случиться. Работа медсестры в госпитале предполагает посменную занятость человека. Настя так и трудилась. Однажды ей полагалось работать в ночной смене. Она пришла в госпиталь, приступила к работе, но тут, вдруг, объявилась та медсестра, которая должна была сменить её утром. С ней Настя была дружна, уважала её как за более старший возраст, та и за её уже большой стаж работы и, конечно же, за отменные человеческие качества. Объявилась она на работе с просьбой к Насте поменяться сменами, ибо с утра у неё была необходимость срочно решать какие-то важные проблемы, связанные с её детьми. Как тут было не уступить? Да и соблазнительно было вечер и ночь провести не на работе, а с любимым Карлом. Летела Настя домой, как на крыльях, даже взяла такси, не представляя никоим образом, какая горькая заваривается каша. Жила Настя тогда с мужем в его сравнительно роскошной квартире, которая досталась ему после войны от родителей, которые поспешно бежали вместе с немцами от советских войск в Германию, не успев захватить с собой сына, который проживал в это время у бабушки в деревне, чтобы избежать бомбежек и сражения за Таллин. Квартира числилась за бабушкой, которая, спустя несколько лет отдала Богу душу, а Карл – студент филармонии – вступил в свои законные права наследника. В общем, Настя лихо взбежала по лестнице, аккуратно, чтобы не потревожить Карла, вошла в квартиру и, начав раздеваться у вешалки, услышала голоса и смех из спальни. Насторожившись, она потихоньку подошла к двери греха и соблазна, рывком открыла её и с удивлением и ужасом обнаружила, на её месте в кровати в объятиях Карла находилась молодая прелестного вида эстонка, которая на своем для Насти бессмысленном языке задала Карлу вопрос, о сути которого можно было легко догадаться, поскольку последняя указывала на Настю пальцем, а лицо ее от волнительно радостного выражения стало презрительно любопытным. Что оставалось делать Насте? В российских условиях, в том же Киеве, вариантов могло быть много, поскольку претерпевшая обиду женщина была бы в своей квартире, оставаясь её хозяйкой и, в общем-то, хозяйкой положения. А сейчас Настя оказалась в абсолютно враждебном окружении: квартира – чужая, Карл с его наглым оскалом – чужой, язык общения – чужой, страна нахождения – чужая и люди вокруг – чужие. Представляю, как сложно было Насте овладеть собой и не совершить какого-то акта агрессии, который мог быть чреват лишь одним – её бы арестовали, состряпали ложные обвинения и лишили свободы на срок, соответствующей этой стряпне. К чести Насти, она эмоциям не поддалась. Её первым словом стало «тере», что по-эстонски значит «здравствуйте», затем она, оценив обстановку, вышла из спальни, хлопнув дверью, и стала собирать свои вещи. Её последним словом стало «ятайга», что, опять-таки по-эстонски, значит «до свидания». Когда мне Настя на скамейке в глубине парка над Днепром все это рассказывала, я не мог не вспомнить поговорку, с которой нас, молодых лейтенантов, приехавших в Таллин поздней осенью 1953 года, ознакомили едва ли не на вокзале: «тере-тере, чемодан бере и ятайга». Имелось в виду, что воровство в Таллине было отменное и за чемоданом нужно было очень присматривать. На мои дополнительные вопросы Настя к своему рассказу добавила детали. Их было немного. Она собрала свои вещи в пять минут, засунула их в чемодан наспех и кое-как. Карл все-таки видимо понял, что случилось нечто неожиданное для него и неприятное. Он вышел из спальни в халате, растерянный и, сказать правильнее, потерянный, стал что-то бормотать, путая слова русские и эстонские. Так было и не понять, он сожалел об уходе Насти или о том, что провалился его план найти утеху, пока жена была на работе. Он стал говорить, что-то о примирении, об ошибке, но Настя выглядела, наверное, столь решительно, что он умолк. Со своим большим чемоданом Настя уехала в госпиталь, провела там несколько дней, необходимых для оформления развода в ЗАГСе (тогда это было весьма несложно), и отбыла к своей матери в Киев, оставив Таллину не слово «ятайга», а «пошли вы все к черту!». В Киеве она пошла на работу в поликлинику Подольского района и поступила на заочное отделение медицинского института. Кстати, развод у Насти состоялся буквально через месяц после того, как я имел удовольствие познакомиться с ней в те судьбоносные полчаса, которых мне хватило в порядке уместной шутки предложить Насти выйти за меня замуж, если она вдруг разойдется. Получилось, что я её как бы приговорил к разводу, а сила более высокая свела нас на киевском пляже. Шансы на такую встречу, пожалуй, были практически равны нулю. Впрочем, таковыми могли оказаться и шансы на брак. Тут уж, как говорится, могла сгодиться и народная поговорка: «Обещать – не значит жениться». Было ли достаточным для брака моего мужского влечения к Насте, хотя и очень даже сильного? В значительной мере это так, поскольку мне хватило того первого взгляда тогда, в госпитале, чтобы пошутить с Настей о браке, но в действительности не зря говорится, что в каждой шутке есть доля правды. Железо, ведь, не случайно тянется к магниту. И меня потянуло, хотя, казалось бы, с какой стати? Иногда потом я списывал это притяжение на факт отсутствия в моей жизни в то время женщин. А было мне тогда, когда я шутил, два года за двадцать, или около этого, возраст, когда тяга к женщинам должна, по всем человеческим меркам, быть достаточной. Но все это в основном по части телесной. А нам свыше дан разум, душа и воля, которые в нашей жизни проходят по части души. Настя меня при первой встрече, конечно, впечатлила своим внешним обликом, манерой поведения и разговора, своим веселым и добрым характером, но как я чувствовал и предполагал, главное было заложено в наших судьбах: суждено нам было найти друг друга, жить вместе Богом данное количество лет в семейной гармонии, родить и воспитать дочь. И все это при полном совпадении характеров и взглядов на быт. Как видим, мне проще использовать слово «быт», а не, как казалось бы уместнее, «жизнь». Мы с Настей находились, все-таки, в разных профессиях. Она – врач, которому практически нет места в посольской жизни: лечение советских людей за рубежом полностью оплачивалось государством, а значит применить себя как жена-врач Настя могла только на любительском уровне, то есть оказать при необходимости самую первую помощь. Естественно, что чем она больше живет за границей, тем больше теряет свою квалификацию. Разве это может её радовать? Конечно, достаточно высокий уровень материальной жизни в какой-то мере компенсирует указанный недостаток, но все-таки остается основа для семейных размолвок дипломата и его жены. Здесь скорее даже нужно использовать множественное число, ибо во всех небольших посольствах и консульствах женам дипломатов найти работу сложно, если не невозможно. И в силу этого им часто приходиться вариться в слухах, сплетнях и в ссорах женского коллектива. А с другой стороны, мужья заняты в целом ответственной и интересной работой, заняты подолгу, во время урочное и во вне урочное с периодическими командировками туда-сюда, иногда надолго. Получается, что при всем желании ублажить семью вообще и жену конкретно бывает сложно, хотя, как показывает жизнь, многим это удается. Самый хороший вариант в этом смысле это тот, который выпал на долю Кости. У них с Леной очень многое совпадало: не требовалось жертв с той или иной стороны. Они делали работу, которая их по жизни не только не разводит, а соединяет. Он работает первым секретарем посольства, она – секретарем в консульском отделе того же посольства. Они и на работе общаются и после её им есть о чем поговорить. Здесь мы видим интеллектуальное не столкновение, а взаимное дополнение, у супругов таким образом получается много общего, понимание друг друга. Вот и жил Костя вместе с Леной душа в душу, на радость им и всей советской колонии. К тому же, что тоже бывает не часто, у них совпадал аналитический склад ума, широкая начитанность и, как это виделось всем, превосходная высокая нравственность, во многом благодаря тому, что период их человеческого созревания проходил вдали от центров так называемой цивилизации. Им оказалось проще сохранить целостность, не испорченность Богом данных душ. Будет ни грех добавить, что сыграли, видимо, роль и исторические корни их семей. У Кости это могло быть связано с тем, что его предки были дворяне – истинные патриоты России, целиком отдавшие себя службе на флоте. И что-то аналогичное было и у Леночки. Если попытаться выразить себя по – умному, то выходит, что их культурное и нравственное развитие были похожи. Отсюда и следовала общность взглядов, поведения и жизненных оценок, что всегда способствует укреплению физиологической любви. А что, простите, мог сказать по этой теме ваш покорный слуга, какие были отношения между мной и Настей? Прежде всего, конечно, чувственные. Я влюбился в нее сразу, сходу и, как говорится, «выше крыши». Может быть, это и выглядит странно, но вспышка любви была каким-то образом объяснима предшествующим временем. Выше я упоминал о своих чувствах к своей однокласснице Эле Резниченко в 5–6 классе, которая, вылив на мою голову «ушат холодной критики» в связи с моей попыткой закурить, вызвала в моем сознании и в целом в организме довольно стойкое отторжение как к процессу курения, так и к никотину в любом виде. Так вот, взглянув на Настю, я как бы признал в ней Элю: настолько две эти персоны были схожи внешне. Такое в жизни бывает: иногда попадаются люди, похожие друг на друга, как две капли воды. Было бы большой натяжкой сказать, что все произошло мгновенно: увидел Настю и вспомнил из далекого прошлого Элю. Нет, так, пожалуй, не бывает. Эля и ее внешний облик американской куколки – блондинки давно уже ушли в глубокую подкорку головного мозга. Облик был, но им я не жил, ее я практически забыл, реагировали мои чувства именно на Настю, а «соучастие» Эли я всего лишь осознал потом. И до другого дошел, копаясь в своих воспоминаниях, – поведение Насти внешне во многом совпадало с тем, что я помнил об Элле. Получалось как бы так, что совпадающие внешне личности имеют, пожалуй, много общего и во внутреннем содержании. Можно на это вопросить: ну и что? Ничего, конечно, но… получилось так, что как я когда-то, лет десять назад, покорно подчинился характеру Эли, так и сейчас Насти ничего не стоило меня влюбить в себя по уши. Дело облегчалось тем, что Настя сама хотела иметь меня в качестве объекта своих чувств. Ей не нужно было идти на компромисс, чем-то я ей, конечно, тоже «запал в душу» с нашей первой встречи. Но самое главное, по-моему, было в том, что сердце Насти в какой-то момент, нужный судьбе, оказалось не занято. Оно было свободно для меня. Тоже, наверное, можно сказать и об ее уме. Ей в любом случае приходилось меня сравнивать с кем-то. С кем? У нее была большая, по ее словам, первая любовь. Была и сплыла. Сама виновата, и возможно, поэтому она даже избегала упоминаний о том человеке, которого она когда-то любила и сама же бросила. Были у нее, неизбежно, какие-то влечения к разным мужчинам, где больше – где меньше, об этом мы тоже с ней не говорили. Она изначально сказала, что все, что было – это все ерунда, ты, мол, с ней, с этой ерундой, не лезь. Зато к Карлу, который ее унизил самым наглым образом, она возвращалась, и, что мне нравилось, уже без ненависти. Примерно это выглядело так: сама виновата дура, так мне и нужно! Кстати, вот это ее качество – не обвинять в своих бедах кого-то, – а принимать вину на себя, мне было по душе. Думаю, что у женщин это качество встречается значительно реже, чем у мужчин, если мужчина конечно настоящий. Другое качество Насти вызывало у меня досаду. Речь идет о гордыне и самомнении. С одной стороны, это свидетельствует об ограниченности ума человека, а с другой, – перенесенные унижения в прошлом. Гордыня в этом случае представляется своего рода щитом от возможных попыток унизить ее вновь. Мои попытки убедить Настю в том, что мир в целом безопасен и не враждебен, успешны были лишь частично. Правда, здесь мы возможно имеем дело с тем, что с подросткового возраста красивая девочка (девушка), всегда привлекает к себе многих мужчин, и некоторые из них могут представлять для нее угрозу: приходиться быть все время начеку. У мужчин, к счастью, этого почти нет. О характере Насти, ее повадках и привычках можно бы говорить много, но суть все-таки не в этом. У нее были недостатки, но все смягчала ее доброта и веселость, а также, что очень важно, природный юмор. В любом случае, характерами мы отличались, а это всегда означает одно: кто-то должен уступать. Уступал я, не видя в этом греха: мы всю жизнь кому-то уступаем, особенно начальству, так почему бы и не уступить жене? Хорошо было Кости: ему с Леночкой было легко, потому что проблемы, в семье неизбежные, разрешались как бы сами по себе при желании обеих сторон уступить. Они по жизни были настроены на одну волну, потому и были всем на зависть. Я не завидовал, вспоминая известное христианское: «каждому свое». Кости Господь дал для жизни одно, мне – другое, а все это на радость, если не требовать больше, не идти на поводу у желаний, которые по своей природной сути безграничны. В общем, ехал я к Лене с тяжелым сердцем и в каких-то растрепанных чувствах. И плана четкого у меня не было, о чем нужно говорить не знал, в голове ничего не сложилось. А по сему, выйдя из троллейбуса и подойдя к серой громаде большого дома, я, несмотря на то, что день был серый, неуютный и промозглый, у подъезда остановился и постоял, чтобы как-то собраться с мыслями: все-таки мне предстоял не просто светский визит. С одной стороны, меня ожидали разговоры на тему траурную; с другой стороны, я должен был определиться относительно вещей Ивановых, ожидающих моего возвращения в Канберру; а с третьей стороны, – мне казалось необходимым узнать у Елены, не было ли у Кости в жизни и в характере чего-то, что могло вызвать у него желание покончить с собой. Ведь и в записке он упомянул о чем-то в жизни, с чем он смириться не мог. Если исходить из массы прочитанной литературы и жизненного опыта многих людей, включая и свой собственный, нельзя не видеть, что каждый человек в той или иной мере всегда имеет что-то личное, с чем ему не хочется делиться с другими. Даже самый открытый и простодушный человек никогда не раскрывается до конца, в том числе и перед людьми близкими. Иными словами, «каждый человек себе на уме». Это народная поговорка, проверенная веками, и мне бы хотелось узнать, что могло быть на уме у Кости. Скорее всего до самых глубин души Кости Леночка вряд ли добралась, не нужно ей это было, но… всегда остается возможность случайности. Перед красивой дверью квартиры, обитой коричневой кожей, я опять немного задержался, хотелось унять биение чувств и разума. Нажал кнопку звонка, услышал легкие быстрые шаги. Дверь открылась, а в проеме Лена, в строгом, плотно облегающем её черном платье и черной лентой в светлых волосах. А взгляд её все также мягкий, и губы в приветливой улыбке. Отступила в сторону, я вошел, и как-то так получилось, что мы оба инстинктивно обнялись, и не формально – кое-как, а крепко-крепко. Я ее аккуратно чмокнул в лоб, и она, уткнувшись в мое плечо, расплакалась, сначала немного, а затем – навзрыд. У меня настолько в душе «кошки скребли», что на глаза тоже навертывались слезы. Мы так, обнявшись, стояли долго, потом Лена мягким движением отодвинулась и, вздохнув, сказала: – Спасибо, Паша, за твое внимание и понимание. Мне сейчас этого как раз не хватает. Она взяла меня за руку и повела вглубь квартиры, продолжая потихоньку изливать душу: – Понимаешь, если бы Костя погиб как-то иначе, было бы, наверное, намного легче. Но у нас…я не вижу никаких причин для этой трагедии. Да ты, Паша, сам видел наши с Костей отношения. А ведь люди наверное все зло видят во мне… Она подвела меня к дивану, мило на него опустила, сама села рядом и продолжила: – Да, ты знаешь, как люди относятся к самоубийцам. Никто их не милует. Все, вроде как, тебе сочувствуют, но и… осуждают. Кто довел до самоубийства? Жена, конечно. Может не все так, но, людям в душу не заглянешь… – я и сама ничего понять не могу. Ты же, Паша, хорошо знал и понимал наши отношения в семье. Однако где-то, был, наверное, промах. Что-то я, видимо, не увидела в Кости, не поняла умом. Меня, по здравому разумению, винить не в чем, но… факт-то трагический был. Что-то Костя от меня мог и скрывать. И получается, что я никак не могу признать себя невиновной. Вот и мучаюсь, на люди выйти неловко – вдова самоубийцы! Иногда даже хочется на себя руки наложить… Лена умолкла, мне тоже было нечего сказать. Хотелось утешить, но как это сделать? Взял ее руку, поднес к губам. Лена придвинулась ближе и, положив голову на мое плечо, заплакала вновь. Мне было тоже неимоверно грустно не только в связи со смертью друга, но и из-за положения Лены в текущее время. Она оказалась без вины виноватой, в положении как бы прокаженной, от которой, по возможности, близкие люди, исключая самых близких, охотно и осуждающе отвернулись. Жизнь на ее судьбе поставила как бы черную метку. Чтобы как то смягчить ситуацию, я спросил: – А сынок где? Как он? Лена попыталась улыбнуться, слегка помахала рукой. – Ну как он? Переживает ужасно, но по-мужски. Он же Костю в прямом смысле обожал, гордился им, и вот… А где он? Там, где и должен быть – в школе. Родители хотели взять его к себе. Не пошел. И знаешь, что он им сказал? Я маме нужен! Растрогал тогда меня этот мой первоклассник. Родители, конечно, со мной рядом, для них случившееся – трагедия… И мы никак не поймем: почему? Ведь ты знаешь Костю хорошо и вот… на тебе. Лена слегка отодвинулась, поправила прическу, а я рискнул задать вопрос: – Леночка, но неужели не было никаких признаков приближающейся беды? Неужели не было ничего мало-мальски необычного, хотя бы чуть-чуть заметного. Лена опять придвинулась ко мне, вздохнула, немного подумала и, вдруг, подняв лицо, слегка улыбнулась, и, усмехнувшись, тихо произнесла. – Ничего, Пашенька, заметного не было… Разве что чуть больше стал он упадать за твоей Настей. Я вообще-то сразу по вашему приезду отметила, что Кости она пришлась по душе… Не подумай чего-то, ну понравилась она ему как женщина. Так что в этом особенного..? Она того стоит!