Феррер с отвращением тряхнул головой. – Вы уверены, что на пейджер звонил именно Бриттон? – А кто же еще? Она разговаривала с ним так же, как со мной. Как обычно говорят с любовником. А он действительно был ее любовником. Не таким, как я, конечно, но все-таки любовником. Линли оставил на время эту тему. – Она всегда носила с собой пейджер? Или только когда уходила из дому? Судя по ответу Феррера, пейджер постоянно был при ней. Она носила его на талии, на поясе брюк, шорт или юбок. Хотелось бы знать почему. Не является ли пейджер неким важным звеном в данном расследовании? Вот это действительно вопрос, подумал Линли. Нэн Мейден наблюдала за ними. Закрыв компьютерную комнату, она прошла по коридору первого этажа к ряду выходивших на автостоянку окон. Она остановилась возле одного из оконных проемов, сделав вид, что любуется залитыми лунным светом деревьями, на тот случай если ее заметит кто-то из постояльцев. Ее пальцы нервно теребили край плотной шторы, которая цеплялась за обкусанную кожу вокруг ногтей. Нэн пристально следила за двумя беседующими возле автостоянки мужчинами, борясь с желанием – порывом, потребностью – найти предлог и, выбежав на улицу, присоединиться к ним, чтобы дать объяснения и обсудить тонкие особенности натуры ее дочери, которые могли быть неправильно истолкованы. – Послушай, мам, – говорила двадцатилетняя Николь, вся пропитанная запахом этого француза, словно прокисшим вином. – Я знаю, что делаю. Я вполне взрослая, чтобы разобраться в собственных желаниях, и если мне хочется трахнуться с парнем, годящимся мне в отцы, то я с ним трахнусь. Это мое личное дело, и больше оно не касается никого. Так чего ты переживаешь? Ее голубые глаза были такими чистыми и открытыми, полными веры в разумность собственных взглядов. Она расстегнула блузку, переступила через упавшие на пол шорты и сбросила на них лифчик и трусики. Когда, пройдя мимо матери, она ступила в ванну, запах Феррера так резко усилился, что Нэн едва не стошнило. Николь опустилась в воду по плечи, скрыв под ней холмики грудей. Но Нэн успела заметить на них темные следы, оставшиеся от его зубов. Причем Николь намеренно помедлила, позволив ей увидеть их. – Ему нравится такой стиль, мама. Грубая страсть. Но на самом деле он не причинил мне боли. И вообще, я обращалась с ним так же грубо. Все в полном порядке. Не беспокойся. Нэн сказала: – Как же не беспокоиться? Я воспитывала тебя не для того, чтобы… – Мамуля… Николь взяла с полочки губку и погрузила ее в воду. От ванны поднимался влажный пар, и Нэн бессильно опустилась на крышку унитаза. Голова закружилась, ей показалось, что она уплывает в какой-то безумный мир. – Ты прекрасно воспитала меня, – заверила ее Николь. – Но в любом случае это совершенно не имеет отношения к твоему воспитанию. Просто он сексуальный и забавный мужик, и мне нравится трахаться с ним. Не нужно делать проблему из того, что ни для кого из нас не является проблемой. – Он женат. Ты же знаешь. Он не сможет на тебе жениться. Ему нужен… Неужели ты не понимаешь, что ему нужен от тебя только секс? Легкий, ни к чему не обязывающий секс? Неужели ты не понимаешь, что он с тобой лишь играет? Ты его маленькая английская игрушка. – И для меня это тоже только секс, – откровенно призналась Николь. Она вдруг оживилась, словно поняла, почему так переживает ее мать. – Мам! Неужели ты подумала, что я по-настоящему люблю его? Что я хочу выйти за него замуж и все такое прочее? О господи, нет, мамуля. Я клянусь. Мне просто нравятся те чувства, которые я испытываю с ним. – Но когда радость от общения с ним пробудит в тебе более серьезные желания, ты не сможешь осуществить их! Николь взяла флакон жидкого мыла и, выдавив немного мыла на губку, размазала его, как крем по торту. На мгновение слова матери как будто привели ее в замешательство, но потом ее лицо прояснилось. – Я не говорю о чувствах сердечной или душевной привязанности, мама. Я говорю о физических ощущениях, плотских наслаждениях. О том, что чувствует мое тело. Только и всего. Мне нравится все, что он делает, и нравятся ощущения, которые он во мне пробуждает. Он дает мне именно то, чего я хочу от него. – Секс. – Верно. Понимаешь, в этом отношении он великолепен. – Она вскинула голову и, лукаво усмехнувшись, подмигнула матери. – Или тебе это уже известно? Неужели ты тоже развлекалась с ним? – Николь! Изогнувшись в ванной, ее дочь с трогательным видом склонила голову на бортик. – Мамуля, все в порядке. Я не скажу папе. Господи, неужели ты тоже занималась с ним сексом? Ну, я имею в виду, когда я уезжала в Лондон, ему же нужен был кто-то еще, чтобы… Давай расскажи мне. Нэн вдруг нестерпимо захотелось ударить ее, оставить на этом очаровательном шаловливом личике такие же следы, какие Кристиан Луи оставил на ее гибком юном теле. Ей захотелось взять дочь за плечи и встряхнуть как следует, трясти до тех пор, пока ее зубы не вывалятся и не упадут в воду. Нэн и не подозревала, что способна испытывать подобное. Пойманной на таком проступке Николь полагалось сначала все отрицать, потом признаться под давлением представленных свидетельств и умолять о прощении или просить о понимании. Но Нэн даже представить не могла, что дочь подтвердит ее самые худшие подозрения с такой легкостью, словно отвечала на вопрос, что она съела на завтрак. – Извини, – сказала Николь, не дождавшись ответа на свой игривый вопрос. – У вас все по-другому. Я понимаю. Мне не следовало вторгаться в эту область. Прости, мам. Она взяла бритвенный станок из лотка на краю ванны и начала сбривать волоски на правой ноге. Длинная и стройная нога с окрепшими от походов мускулами потемнела от загара. Нэн следила за ее действиями. Она ждала, что дочь порежется, оцарапается до крови. Но ничего не произошло. – Так кто же ты после этого? – спросила она. – Как мне теперь называть тебя? Шлюхой? Публичной девкой? Обычной проституткой? Ее вопросы не вызвали никакой обиды. Не затронули никаких чувств. Николь положила бритву на место и взглянула на мать. – Меня зовут Николь, – сказала она. – И твоя дочь тебя очень любит, мамуля. – О чем ты говоришь? Если бы любила меня, то не стала бы… – Мама, я поступила так, как сама решила. Раскрой глаза пошире и попытайся меня понять. Я вовсе не собиралась причинять тебе боль. Я поступила так потому, что хотела его. А когда эти желания иссякнут – все когда-то проходит, – то это уж мое личное дело, как я тогда буду чувствовать себя. Если мне будет больно, то я буду страдать. Если нет – не буду. Мне жаль, что ты узнала об этом, потому что это тебя явно огорчает. Но поверь, мы старались соблюдать осторожность. Как благоразумна была ее очаровательная дочь! Николь никогда не скрывала своих чувств. Имея на руках какие-то козыри, она объявляла их и сразу открывала все карты. Воспоминания стали настолько живыми, что Нэн словно увидела перед собой в оконном стекле призрачный образ дочери, хотя она изо всех сил старалась не думать о том, что Николь погубила именно ее непоколебимая честность. Нэн никогда не понимала свою дочь, и сейчас она осознавала это более ясно, чем в те времена, когда надеялась, что Николь вот-вот вылезет из кокона беспокойного отрочества и полностью сформируется, став взрослым человеком, став образом и подобием ее предков. Размышляя о своем ребенке, Нэн ощущала такую непомерную тяжесть собственного провала, что удивлялась, как вообще продолжает еще жить с таким грузом. На нее давило то, что она сама произвела на свет этого ребенка… давили долгие годы самопожертвования… годы готовки, уборки, стирки и глажки, годы тревог, планов, бесконечных объяснений и нравоучительных бесед… давили так, что она ощущала себя морской звездой, выброшенной из океана на сухой берег и обреченной на безводную смерть. Ведь оказалось, что все любовно связанные свитера, заботы о здоровье и ободранных коленках, отполированные до блеска маленькие туфельки и чистые и опрятные платьица, все лакомства и сладости не имели в конечном итоге ни малейшего значения для того единственного человека, ради которого она жила и дышала… И тяжесть этих мыслей казалась невыносимой. Она полностью посвятила себя исполнению материнского долга и потерпела полный провал, не сумев научить дочь ничему важному. Николь была такой, какой была. Нэн даже радовалась, что ее собственная мать умерла, когда Николь была еще ребенком. Ее мать не сумела бы понять, почему Нэн не удалось то, что прекрасно и неизменно удавалось всем ее предкам. Сама Нэн являлась воплощением привитых матерью добродетелей. Родившись в тяжелые для страны времена, она вполне постигла науку бедности, страданий, самопожертвования и долга. Во время войны никто не стремился к наслаждениям. Личные чувства считались вторичным по отношению к благим делам. Еда, одежда и даже подарки, полученные на праздновании ее восьмого дня рождения (всем ее маленьким гостям было сказано заранее, что виновница торжества не хочет ничего другого, кроме того, в чем нуждаются славные солдаты), мягко, но непреклонно отбирались и передавались в более достойные руки. Это было суровое время, но именно оно выковало характер Нэнси. В итоге она обрела стойкость и выносливость. И эти качества ей следовало передать дочери. Нэн сформировалась по образу и подобию ее собственной матери, и ее наградой стало сдержанное и молчаливое, но тем не менее драгоценное одобрение, выражаемое лишь царственным наклоном материнской головы. Она жила ради этого наклона, означавшего: «Дети учатся у своих родителей, и ты, Нэнси, достигла в этой учебе совершенства». Родители вводят детей в упорядоченный и значимый мир. С молоком матери ребенок впитывает в себя то, кем он является – и каким ему надлежит стать. Так от кого же Николь впитала то, что в результате сформировало ее личность? Нэн не хотелось отвечать на этот вопрос. Он сталкивал ее лицом к лицу с ужасными призраками, которых она не желала признавать. «Николь так похожа на своего отца», – прошептал внутренний голос Нэн. Но нет, только не это! Она отвернулась от окна. Добредя до лестницы, Нэн поднялась на семейный этаж Мейден-холла. Своего мужа она нашла в их темной спальне – он сидел в кресле, обхватив голову руками. Он не поднял голову, когда она закрыла за собой дверь и, подойдя к креслу, опустилась на колени и дотронулась до его руки. Она не сказала ему того, что собиралась сказать: что несколько месяцев назад Кристиан Луи дочерна сжег кедровые орехи и из кухни долго не выветривался резкий запах гари, а он, Энди, даже не упомянул об этом запахе, потому что вообще не заметил его. Она не сказала ничего этого, потому что не хотела думать о том, что это означает. Вместо этого она тихо проговорила: – Энди, давай постараемся не потерять еще и друг друга. Услышав ее слова, он поднял голову. Нэн поразило, как состарили его эти несколько дней. Исчезла свойственная ему живая энергия. Трудно было представить, что сидящий перед ней человек легко пробегал трусцой от ущелья Пэдли до Хатерсейджа, сломя голову слетал на лыжах с крутых горных склонов и, даже не вспотев, гонял на горном велосипеде по тропам Тиссингтона. Казалось, что он не в силах спуститься даже по лестнице, не говоря уже о том, чтобы заняться теми делами, которыми занимался всего пару дней назад. – Позволь мне помочь тебе, – пробормотала она, пригладив назад волосы на его виске. – Расскажи, что ты с ним сделала, – ответил он. Ее рука бессильно упала. – С чем? – Нет необходимости произносить это слово по буквам. Ты захватила его с собой на прогулку сегодня днем? Наверное, да. Это единственное объяснение. – Энди, я не понимаю, о чем ты… – Брось, – оборвал он ее. – Просто скажи мне, Нэн. И скажи, почему ты заявила, будто даже не знала, что он у нее был. Больше всего мне хотелось бы узнать это. Нэн почувствовала – именно почувствовала, а не услышала – странное жужжание в голове. Словно пейджер Николь опять зазвонил прямо здесь, в их спальне. Разумеется, это было невозможно. Пейджер лежал там, куда она спрятала его, – в глубокой расщелине известняковой скалы на Хатерсейдж-мур. – Дорогой мой, – сказала она, – я не понимаю, о чем ты говоришь. Правда не понимаю. Энди пристально взглянул на нее. Нэн встретила его взгляд. Она ждала, что он будет более откровенным, задаст четкий и прямой вопрос, от которого она не сможет уклониться: она никогда не умела хорошо врать, могла лишь изобразить непонимание или притвориться, что не знает чего-то, но не больше. Однако он не спросил. Вместо этого он опять откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Господи, – прошептал он. – Что же ты сделала? Она могла и промолчать. Он спрашивал не ее, а Господа. А пути Господни неисповедимы, даже для верующих. Однако страдания Энди были настолько мучительными для нее, что ей захотелось дать ему хоть какое-то облегчение. И она решила слегка приоткрыть завесу тайны. Пусть понимает ее, как хочет. – К чему нам осложнения, – пробормотала она. – Пусть лучше все будет как можно проще. Глава 14 Саманта столкнулась с дядей Джереми в гостиной, когда совершала свой традиционный вечерний обход. Она проверяла окна и двери – скорее по привычке, чем радея о том, чтобы грабители не унесли из дома еще остававшиеся в нем жалкие ценности, – и увидела дядюшку лишь после того, как подошла к окну с намерением убедиться, что все шпингалеты закрыты. В зале было темно, но не потому, что Джереми спал. Он просматривал один из старых восьмимиллиметровых фильмов на проекторе, который тихо потрескивал и поскрипывал, словно работал на последнем издыхании. Изображение проецировалось куда попало – Джереми не стал утомлять себя установкой нормального экрана. В основном оно попадало на книжные полки, и неровные корешки покрывшихся плесенью томов искажали фигуры и лица героев фильма. Джереми поднял стакан и сделал глоток. Он поставил стакан обратно на столик рядом со своим креслом, причем так аккуратно, что Саманта засомневалась в том, что он пьет спиртное. Джереми повернул голову и посмотрел в ее сторону, прищурившись, словно свет из коридора был слишком ярок для него.