– Не думаю, – уверенным тоном возразил следователь. Затем он обратился к Лекоку: – Ну как, господин сыщик, удалось ли вам обнаружить что-нибудь новенькое? – Я сделал несколько важных находок, – отвечал Лекок, – но прежде, чем высказаться, должен все осмотреть еще раз при дневном свете. Поэтому прошу вашего разрешения, господин следователь, представить вам мой рапорт завтра во второй половине дня. Пока могу сказать, что столь запутанное дело… Г-н Домини не дал ему договорить. – А мне это дело вовсе не кажется запутанным! – перебил он. – Напротив, все, по-моему, совершенно ясно. – Но я подумал… – Мне в самом деле жаль, – произнес судебный следователь, – что вас вызвали так поспешно и притом без особой надобности. В настоящее время я располагаю самыми убедительными доказательствами вины обоих лиц, задержанных по моему распоряжению. Папаша Планта и Лекок обменялись долгими взглядами, в которых читалось глубокое изумление. – Неужели? – вырвалось у судьи. – Так, значит, вы, сударь, нашли новые улики? – Я получил нечто более важное, чем улики, – отвечал Домини, со зловещим видом поджав губы. – Я повторно допросил Подшофе, и он дрогнул. Все его нахальство как рукой сняло. Я добился того, что он несколько раз запутался в показаниях и в конце концов признался, что видел убийц. – Убийц! – вскричал папаша Планта. – Он так и сказал – убийц? – Во всяком случае, одного из них он видел. Он, правда, уверяет, что не узнал этого человека. На этом мы пока остановились. Но тюремная камера весьма благотворно действует на память. Завтра после бессонной ночи мой подопечный, несомненно, станет откровеннее. – А что с Гепеном? – тревожно спросил старый судья. – Вы и его допросили еще раз? – С этим типом и так все ясно, – отрезал г-н Домини. – Он сознался? – вне себя от изумления спросил Лекок. Следователь повернулся к полицейскому вполоборота, смерил его недовольным взглядом, сочтя, по-видимому, такой вопрос дерзостью, но все же ответил: – Гепен ни в чем не сознался, но дела его так или иначе плохи. Вернулись наши лодочники. Они еще не отыскали тела господина де Тремореля и полагают, что оно было унесено течением. Но в конце парка в камышах они нашли вторую туфлю графа, а на середине Сены, под мостом – обратите внимание на эту деталь, – выловили куртку из грубого сукна, на которой сохранились следы крови. – И эта куртка принадлежит Гепену? – хором спросили мировой судья и сыщик. – Именно ему. Ее опознали все обитатели замка, и сам Гепен безоговорочно подтвердил, что куртка его. Но это еще не все… Г-н Домини сделал паузу, словно для того, чтобы перевести дыхание, а на самом деле желая подольше подержать папашу Планта в неизвестности. Поскольку они разошлись во мнениях, следователю чудилось, будто судья втайне питает к нему неприязнь, и под влиянием вполне понятной человеческой слабости Домини не прочь был понаслаждаться своей победой. – Да, еще не все, – продолжал он. – В правом кармане куртки зияла дыра, из него был вырван лоскут материи. И знаете, куда делся этот клочок сукна? – А! – пробормотал папаша Планта. – Так, значит, он был зажат в руке графини?! – Именно так, господин мировой судья. Что вы скажете об этой улике, доказывающей вину подозреваемого? Папаша Планта был сражен, у него буквально руки опустились. Что до Лекока, который в присутствии судебного следователя приосанился и вновь стал похож на удалившегося на покой лавочника, – он был до того ошеломлен, что чуть не подавился пастилкой. – Разрази меня гром, – выговорил он, превозмогая кашель, – недурной ответный удар! – Потом, расплывшись в простецкой улыбке, он вполголоса добавил, так, чтобы его слышал один папаша Планта: – Неплохо сработано! Но почерк тот же самый, и мы в своих рассуждениях это предвидели. Графиня судорожно сжимала лоскут материи – значит, убийцы с умыслом вложили его ей в руку. Г-н Домини не услышал ни восклицания, ни последующих слов Лекока. Он протянул папаше Планта руку и условился с ним о встрече на другой день в суде. Затем следователь удалился в сопровождении своего письмоводителя. Несколькими минутами позже Гепена и старика Подшофе в наручниках, под охраной орсивальских жандармов повезли в корбейльскую тюрьму. VIII В бильярдной замка «Тенистый дол» заканчивал свои печальные обязанности доктор Жандрон. Он снял просторный черный фрак с широкими рукавами, огромными фалдами и красной ленточкой Почетного легиона в петлице – именно такой фрак, какой должен быть у ученого, – и засучил выше локтя рукава полотняной рубашки. Рядом с ним на столике, предназначенном для освежительных напитков, были разложены инструменты – скальпели и серебряные зонды. Чтобы произвести вскрытие, ему пришлось раздеть покойницу. Теперь он прикрыл труп большой белой простыней, которая свешивалась до полу и смутно обрисовывала очертания тела. Уже стемнело; вся эта зловещая сцена была залита светом массивной лампы с матовым стеклянным абажуром в форме шара. Мировой судья и полицейский вошли в тот миг, когда доктор мыл руки в большом ведре с водой. Услыхав, что дверь отворилась, доктор Жандрон быстро выпрямился. – А, это вы, Планта, – сказал он, и в голосе его явственно послышалась тревога. – А где господин Домини? – Уехал. Доктор принял это известие, не скрывая досады. – Мне нужно с ним поговорить, – сказал он, – и чем скорее, тем лучше. Это совершенно необходимо. Может быть, я и ошибаюсь, всякому случается ошибиться, но… Лекок и папаша Планта затворили дверь, которую осаждали слуги, и подошли поближе. При свете лампы им бросилось в глаза, что лицо г-на Жандрона, обычно такое невозмутимое, искажено волнением. Бледность его соперничала с бледностью убитой, покоившейся на столе под простыней. Волнение в голосе и в лице доктора едва ли объяснялось той работой, которую он только что завершил. Как ни тягостна эта работа, г-н Жандрон, опытнейший врач, так часто сталкивался с людским горем и навидался в жизни столько ужасного и отталкивающего, что чувствительность его давно притупилась. Должно быть, при вскрытии он обнаружил нечто невероятное. – Позвольте, дорогой доктор, – обратился к нему папаша Планта, – задать вам вопрос, который вы задали мне несколько часов назад. Вам нездоровится? Вам стало дурно? Г-н Жандрон печально покачал головой и ответил с нарочито четкой и размеренной интонацией: – Я отвечу вам, друг мой, в точности так же, как вы мне: благодарю, пустяки, мне уже лучше. И оба наблюдателя, не уступающие друг другу в проницательности, отвели глаза в сторону, словно опасаясь, как бы взгляды, чересчур красноречивые, не выдали их мыслей. Лекок подошел ближе. – Полагаю, что мне известна причина волнения господина доктора. Он обнаружил, что госпожа де Треморель была убита одним ударом, а потом убийцы кромсали труп, который уже почти остыл. Доктор устремил на сыщика взгляд, полный неподдельного изумления. – Как вы догадались? – спросил он. – Эта догадка принадлежит не мне одному, – скромно отвечал г-н Лекок. – Я должен разделить с господином мировым судьей честь рассуждений, благодаря которым мы сумели предугадать этот факт. Г-н Жандрон стукнул себя по лбу. – В самом деле! – воскликнул он. – Теперь я припоминаю ваш совет; должен сознаться, я так растерялся, что совершенно о нем позабыл. Г-н Лекок счел уместным поклониться. – Ну что же, – продолжал врач, – ваши предсказания сбылись. Между первым ударом кинжала, от которого произошла смерть, и всеми остальными протекло, быть может, не так много времени, как вы предположили, но я убежден, что госпожа де Треморель скончалась примерно за три часа до того, как на нее обрушились новые удары. – Г-н Жандрон подошел к бильярдному столу и медленно поднял простыню, открыв голову и грудь покойной. – Посветите нам, Планта, – попросил он. Старый судья повиновался. Он взял лампу и зашел с другой стороны бильярдного стола. У него так тряслись руки, что стекло и абажур звякали друг о друга. В дрожащем свете по стенам заплясали зловещие тени. Однако лицо графини оказалось тщательно вымыто, исчезли пятна крови и ила. Виднее стали следы ударов, но мертвенно-бледные черты по-прежнему были красивы. Лекок наклонился над столом, чтобы рассмотреть убитую поближе. – Госпоже де Треморель, – объяснил доктор Жандрон, – нанесли восемнадцать ударов кинжалом. Но только одна из этих ран была смертельной: вот, видите, она нанесена почти вертикально, здесь, чуть ниже плеча. Указывая на зияющую рану, он придерживал убитую, чьи пышные золотистые волосы разметались по его левой руке. В глазах графини застыл ужас. С полуоткрытых губ, казалось, готов был сорваться крик: «Спасите! На помощь!» Папаша Планта, человек с каменным сердцем, отвернулся, а доктор, раньше других справившийся с волнением, продолжал тем несколько высокопарным тоном, каким говорят профессора в анатомическом театре: – Лезвие ножа было, по всей видимости, шириной три сантиметра и длиной не менее двадцати пяти сантиметров. Все остальные раны – в руку, в грудь, в плечо – сравнительно неглубоки. Можно предположить, что они были нанесены спустя по меньшей мере два часа после той, которая оказалась смертельной. – Прекрасно! – вырвалось у г-на Лекока. – Заметьте, – поспешно произнес доктор, – что я ничего не утверждаю, я высказываюсь чисто предположительно. Явления, на которых основывается мое личное мнение, слишком мимолетны, слишком неуловимы по своей природе, слишком, наконец, спорны, чтобы позволить мне что-либо утверждать. Речь доктора причинила, по-видимому, живейшее неудовольствие Лекоку. – И все же, – начал он, – в данный момент… – Единственное, что я могу утверждать, – перебил доктор Жандрон, – единственное, что я с чистой совестью подтвержу в суде под присягой, сводится к следующему: все ушибы головы за исключением одного имели место после смерти. Это бесспорно и не подлежит ни малейшему сомнению. Когда жертва была еще жива, ей был нанесен удар вот сюда, над глазом. Как видите, кровоизлияние в тканях было весьма значительно: видна огромная опухоль, свинцово-серая, а в середине почти черная. Прочие ушибы носят совершенно иной характер: смотрите, вот сюда пришелся такой сильный удар, что височная кость оказалась проломлена, однако не осталось ни малейшего кровоподтека. – По-моему, господин доктор, – предположил г-н Лекок, – из того известного и доказанного факта, что графине после ее смерти нанесли ряд ударов тупым орудием, можно сделать вывод, что удары ножом были также нанесены ей уже после того, как она перестала дышать. Г-н Жандрон на мгновение задумался. – Возможно, вы и правы, господин сыщик, – сказал он наконец, – и я со своей стороны убежден, что так оно и было. Однако эти выводы я не вставлю в отчет. Судебная медицина должна придерживаться лишь очевидных, доказанных, неоспоримых фактов. При малейшем сомнении, пускай самом ничтожном, она обязана промолчать. Более того, я считаю, что сомнения должны толковаться в пользу обвиняемого, а не обвинения. Сыщик наверняка думал по-другому, однако рассудил за благо не возражать. Он слушал доктора Жандрона, затаив дыхание, и на лице его отражалась усиленная работа мысли. – Теперь мне кажется, – произнес он, – что я могу уточнить, где и каким образом графине был нанесен удар. Доктор вновь накрыл труп, и папаша Планта поставил лампу обратно на столик. Оба жаждали услышать объяснения господина Лекока.