– Ну что же, – начал полицейский, – направление раны, нанесенной госпоже де Треморель, свидетельствует, что графиня в момент убийства находилась у себя в спальне, сидела, слегка наклонившись вперед, и пила чай. Убийца подошел сзади и занес руку; он хорошо рассчитал, с какого места удобней нанести удар, и нанес его с такой ужасающей силой, что жертва рухнула вперед и, падая, ударилась лбом об угол стола: отсюда тот единственный кровоподтек, который мы видим у нее на голове. Г-н Жандрон попеременно смотрел то на Лекока, то на папашу Планта, которые обменивались по меньшей мере странными взглядами. Возможно, сцена, которую они разыгрывали, внушала ему недоверие. – Разумеется, – заметил он, – преступление произошло именно так, как рассказывает господин полицейский. И все снова замолчали, причем надолго, и тогда папаша Планта счел необходимым что-нибудь сказать. Упорное молчание г-на Лекока бесило его. – Вы видели все, что вам было необходимо? – спросил он. – На сегодня – да, сударь. Я хочу осмотреть еще кое-что, но для этого нужен дневной свет. Впрочем, мне кажется, я разобрался в этом деле – недостает всего одной детали. – Значит, завтра нужно приехать сюда как можно раньше. – Приеду, господин судья, так рано, как вы сочтете нужным. – А когда вы закончите осмотр, мы поедем вместе в Корбейль к господину судебному следователю. – Я в вашем распоряжении, господин мировой судья. Вновь наступило молчание. Папаша Планта чувствовал, что его разгадали, и не понимал, по какому странному капризу сыщик, еще несколько часов назад такой откровенный, теперь отмалчивается. А Лекок был в восторге, что ему удалось немного подразнить мирового судью, и предвкушал, как удивит его наутро, когда представит ему рапорт, в котором папаша Планта найдет подробное изложение всех своих идей. Покамест же он извлек из кармана бонбоньерку и углубился в мысленную беседу с портретом. – В таком случае, – заключил доктор, – нам, по-видимому, не остается ничего другого, как разойтись. – Я как раз хотел попросить позволения откланяться, – откликнулся г-н Лекок, – у меня с утра маковой росинки во рту не было. И тут папаша Планта предпринял решительный шаг. – Господин Лекок, нынче вечером вы возвращаетесь в Париж? – неожиданно осведомился он. – Нет, сударь, я еще утром решил здесь заночевать. У меня с собой саквояж; перед тем как идти в замок, я занес его на небольшой постоялый двор у дороги – там на фасаде намалеван гренадер. Думаю, там я и поужинаю, и заночую. – В «Верном гренадере» вы намучитесь, – заметил старый судья, – с вашей стороны разумнее было бы отужинать у меня. – Право, вы слишком добры, господин судья… – К тому же нам есть о чем поговорить, а разговоры могут затянуться, поэтому я готов предоставить вам спальню; ваш саквояж мы заберем по дороге. Г-н Лекок поклонился и сложил губы бантиком – дескать, польщен и благодарен за приглашение. – Вас, доктор, я тоже похищаю, – продолжал папаша Планта, – хотите вы того или не хотите. Нет-нет, не отказывайтесь! Если вам так уж необходимо вернуться сегодня вечером в Корбейль, мы проводим вас после ужина. Оставалось наложить печати. С этим справились быстро. Сургучом с оттиснутой на нем гербовой печатью мирового суда прилепили узкие полоски пергамента на все двери второго этажа, на дверь в ту комнату, где был найден топор, а также на дверцу шкафа, в который сложили вещественные доказательства, собранные следствием и тщательно описанные в протоколе. IX Несмотря на вполне понятную спешку, папаша Планта и приглашенные им гости ушли из замка «Тенистый дол» только в десятом часу. Пошли они не по той дороге, что утром, а по крутой тропинке, которая, огибая поместье г-жи де Ланаколь, ведет по диагонали к железнодорожному мосту. Так им было ближе до постоялого двора, где Лекок оставил свой скромный багаж. По дороге старый судья, чьи мысли еще были заняты следствием, вдруг забеспокоился о своем друге г-не Куртуа. – Что за несчастье с ним приключилось? – обратился он к доктору Жандрону. – По вине этого зловредного остолопа, его слуги, мы ровным счетом ничего не узнали. А ведь за господином Куртуа послали сразу же после того, как было получено письмо от его старшей дочери, мадемуазель Лоранс! Наконец добрались до «Верного гренадера». В дверях, привалившись спиной к косяку, стоял в картинной позе здоровенный краснощекий детина богатырского сложения; он курил длинную глиняную трубку и разговаривал с путевым рабочим с железной дороги, который нарочно пришел из Эври, чтобы узнать новости. Этот детина был хозяином постоялого двора. Едва завидев папашу Планта, он закричал: – Ну что вы скажете, господин мировой судья? Какое несчастье! Входите, входите, в зале сидят несколько человек, которые видели убийц. Каков мерзавец этот Подшофе! А Гепен! Эх, с какой радостью я съезжу в Корбейль в тот день, когда для них возведут эшафот! – Будьте хоть немного милосерднее, мэтр Ланфан. Не слишком ли быстро вы позабыли, что как-никак Гепен и Подшофе были вашими завсегдатаями? Эти слова несколько смутили мэтра Ланфана, но бесстыдство кабатчика тут же взяло верх. – Хороши завсегдатаи! – возразил он. – Негодяй Гепен задолжал мне тридцать восемь франков, и я их уже никогда не увижу. – Кто знает! – с иронией заметил мировой судья. – К тому же нынче вечером вы заработаете больше: у вас будет народу, как в праздники. Во время этого короткого разговора Лекок зашел на постоялый двор за своим саквояжем. Теперь, когда всем стало известно, кто он такой, встретили его далеко не так любезно, как утром, когда приняли за удалившегося от дел галантерейщика. Г-жа Ланфан, одна из тех хозяек, которым не нужна помощь мужа, чтобы вытолкать за дверь пьянчугу, просадившего все деньги, едва удостоила его ответом. На вопрос Лекока, сколько он должен, она презрительно махнула рукой и процедила: «Ничего». Как только он с саквояжем в руках вышел с постоялого двора, папаша Планта сказал: – Пойдемте быстрей: мне бы еще хотелось по пути заглянуть к нашему бедному мэру и узнать, что случилось. Трое мужчин ускорили шаг. Старый судья, охваченный дурными предчувствиями, рассуждал на ходу, силясь унять свое волнение: – Если бы в семействе Куртуа в самом деле стряслась серьезная беда, меня бы уже известили. Может быть, Лоранс написала, что больна или попросту немного прихворнула. Госпожа Куртуа – прекраснейшая женщина, но иногда теряет голову из-за пустяков: наверно, она пожелала немедленно послать мужа за дочерью. Вот увидите, все окажется ложной тревогой. Но нет, дело было более чем серьезно. Перед оградой, окружавшей дом мэра, толпилось полтора десятка деревенских кумушек. Посреди толпы разглагольствовал, размахивая руками, Батист, слуга, который всегда делает, что хочет. Однако при появлении грозного судьи женщины разлетелись, как стая потревоженных чаек. Они узнали его издали, как только на него упал свет фонаря. Дело в том, что деревушка Орсиваль является счастливой обладательницей двух десятков фонарей, подаренных г-ном Куртуа; в безлунные вечера они горят до самой полуночи. Эти двадцать керосиновых фонарей были приобретены на распродаже в одном городке, который оказался настолько богат, что позволил себе перейти на газовые. Орсивальские фонари, быть может, не очень ярко светят, зато туманными зимними вечерами источают отвратительный керосиновый запах. При неожиданном появлении старого судьи невозмутимый Батист заметно огорчился, лишившись слушательниц посреди яркой, увлекательной речи. Однако папашу Планта он боялся как огня, а посему скрыл свое неудовольствие и расплылся в привычной улыбке. – Ох, сударь! – вскричал он, когда судья был от него в трех шагах. – Ох, что творится, сударь! Я как раз хотел бежать за вами… – Твой хозяин меня звал? – Прямо не верится, сударь, – продолжал Батист. – Как только мы вышли из «Тенистого дола», хозяин припустил бегом, да так быстро, так быстро, что я еле за ним поспевал. – Тут Батист прервал свой рассказ, чтобы поделиться со слушателем соображением, которое пришло ему в голову: – Хозяин на вид не очень-то проворный, правда же? А на самом деле любого обгонит, даром что в теле. Потеряв терпение, папаша Планта топнул ногой. – И вот наконец мы добираемся до дому, – спохватился Батист. – Хозяин вихрем врывается в гостиную, а там хозяйка рыдает, как кающаяся Магдалина. Он так запыхался, что еле мог слово вымолвить. Глаза вытаращил и повторяет: «Что такое? Что такое?» Тогда хозяйка – у нее и у самой язык не слушается – протягивает ему письмо от барышни, которое держала в руке. Троих слушателей Батиста корчило, будто их поджаривали на медленном огне, а негодник, видя это, едва цедил слово за словом. – Берет хозяин письмо, – продолжал он, – подходит к окну, чтобы виднее было читать. В секунду пробежал все письмо глазами. И тут такое началось – вообще ничего не понять. Сперва он застонал, хрипло так: «О-о», потом замолотил по воздуху руками, будто плавает по-собачьи, закрутился волчком, да как повалится на пол ничком! И готово дело. – Умер? – ахнули все трое. – Нет-нет, господа, – осклабившись, отвечал Батист. – Да вы ступайте, поглядите сами. Лекок – человек терпеливый, но терпение его все же имеет границы. Взбешенный столь медлительным повествованием, он поставил на землю саквояж и, правой рукой вцепившись в плечо Батиста, между тем как зажатая в левой его руке гибкая тросточка с налитым свинцом набалдашником, свистя, разрезала воздух (с этой тросточкой Лекок не расставался никогда), процедил: – Дружище, советую тебе рассказывать побыстрее. Больше он не прибавил ни слова. Но слугу, которого никогда не бранят, объял невыразимый страх перед этим невысоким белокурым человеком с удивительным голосом и с пальцами, твердыми и крепкими, как тиски. Не отводя глаз от тросточки г-на Лекока, Батист продолжал уже скороговоркой: – С хозяином приключился удар. В доме все вверх дном. Все растеряны, кроме меня: я смекнул, что нужен врач, и помчался искать – либо господина Жандрона, я ведь знал, что он в замке, либо здешнего доктора, либо хоть аптекаря. И тут такая удача! Прямо на углу встречаю костоправа Робло. «А ну, пошли со мной!» – кричу ему. Он идет за мной, расталкивает всех, кто пытался помочь хозяину, и пускает ему кровь из обеих рук. Вскорости хозяин вздохнул, потом открыл глаза, а там и заговорил. Он сказал мне, что хочет видеть господина мирового судью, и я сразу же… – А что с мадемуазель Лоранс?.. – дрожащим голосом спросил судья. Батист приосанился и закатил глаза. – Ох, не надо об этом, господа! – простонал он. – Не надрывайте душу! Не слушая его больше, мировой судья и доктор поспешно пошли к дому. Лекок последовал за ними. Свой саквояж он сунул Батисту со словами: «Отнеси-ка это домой к судье, да пошевеливайся», отчего слуга, которого никогда не бранят, задрожал и припустил во весь дух. Когда в доме беда, ее роковые приметы бросаются в глаза с порога. Во всяком случае, так всегда кажется тем, кто заранее предупрежден о случившемся. Когда папаша Планта и врач пересекли двор, им почудилось, будто в этом еще вчера гостеприимном, веселом, оживленном доме появилось нечто зловещее. В окнах верхнего этажа мелькали огни. Домочадцы суетились вокруг Люсиль, младшей дочери г-на Куртуа, – у нее была истерика. В вестибюле на нижней ступеньке лестницы сидела девочка лет пятнадцати, горничная Лоранс. Она плакала навзрыд, по-деревенски закрыв лицо передником. Здесь же в растерянности застыли несколько слуг, не понимающих, что делать, куда деваться. Дверь в гостиную, скудно освещенную двумя свечами, была распахнута настежь. В большом кресле у камина полулежала г-жа Куртуа. В глубине комнаты, перед окнами, выходящими в сад, на кушетке был распростерт г-н Куртуа. С него сняли сюртук и в спешке, когда, спасая ему жизнь, отворяли кровь, разрезали рукава сорочки и фланелевой фуфайки. На его обнаженных руках белели повязки, какие накладывают после кровопускания. У дверей со смущенным видом стоял невысокий человечек, одетый, как зажиточный ремесленник из парижского предместья. Это был костоправ Робло, которому велели остаться на случай нового приступа. Появление папаши Планта вывело г-на Куртуа из горестного забытья, в которое он был погружен. Он встал, пошатываясь, подошел обнять старика судью и бессильно припал к нему на грудь.