– Ах, друг мой, как я несчастен, как несчастен! – повторял он душераздирающим голосом. Беднягу мэра было не узнать – так он переменился. Еще недавно это был счастливец с улыбчивым лицом и самоуверенным взором, чей облик, словно бросая вызов всему свету, неоспоримо свидетельствовал о важности и благополучии. За несколько часов он постарел лет на двадцать. Он был сломлен, раздавлен, и мысль его беспомощно блуждала в темном лабиринте скорби. Без конца он твердил одно и то же бессмысленное слово: – О я несчастный! Несчастный! Поддержать его в этих приступах отчаяния мог, пожалуй, только мировой судья, сам испытавший в жизни много горя. Он подвел г-на Куртуа к кушетке, сел рядом с ним, взял его руки в свои и попытался хоть немного умерить его скорбь. Он напомнил несчастному отцу, что у него осталась жена, спутница жизни, которая вместе с ним будет оплакивать дорогую покойницу. А младшая дочь – ведь ей тоже нужна отцовская любовь и забота! Но г-н Куртуа, казалось, ничего не слышал. – Ах, друг мой, вы еще не все знаете, – простонал он. – Если бы она скончалась здесь, среди нас, окруженная нашей заботой, до последнего вздоха согретая нашей нежностью, – наше отчаяние было бы безгранично, и все же нам было бы куда легче, чем теперь. Если б вы знали, если б вы знали… Папаша Планта вскочил; казалось, он был потрясен этими словами. – Но кто бы мог подумать, – продолжал мэр, – что ее ждет такая смерть! О моя Лоранс, некому было услышать твой предсмертный хрип, и некому было тебя спасти! Что ты с собой сделала, такая молодая, такая счастливая! – Он выпрямился и с леденящим отчаянием в голосе воскликнул: – Поедем со мной, Планта, надо отыскать ее тело в морге! – Но тут же бессильно опустился на кушетку, повторяя шепотом зловещее слово: – В морге… Все свидетели этой тягостной сцены безмолвно застыли, затаив дыхание и не смея шелохнуться. И только сдавленные стоны г-на Куртуа да рыдания маленькой служанки на лестнице нарушали тишину. – Вы знаете, что я ваш друг, – негромко проговорил папаша Планта, – ваш лучший друг. Так доверьтесь мне, расскажите все, облегчите душу. – Ну хорошо, – начал г-н Куртуа, – знайте же… – Но слезы душили его, и он не мог продолжать. Тогда он протянул папаше Планта измятое и залитое слезами письмо и сказал: – Прочтите… Это ее последнее письмо… Папаша Планта приблизился к столу, на котором стояли свечи, и с трудом, поскольку чернила во многих местах расплылись, начал читать: «Дорогие, любимые родители! Заклинаю вас, простите, простите вашу бедную дочь за то горе, которое она на вас обрушит. Увы! Я виновна, но, боже правый, как ужасно я наказана! В минуту увлечения, обманутая роковой страстью, я забыла все – пример и наставления моей доброй, святой матушки, священный долг и вашу нежность. Я не устояла, не устояла перед человеком, который рыдал у моих колен, клялся мне в вечной любви, а теперь покинул меня. Теперь все кончено, я пропала, я обесчещена. Я беременна и скоро уже не смогу скрыть последствия гибельной ошибки. О любимые родители, не проклинайте меня. Я ведь ваша дочь и не в силах униженно сносить всеобщее презрение, не в силах пережить бесчестье. Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Я уеду от тетушки далеко-далеко, туда, где никто меня не знает. Там я положу конец и своему позору, и своему отчаянию. Так прощайте же, дорогие мои родители, прощайте! Почему мне не дано в последний раз на коленях просить у вас прощения? Моя обожаемая матушка, добрый мой отец, пожалейте вашу несчастную заблудшую дочь; простите меня и забудьте. Пускай Люсиль, моя сестра, никогда не узнает… Прощайте же, я ничуть не боюсь, честь превыше всего. О вас моя последняя мысль, за вас моя последняя молитва. Ваша бедная Лоранс». Крупные слезы катились по щекам старого судьи, пока он безмолвно разбирал строки этого отчаянного письма. Тот, кто знал папашу Планта, заметил бы признаки холодного, безмолвного, жестокого бешенства на его лице. Дочитав, он хрипло выговорил одно только слово: – Негодяй! Г-н Куртуа услышал это восклицание. – О да! – вскричал он. – Негодяй, низкий обольститель, пробравшийся под покровом тьмы в мой дом, чтобы похитить лучшее мое сокровище, возлюбленную дочь! Увы, она совсем не знала жизни. Он нашептал ей ласковые слова, от которых сильнее бьются девичьи сердца, она поверила ему, а теперь он ее бросил. О, если б я знал, если бы знал… – Внезапно он умолк. Бездну его отчаяния озарила неожиданная мысль. – Нет, – произнес он, – где это видано, бросить ни с того ни с сего прелестную девушку из хорошей семьи, да еще с приданым в миллион! Во всяком случае, на то должны быть серьезнейшие причины. Когда проходит любовь, остается корысть. Бесчестный соблазнитель был несвободен, он был женат. Негодяй не может быть никем иным, как графом де Треморелем. Вот кто убил мою дочь!.. Угрюмое молчание окружающих свидетельствовало о том, что им пришла в голову эта же мысль. – В каком же я был ослеплении! – воскликнул г-н Куртуа. – Принимал этого человека, от всей души пожимал ему руку, звал своим другом. Да, он заслуживает самой страшной мести, и я ему отомщу! – Но тут он вспомнил о преступлении в «Тенистом доле» и с безнадежностью в голосе продолжал: – Нет, даже отомстить я не могу. Не могу убить его своими руками, продлить его муки, услышать, как он молит пощады. Он мертв, погиб от руки убийцы, менее бесчестного, чем он сам. Напрасно доктор и папаша Планта пытались успокоить несчастного мэра: он все говорил, приходя в возбуждение от звуков своего голоса: – Ах, Лоранс, любимая моя девочка, почему ты мне не доверилась? Ты боялась моего гнева, но разве может отец перестать любить родную дочь? Если бы ты погубила свое доброе имя, опустилась, скатилась на самое дно, я все равно любил бы тебя. Разве ты не моя дочь? Ведь ты – это я сам. Увы, ты не знала, что такое отцовское сердце. Отец не прощает – он забывает. Ты могла бы еще быть счастлива. А твое дитя – что же, оно стало бы моим. Оно выросло бы среди нас, я перенес бы на него всю нежность, какую питаю к тебе. Твое дитя – это ведь тоже я сам. Вечером у камина я сажал бы его на колени, как сажал тебя, когда ты была совсем крошкой. Тут он растрогался и заплакал. Перед его взором пронеслись воспоминания о том, как маленькая Лоранс играла на ковре у его ног. Ему казалось, что это было вчера. – Дочь моя, – вновь заговорил он. – Неужели ты боялась людей, их лицемерия, насмешливости, злобы? Но мы уехали бы из этих мест. Я ушел бы в отставку, покинул Орсиваль. Мы поселились бы на другом конце Франции, в Германии, в Италии. С нашим состоянием все это можно было бы уладить. Все! Но нет, у меня миллионы, а дочь моя покончила с собой. – Он закрыл лицо руками, его душили рыдания. – И мы даже не знаем, что с ней сталось. О ужас! Какую смерть она избрала? Ах, дочка, красавица моя! Помните, доктор, и вы, Планта, какие у нее были чудесные волосы, как они красиво вились вокруг лба, а какие огромные сияющие глаза, а пушистые ресницы! Поверите ли, ее улыбка была как солнечный луч в моей жизни. Я так любил ее голосок и губы, ее свежие губки, которые прикасались к моим щекам, когда она звонко целовала меня. Умерла! Погибла! И мы даже не знаем, что стало с ее телом, таким юным и прелестным. Может быть, лежит оно на илистом дне какой-нибудь реки. Как труп графини де Треморель сегодня утром, помните? Вот что меня убивает. О господи, хоть бы увидеть ее, мою дочку, на часок, на одну минуту, хоть бы в последний раз поцеловать ее холодные губы! Неужели это тот самый человек, что совсем еще недавно с высокого крыльца «Тенистого дола» обрушивал свое казенное красноречие на головы местных зевак? Да, тот самый, но в несчастье все равны. Отчаяние гения выражается в тех же словах, что и отчаяние самого заурядного человека. Лекок уже несколько секунд делал неимоверные усилия, пытаясь справиться со слезами, навернувшимися ему на глаза. Недаром же он был стоиком и по натуре, и в согласии со своим ремеслом. Но, слыша эти безутешные слова, это желание отчаявшегося отца, он не выдержал и прослезился. Не заботясь о том, чтобы скрыть обуревавшие его чувства, он выступил вперед и обратился к г-ну Куртуа. – Я, – сказал он, – Лекок из уголовной полиции, даю вам честное слово отыскать тело мадемуазель Лоранс. Бедняга мэр ухватился за это обещание, как утопающий за соломинку. – Не правда ли, – воскликнул он, – мы ее найдем? Вы мне поможете. Говорят, для полиции нет ничего невозможного, она все знает, все видит. Мы узнаем, что сталось с моей дочерью. – Он приблизился к полицейскому и схватил его за руку. – Благодарю вас, вы добрый человек. Я оказал вам дурной прием, я судил о вас с высоты своей гордыни. Простите меня! Мы опутаны глупыми предрассудками: я обошелся с вами презрительно, а этому презренному графу де Треморелю угождал изо всех сил. Примите же мою благодарность, мы преуспеем в поисках, вот увидите, мы будем друг другу помогать, поставим на ноги всю полицию, обшарим всю Францию; если понадобятся деньги, у меня есть, у меня миллионы, берите их!.. Тут силы ему изменили, и, пошатнувшись, он рухнул на кушетку. – Ему нельзя больше здесь оставаться, – шепнул доктор Жандрон на ухо папаше Планта, – ему необходимо лечь. Я не удивлюсь, если после такого потрясения у него начнется воспаление мозга. Мировой судья тут же приблизился к креслу, в котором была, по-прежнему без сил, простерта г-жа Куртуа. Погруженная в свое горе, она, казалось, ничего не видела и не слышала. – Сударыня, – окликнул он, – сударыня! Она вздрогнула и подняла на него блуждающий взгляд. – Это моя вина, – прошептала она, – моя великая вина: мать должна читать в сердце дочери, как в открытой книге. Я не догадывалась о тайне Лоранс, я дурная мать. Доктор также подошел к ней. – Сударыня, – произнес он повелительно, – нужно немедленно заставить вашего мужа лечь в постель. Он в тяжелом состоянии, ему необходимо немного поспать. Я велю приготовить микстуру… – О боже мой! – простонала бедная женщина, ломая руки. – Боже милостивый! И под угрозой нового несчастья, столь же ужасного, как первое, она опомнилась и позвала слуг, которые помогли г-ну Куртуа дойти до спальни. Доктор Жандрон проводил наверх и ее. В гостиной осталось только трое – мировой судья, Лекок и костоправ Робло, по-прежнему державшийся поближе к дверям. – Бедная Лоранс, – прошептал старый судья, – бедная девушка!.. – Мне сдается, – заметил сыщик, – что более всего достоин жалости ее отец. В его возрасте трудно оправиться от такого удара. Как бы то ни было, жизнь его разбита. Полицейский был взволнован и хоть пытался скрыть свои чувства от окружающих – у каждого свое самолюбие! – но портрету на бонбоньерке он признался в них без утайки. – У меня было предчувствие, – вновь заговорил судья, – я так и ждал, что произойдет нечто в этом роде. Я разгадал тайну Лоранс, но, увы, слишком поздно. – И вы не попытались… – Что я мог? В подобных щепетильных обстоятельствах, когда от одного слова зависит честь уважаемого семейства, приходится быть особенно осмотрительным. Что мне оставалось? Предупредить Куртуа? Бессмысленно. Прежде всего, он бы мне не поверил. Люди, подобные ему, ничего не хотят слушать, и только жестокая действительность открывает им глаза. – Можно было обратиться к графу де Треморелю. – Граф стал бы все отрицать. Он спросил бы, по какому праву я вмешиваюсь в его дела. Это только поссорило бы меня с Куртуа. – Ну а сама девушка? Папаша Планта тяжко вздохнул. – Хоть я и ненавижу совать нос в чужие дела, однажды я попытался с ней поговорить. С бесконечными предосторожностями, с прямо-таки материнской нежностью, поверьте, не подавая вида, что мне все известно, я попытался внушить ей, что она катится в пропасть. – И что она ответила? – Ничего. Она смеялась, шутила, как смеются и шутят все женщины, которым есть что скрывать. Но с тех пор мне ни разу не удалось пробыть и четверти часа наедине с ней. Хотя до того, как я отважился на этот неосторожный шаг – потому что говорить было неосторожно, надо было действовать, а не говорить, – мы с ней были лучшими друзьями. Дня не проходило, чтобы она не совершила набега на мою оранжерею. Я позволял ей обрывать самые мои редкостные петунии – это я-то, от которого и папа римский не дождется цветка! Она назначила меня своим придворным поставщиком цветов. Это ведь для нее я собирал коллекцию южноафриканского дрока. Моей обязанностью было поставлять его для ее жардиньерок… Воспоминания настолько растрогали судью, что Лекок, наблюдавший за ним исподтишка, не удержался от лукавой гримасы. Судья хотел было продолжать, как вдруг, оглянувшись на какой-то шум, доносившийся из вестибюля, заметил костоправа Робло. Лицо Планта заметно омрачилось. – Вы были здесь все время? – спросил он. – Да, господин мировой судья, к вашим услугам. – Значит, вы слышали наш разговор?