– А чему вы удивляетесь? Жизнь человека моей профессии отнюдь не мед. Защищая общество, подвергаешься опасностям, и за это наши современники обязаны нам если уж не восхищением, то хотя бы уважением. Меня приговорили к смерти семь самых опасных во Франции злодеев. Я поймал их, и они поклялись, что я умру от их руки, а они – люди слова. Где они сейчас? Четверо в Кайенне, один в Бресте[7]. О них я получаю сведения. Но где двое других? Я потерял их след. Вполне вероятно, один из них уже выследил меня, и кто может поручиться, что завтра, возвращаясь в пустом вагоне, я не получу шесть дюймов стали в живот? – Лекок грустно улыбнулся. – И никакой награды за вечную опасность. Если я завтра погибну, мой труп подберут, доставят в одну из моих официальных квартир, и на том конец. – Лекок произнес это с горечью, однако глухое раздражение, сквозившее в его голосе, свидетельствовало об ожесточенной обиде. – Ну да ничего! – продолжал он. – Я осторожен. При исполнении обязанностей я забочусь о своей безопасности, а если я начеку, бояться мне нечего. Но бывают дни, когда надоедает бояться, когда хочется пройтись по улице, не опасаясь удара кинжалом. В такие дни я вновь становлюсь самим собой, стираю грим, сбрасываю маску, моя суть срывает с себя все оболочки, которые я так долго на себя напяливал. За пятнадцать лет, что я служу в префектуре, никто не узнал, как я в действительности выгляжу, какой у меня цвет волос. Робло, придавленный в кресле, попробовал шевельнуться. – Ну ты, без глупостей, – внезапно переменив тон, бросил ему Лекок. – Это может тебе выйти боком. Лучше встань и расскажи нам, что ты делал здесь, в саду? – Да вы же ранены! – воскликнул папаша Планта, заметив на сорочке Лекока капли крови. – Не тревожьтесь, сударь, пустячная царапина. У этого забавника был с собой отточенный кухонный нож, и негодяй решил поиграть им. Но мировой судья решительно потребовал осмотра раны и только после того, как доктор признал ее совершенно безопасной, обратился к костоправу: – Так поведайте, мэтр Робло, зачем вы ко мне пожаловали. Костоправ молчал. – Имейте в виду, – предупредил папаша Планта, – ваше молчание может навести нас на мысль, что вы явились сюда с дурными намерениями. Но тщетно папаша Планта тратил свое красноречие, убеждая костоправа отвечать, – тот замкнулся в угрюмом безмолвии. На помощь судье пришел доктор Жандрон, полагавший, и не без оснований, что обладает некоторым влиянием на бывшего своего подручного. – Скажи, что тебе тут было нужно? Робло попытался ответить и страдальчески завел глаза. Говорить с вывихнутой челюстью было поистине мучительно. – Я хотел украсть… – Украсть? Что? – Не знаю. – Но кто же лезет через забор, рискуя попасть в тюрьму, если заранее не знает – зачем? – Ну ладно, я хотел… – И Робло вновь умолк. – Что хотел? – Украсть из оранжереи редкие цветы. – И потому прихватил этот ножичек? – усмехнувшись, поинтересовался Лекок. Робло бросил на него угрожающий взгляд. – Да не смотри ты на меня так, я не из пугливых. И не надо плести нам небылицы. Ты здорово ошибаешься, если думаешь, что мы глупей тебя. – Я хотел взять горшки с цветами и продать, – пробормотал Робло. – Ну вот, опять он за свое! – пожимая плечами, промолвил сыщик. – Человек, занимающийся куплей и продажей прекрасных земельных участков, и лезет за несколькими горшками дрока! Расскажи это кому-нибудь другому. Сегодня вечером, голубчик, тебя вывернули, как старую перчатку. Ты нечаянно выдал одну тайну, перепугался и пришел сюда, чтобы попробовать исправить дело. Большой хитрюга, ты подумал, что господин Планта, наверно, не успел еще никому рассказать про нее, и решил навсегда лишить его этой возможности. Костоправ попытался протестовать. – Заткнись! – оборвал его сыщик. – А нож тогда зачем? В продолжение недолгого допроса папаша Планта о чем-то думал. – Может быть, я слишком рано завел тогда этот разговор? – спросил он. – Почему же? – ответил Лекок. – Я как раз искал вещественное доказательство, чтобы представить господину Домини. Вот мы и представим ему красавчика. Ну а если господин следователь не удовлетворится, значит, он слишком разборчив. – Что нам делать с негодяем? – Можно запереть его где-нибудь в доме? Если нужно, я его свяжу. – Чулан подойдет? – спросил хозяин дома. – Сбежать из него нельзя? – Стены у него толстые, двойная дверь выходит сюда, окон нет. – Подойдет. Папаша Планта открыл чулан, темный, тесный, затхлый; его заполняли ненужные книги, пачки газет и бумаг. – Ну, у тебя будут королевские покои, – сообщил Лекок костоправу, обшарил его карманы и втолкнул в чулан. Робло не сопротивлялся и только попросил воды и свечку. Ему дали полный графин и стакан. – Обойдешься без свечки, – сказал сыщик. – А то как бы ты не сыграл с нами дурную шутку. Заперев дверь чулана, папаша Планта протянул сыщику руку и растроганно вымолвил: – Господин Лекок, вы только что спасли мне жизнь, и, надо думать, с опасностью для своей, а я до сих пор не поблагодарил вас. Но надеюсь, придет день, когда я смогу… Сыщик жестом остановил его. – Вы представляете, сударь, сколько я рисковал своей шкурой, так что лишний раз рискнуть ею – заслуга невелика. И потом, спасти человеку жизнь не всегда значит оказать ему услугу… – Лекок остановился и на несколько секунд погрузился в задумчивость. – Поблагодарите меня, сударь, позже, когда я буду иметь больше прав на вашу признательность. Жандрон тоже сердечно пожал Лекоку руку. – Позвольте выразить вам свое восхищение, – сказал он. – Мне и в голову не приходило, что можно так вести расследование. Вы приехали утром, ничего еще не зная, не имея никаких данных, и после осмотра места преступления с помощью одних лишь логических умозаключений сразу установили преступника. Мало того, вы переубедили нас и доказали, что им может быть только тот, кого вы назвали. Лекок отвесил сдержанный поклон. Правду сказать, восхищение этого весьма компетентного специалиста крайне польстило ему. – И все же, – заметил сыщик, – я не вполне удовлетворен. Разумеется, виновность графа де Тремореля для меня бесповоротно доказана. Но каковы были его побуждения? Что привело его к чудовищному замыслу прикончить жену и представить дело так, будто его тоже убили? – Может быть, – предположил доктор, – ему надоела госпожа де Треморель, и он отделался от нее, чтобы связать жизнь с женщиной, в которую безумно влюблен? Лекок покачал головой. – Нет, кто же станет убивать жену только потому, что разлюбил ее и влюбился в другую? Жену в подобных случаях просто бросают и уходят к любовнице. Такое происходит чуть ли не каждый день, закон и общество не слишком сурово осуждают за это мужчину. – Но если жена владеет всем состоянием… – настаивал доктор. – Это не тот случай, – отвечал Лекок. – Я навел справки. У Тремореля от его огромного состояния остались сто тысяч экю, спасенные его другом Соврези, а кроме того, жена по брачному контракту передала ему в полную собственность полмиллиона. С восемьюстами тысячами франков можно спокойно жить в свое удовольствие. И притом граф полностью распоряжался ценностями, являвшимися их общей собственностью. Он мог делать с ними, что заблагорассудится: продавать, покупать, обращать в деньги, класть в банк, изымать из банка. Жандрону нечего было возразить. А Лекок продолжал говорить как бы с сомнением, но при этом упорно не сводил с папаши Планта вопросительного взгляда. – Нет, я чувствую, причину сегодняшнего преступления, мотивы, вынудившие графа пойти на убийство, надо искать в прошлом. Граф и графиня были нерасторжимо связаны каким-то общим преступлением, и только смерть одного из них могла дать другому свободу. О преступлении я подумал сразу же. С самого утра все наталкивало меня на эту мысль. И наш пленник Робло, собравшийся разделаться с господином мировым судьей, был либо орудием, либо соучастником преступления. Доктор Жандрон не присутствовал при некоторых событиях, разыгравшихся в «Тенистом доле», а затем вечером в доме орсивальского мэра, когда установился молчаливый союз между папашей Планта и сыщиком. Поэтому ему понадобилась вся его проницательность, чтобы заполнять пробелы и улавливать то, что лишь подразумевалось в этом почти двухчасовом разговоре. Но когда Лекок завел речь о давнем преступлении, доктора словно осенило, и он вскричал: – Соврези! – Да, Соврези, – подтвердил сыщик. – И бумага, которую так упорно искал убийца, должна содержать неоспоримое доказательство преступления. Несмотря на выразительные взгляды и чуть ли не прямой призыв высказаться, старый судья молчал. Казалось, он витает где-то далеко-далеко, и глаза его, устремленные в бесконечность, высматривают события, исчезнувшие в смутной дымке былого. После некоторого колебания Лекок решился на фронтальную атаку. – Каким же тяжким должно быть бремя прошлого, чтобы такой молодой, богатый, благополучный человек, как граф Эктор де Треморель, решился на преступление, смирившись с тем, что ему придется скрываться, жить вне закона, утратить все – положение, имя, честь! Бремя прошлого, из-за которого двадцатилетняя девушка решилась покончить с собой! Папаша Планта очнулся. Бледный, взволнованный, он воскликнул каким-то не своим голосом: – Что вы говорите? Лоранс ничего не знала! Доктору Жандрону, наблюдавшему за Лекоком, почудилось, будто на губах сыщика мелькнула лукавая улыбка. Но мировой судья тут же овладел собой и обычным ровным тоном произнес: – Господин Лекок, нет необходимости прибегать к хитростям и уловкам, чтобы побудить меня открыть все, что мне известно. Я уже достаточно доказал вам и свое уважение, и доверие. Так что вам нет надобности использовать против меня печальную и, как вам наверняка представляется, смешную тайну, в которую вы проникли. При всей своей самоуверенности сыщик несколько смутился и попытался протестовать. – Да-да, – прервал его папаша Планта, – ваш сверхъестественный талант открыл вам истину. Но вы знаете не все, и даже сейчас я не сказал бы ни слова, если бы не исчезли причины, вынуждавшие меня молчать. – Мировой судья открыл потайной ящик старинного дубового бюро, достал довольно толстую папку и выложил на стол. – Вот уже четыре года день за днем, нет, час за часом я наблюдал, как развивается чудовищная драма, кровавая развязка которой произошла минувшей ночью в «Тенистом доле». Поначалу мной двигало всего лишь любопытство оставшегося не у дел стряпчего. А потом я надеялся спасти жизнь и доброе имя существа, бесконечно мне дорогого. Почему я умалчивал о своих открытиях? Это, господа, тайна моей совести, и совесть меня ни в чем не упрекает. А с другой стороны, я закрывал глаза на очевидное, и понадобились вот такие жестокие доказательства… Рассвело. По садовым дорожкам, насвистывая, безбоязненно прыгали дрозды. По булыжной дороге, ведущей в Эври, с грохотом катились повозки крестьян, направляющихся спозаранку на поля. Но мрачную тишину библиотеки нарушал только шорох страниц, которые перелистывал мировой судья, да время от времени стоны и вздохи запертого в чулане костоправа. – Прежде чем начать, я хотел бы поинтересоваться, как вы себя чувствуете, – спросил папаша Планта. – Ведь все мы уже почти сутки без сна… Но доктор и сыщик уверили его, что не испытывают нужды в отдыхе. Лихорадочное любопытство превозмогло усталость. Наконец-то они узнают разгадку кровавой тайны.