Это был один из тех людей, чья жизнь ужасает обывателя, у кого, с точки зрения тупого буржуа, нет ни чести, ни совести, чьи неукротимые страсти вырываются из тесных рамок предрассудков. Один из тех, кто превосходит окружающих, кто наводит страх, кто убивает за брошенный искоса взгляд, кто щедрой рукой швыряет золото, чье железное здоровье не страдает от чудовищных излишеств, кто одной и той же плетью укрощает любовниц и лошадей, самых прекрасных и экстравагантных дочерей Парижа и самых благородных животных Англии. В своих отчаянных мечтах Берта часто пыталась вообразить себе грозного графа де Тремореля. Она угадывала в нем всевозможные достоинства и наделяла ими тех героев, с которыми мечтала убежать от мужа в далекую страну приключений. И вот теперь граф предстал перед ней. – Дай же руку Эктору, – сказал Соврези. Она протянула руку, Треморель легонько ее пожал, и Берте показалось, что по телу ее пробежал электрический ток. Соврези упал в кресло. – Послушай, Берта, – сказал он, – наш друг Эктор устал от той жизни, которую ведет; да и кто бы от нее не устал! Ему предписан покой, и этот покой он обретет здесь, у нас. – Но не боишься ли ты, друг мой, – отвечала Берта, – что господину графу будет здесь скучно? – Скучно! Почему же? – В «Тенистом доле» так тихо, а мы – простые деревенские жители… Берта говорила, просто чтобы не молчать, чтобы втянуть в разговор Тремореля и услышать его голос. При этом она поглядывала на гостя и пыталась понять, какое впечатление произвела на него. Обычно ее ослепительная красота потрясала всех, кто видел ее впервые. Но граф остался безучастен. Ах, по этой холодности, по этому великолепному безразличию она мигом угадала в нем пресыщенного вельможу, прожигателя жизни, который все повидал, все изведал и от всего устал. И оттого, что он не восхищался ею, она сама восхищалась им еще больше. «Как он отличается, – думала она, – от этого пошлого Соврези, который готов удивляться чему угодно, ахать по каждому пустяку, у которого все чувства отражаются на лице, а во взгляде читается все, что он скажет, еще до того, как он открыл рот!» Берта заблуждалась. Граф был не столь холоден и не столь бесстрастен, как ей казалось. Он попросту не помнил себя от усталости. Чрезмерное нервное напряжение последних суток сменилось полным изнеможением, и теперь он едва стоял на ногах. Вскоре он попросил позволения откланяться. Оставшись наедине с женой, Соврези поведал ей о прискорбных обстоятельствах – именно так он и выразился, – которые привели графа в «Тенистый дол». Преданный друг, он избегал в рассказе подробностей, которые могли бы представить Эктора в неловком виде. – Это большое дитя, – говорил он, – безумец, истерзанная душа, но мы позаботимся о нем, исцелим его. Никогда еще Берта не слушала мужа с таким вниманием. Она делала вид, что соглашается с ним, но в действительности восхищалась Треморелем. Да, она, как и мисс Фэнси, была потрясена таким героизмом: промотать состояние, а потом покончить с собой. «Ах, – мысленно вздыхала она. – Соврези на такое не способен». И впрямь Соврези вел себя совсем не так, как граф де Треморель. Назавтра после приезда графа в «Тенистый дол» он объявил, что намерен безотлагательно заняться делами друга. Разговор происходил после завтрака, в очаровательном зимнем саду, примыкавшем к бильярдной. Эктор прекрасно отдохнул, выспался в удобной постели, избавился от бремени насущных забот, привел свой туалет в порядок и словно стал другим человеком. Это была одна из тех натур, которых не затрагивают никакие события, которые буквально на другой день утешаются после любой катастрофы и легко забывают самые суровые уроки жизни. Если бы Соврези его прогнал, ему негде было бы голову приклонить, а между тем он уже обрел свое обычное беспечное высокомерие кутилы-миллионера, привыкшего, чтобы люди и обстоятельства подчинялись его капризам. Он снова стал холодным, невозмутимым насмешником, словно после ночи, проведенной в гостинице, успели пройти годы и все беды миновали. И Берта дивилась его спокойствию перед лицом таких невзгод, принимая его ребяческое легкомыслие за особое величие души. – Итак, – сказал Соврези, – поскольку я становлюсь твоим поверенным в делах, изволь дать мне указания и некоторые необходимые сведения. В какую сумму оценивается или, если угодно, оценивалось твое состояние? – Понятия не имею. Соврези, который уже вооружился карандашом, большим листом бумаги и приготовился выстроить на нем колонки цифр, был несколько удивлен его ответом. – Ладно, – промолвил он, – поставим в активе «икс» и перейдем к пассиву. Сколько ты задолжал? – Ей-богу, не знаю, – с величайшим пренебрежением ответствовал Эктор. – Как?! Даже приблизительно? – Ах да, разумеется. Например, я должен не то пятьсот, не то шестьсот тысяч франков банкирскому дому Клер, пятьсот тысяч – Дервуа, примерно столько же – Дюбуа, тем, что в Орлеане… – Дальше? – Это все, что я помню точно. – Но у тебя хотя бы есть какая-нибудь записная книжка, где ты отмечал, когда и сколько брал в долг? – Нет. – Ты по крайней мере сохранил документы, записи о расходах, копии долговых обязательств? – Ничего. Вчера я сжег все бумаги. Хозяин «Тенистого дола» так и подскочил на месте. Такое поведение казалось ему чудовищным, он и не подозревал, что Эктор рисуется. А между тем то была именно рисовка: такая подчеркнутая беспечность была высшим щегольством светского человека и жуира. Разориться, не имея понятия о причинах разорения, – это благородно, это изысканно, это вполне в духе аристократии старого режима. – Но как прикажешь разбираться в состоянии твоих дел, несчастный?! – возопил Соврези. – А ты не разбирайся! Бери пример с меня: предоставь все кредиторам, а они уж сами сообразят, что к чему. Так что успокойся и позволь им пустить мое имущество с молотка. – Никогда! Если дойдет до продажи с торгов, ты будешь разорен до нитки. – Не все ли равно? «Какое возвышенное бескорыстие! – думала Берта. – Какая беспечность, какое великолепное презрение к деньгам, какое благородное пренебрежение низменными и ничтожными мелочами, которые волнуют обывателей! Разве Соврези способен возвыситься до такого безразличия?» Разумеется, она не могла обвинить его в скупости, с ней он всегда был щедр до расточительности, никогда ни в чем не отказывал, предвосхищал ее самые дорогостоящие капризы, но в глубине сердца он был истинный крестьянский сын и любил барыши. Несмотря на огромное состояние, в нем сохранилось унаследованное от отца уважение к деньгам. Когда ему надо было заключить сделку с каким-нибудь фермером, он не ленился встать до рассвета, сесть на лошадь, хотя бы даже в разгар зимы, и трястись под дождем три-четыре лье, чтобы выгадать несколько сот экю. Если бы Берта пожелала, он разорился бы ради нее, но разорился бы со всей возможной экономией, рассудительно, как какой-нибудь пошлый буржуа, который готов оплачивать свои грешки. Соврези призадумался. – Ты прав, – сказал он Эктору, – твои кредиторы, вероятно, хорошо осведомлены о твоих делах. Сдается, что они стакнулись между собой. На эту мысль меня наводит то, что они с трогательным единодушием все одновременно отказались ссудить тебе сто тысяч франков. Надо мне будет с ними повидаться. – По-видимому, лучше всех осведомлен дом Клер, дававший мне первые займы. – Прекрасно, навещу господ Клер. А знаешь, как бы тебе следовало поступить, будь ты разумным человеком? – Как же? – Ты поехал бы со мной в Париж, а уж вдвоем мы… При этих словах Эктор побледнел, глаза его сверкнули. – Никогда, – резко перебил он, – ни за что на свете! Он по-прежнему панически боялся своих очаровательных друзей по клубу. Разве смеет он, павший так низко, выставивший себя на посмешище своим несостоявшимся самоубийством, показаться на арене своей былой славы? Да, Соврези раскрыл ему объятия. Добряк Соврези любит его и не оттолкнул друга, попавшего в ложное положение, не осудил за то, что он отступился от своего намерения. Но что скажут другие? – Не говори мне больше о Париже, – добавил Эктор уже спокойнее, – клянусь, ноги моей там больше не будет. – Ладно, будь по-твоему, оставайся с нами, я буду только рад и жена тоже, а со временем женим тебя здесь на какой-нибудь богатой наследнице. Берта, не поднимая глаз, согласно кивнула. – Ну что же, – продолжал Соврези, – мне пора, если я не хочу опоздать на поезд. – Я провожу тебя на станцию, – поспешно предложил Треморель. С его стороны здесь была не только дружеская предупредительность. Он хотел попросить Соврези навести справки о его вещах, оставшихся в ломбарде, на улице Конде, а также заглянуть к мисс Фэнси. Берта из окна своей спальни проводила взглядом обоих друзей, которые рука об руку шагали по орсивальской дороге. «Какая между ними разница! – думала она. – Мой муж только что говорил, что станет у своего друга управляющим. И впрямь он точь-в-точь похож на графского управляющего. А какое благородство сквозит в облике графа, сколько в нем изящной непринужденности, сколько истинной утонченности! А ведь муж его презирает, я в этом убеждена, презирает за то, что безрассудство довело его до разорения. Ах, сам-то он на это не способен! В его обхождении с другом сквозила даже, по-моему, некоторая покровительственность. Бедняга! А в господине де Тремореле все свидетельствует о его врожденном или приобретенном превосходстве над окружающими, все вплоть до имени: Эктор! Как оно звучит!» Ей доставляло удовольствие повторять с разной интонацией: «Эктор! Эктор! Ну почему моего мужа зовут Клеманом?..» Г-н де Треморель вернулся со станции один, веселый, словно выздоравливающий, который первый раз вышел на прогулку. Как только Берта его заметила, она поспешно отошла от окна. Ей хотелось остаться в одиночестве, обдумать событие, внезапно всколыхнувшее ее жизнь, разобраться в своих ощущениях, прислушаться к голосу предчувствий, чтобы понять, как вести себя дальше. Она вышла только к столу, когда приехал муж, которого они заждались: он вернулся в двенадцатом часу. Соврези умирал от голода и жажды, падал с ног от усталости, но его славное лицо сияло. – Победа, друг мой Эктор! – говорил он, глотая чересчур горячий суп. – Мы вырвем тебя из рук филистимлян. Самые роскошные перышки из твоих крыльев останутся, черт побери, у них, но мы спасем от грабителей достаточно пуха, чтобы ты мог устроить себе премилое гнездышко. Берта бросила на мужа признательный взгляд. – Как же ты этого добился? – спросила она. – Да очень просто. Я сразу разгадал игру, которую затеяли заимодавцы нашего друга. Они рассчитывали добиться продажи его имений с торгов – тогда бы они скупили все разом за бесценок, как всегда бывает в таких случаях, потом постепенно распродали бы, а барыши поделили между собой. – А ты в силах этому помешать? – недоверчиво спросил Треморель. – Разумеется. Я разрушил все планы этих господ. Мне удалось – что само по себе удача, но мне всегда везет – нынче же вечером собрать их всех. «Вы, – сказал я им, – дадите нам время распродать имущество по собственному усмотрению, а иначе я сам вступлю в игру и смешаю вам все карты». Они смотрели на меня с насмешкой. Но тут мой нотариус, которого я привел с собой, добавил: «Это господин Соврези, и если ему понадобятся два миллиона, Земельный банк завтра же их ему ссудит». Они вытаращили глаза и мигом согласились на все мои требования. Как ни бравировал Эктор своей неосведомленностью, он все же знал свои дела достаточно, чтобы понимать, что благодаря такой операции у него останется состояние, небольшое в сравнении с тем, что было раньше, но все же состояние. Эта уверенность привела его в восторг, и в порыве искренней признательности он вскричал, сжимая руки Соврези: – Ах, друг мой! Ты возвращаешь мне не только жизнь, но и честь! Как мне отблагодарить тебя? – Совершать отныне только разумные безумства. Да вот, бери пример хоть с меня, – добавил он, склоняясь к жене и целуя ее. – И можно больше ничего не опасаться? – Ничего! Мне ведь не стоило бы никакого труда, черт побери, взять ссуду в два миллиона, и они это знают. Но это не все. Судебный иск приостановлен. Я наведался в твой особняк, рассчитал всех слуг, кроме лакея и конюха. Если ты согласен положиться на меня, завтра же мы отошлем всех твоих лошадей Тэттерсолу[10], где они пойдут по хорошей цене. Что до твоей лошади, на которой ты обычно ездишь верхом, завтра она будет здесь.