Он сжал ее запястья и, наклонясь почти к самому лицу, приказал: – Говорю в последний раз: отдай записку, не то я применю силу. Продолжать сопротивление было бы безумием. По счастью, Дженни не пришло даже в голову закричать; конечно, к ней прибежали бы на помощь, но это стало бы ее концом. – Отпустите, – сказала она. – Я отдам ее вам. Он разжал руки, но навис над нею, а она зашарила по карманам. Во время борьбы прическа у нее растрепалась, воротничок порвался, лицо покрылось мертвенной бледностью, зубы выбивали дробь, но в глазах светились дерзость и отчаянная решимость. Она бормотала, делая вид, будто не может найти: – Погодите. Сейчас. Нет. Странно, я уверена, что взяла ее. Только что она была тут. И вдруг стремительным неуловимым движением Дженни сунула в рот скатанную в шарик записку и попыталась проглотить. Но это не удалось: Соврези сдавил ей горло, и полузадушенная девушка захрипела и вскрикнула. Соврези завладел запиской. Чуть ли не с минуту понадобилось ему, чтобы развернуть ее, – так тряслись у него руки. Да, его подозрения оказались верными: он узнал почерк Берты. Невозможно описать, что он испытал: беспамятство, чудовищный шок, чувство, словно его столкнули с головокружительной высоты – и он ощущает и падение, и удар о землю. Все стало туманным, в глазах повисла красноватая пелена, ноги вдруг ослабли, он покачнулся и взмахнул руками, ища опоры. Дженни, уже несколько пришедшая в себя, искоса наблюдала за Соврези и кинулась поддержать его, когда он пошатнулся. Но прикосновение этой женщины было ему отвратительно, и он оттолкнул ее. Что произошло? Он не понимал. Ах да, он хотел прочесть записку и не смог. Соврези добрел до стола и выпил залпом один за другим дна стакана воды. От ее прохлады ему полегчало, кровь отлила от головы, исчезла пелена с глаз. В записке было всего несколько строк: «Не ездите завтра в Пти-Бур или, вернее, возвращайтесь до обеда. Он только что сказал мне, что ему надо съездить в Мелён и что вернется он поздно. Целый день наш!» Он… это он, Соврези. А вторая любовница Эктора – его жена Берта. Какой-то миг он ничего вокруг себя не видел. В голове была пустота. В висках бешено стучало, в ушах стоял невыносимый гул. Соврези казалось, что вместе с ним в бездну рушится весь мир. Он опустился на стул. В его недавно еще багровом от ярости лице сейчас не было ни кровинки, и по щекам медленно сползали две слезы. Видя это безмерное страдание, это безмолвное отчаяние человека, пораженного в самое сердце, Дженни осознала всю подлость своего поведения. Ведь это все из-за нее. Она догадывалась, кто любовница Эктора. Попросив Соврези о встрече, она хотела рассказать ему правду и разом отомстить обоим – Треморелю и той женщине. Но видя, как этот порядочнейший человек упорно не понимает ее намеков, как ему и в голову не приходит заподозрить жену, она вдруг почувствовала жалость. Поняла, что страшнее всех страдать будет он, и решила пойти на попятный, но было уже поздно, да и действовала она так неловко, что ему удалось вырвать у нее тайну. Дженни подошла к Соврези, хотела взять за руку, но он снова оттолкнул ее и крикнул: – Оставьте меня! – Простите меня, сударь. Мне так скверно, я отвратительна сама себе. Но он уже собрался с силами, уже начал воспринимать ужасающую действительность. – Что вам угодно? – Эта записка… Я догадалась… И тут Соврези расхохотался. То был зловещий, надрывающий душу смех, поистине смех безумца. – Помилуй бог, милейшая! Да вы никак посмели заподозрить мою жену? – И пока мисс Фэнси сбивчиво бормотала извинения, Соврези вынул из кармана бумажник, достал все деньги, что там были, – семь не то восемь стофранковых купюр – и бросил на стол: – Примите это от Эктора, – сказал он. – Вы ни в чем не будете нуждаться. Но запомните: не пытайтесь помешать его браку. Потом, двигаясь, как автомат (и это больше всего ужаснуло Дженни), он взял ружье, стоящее в углу, открыл дверь и вышел. Собаки, оставленные на улице, бросились к нему и стали ласкаться, но он пинками отшвырнул их. XVIII Утренний туман сменился противной ледяной изморосью. Но Соврези ничего не замечал. С непокрытой головой он брел по проселочной дороге – без цели, без направления. Шел и громко говорил сам с собой, неожиданно останавливался, потом снова пускался в путь, неразборчиво что-то выкрикивая. Окрестные крестьяне, хорошо знавшие Соврези, здоровались с ним и провожали удивленными взглядами, недоумевая, не тронулся ли владелец «Тенистого дола» в уме. Нет, в уме он, к сожалению, не тронулся. Просто его мозг, потрясенный невозможной, небывалой катастрофой, разразившейся в тот миг, когда Соврези почитал себя счастливейшим человеком на свете, какое-то время отказывался принимать ее. Но постепенно бедняга собрался с мыслями; одновременно со способностью мыслить вернулась и способность страдать. Точно так же, как физические, существуют и духовные кризисы. Человек, когда ему разобьют голову или разможжат ногу либо руку, ощущает страшную боль, но какую-то нечеткую, неопределенную, которая потом на известное время притупляется. И только позже приходит настоящая боль; невыносимая, пронзительная, она нарастает, усиливается с минуты на минуту, пока наконец не достигнет апогея. И вот так же любая мысль этого бесконечно несчастного человека удесятеряла его отчаяние. Берта и Эктор обманули, обесчестили его! Она, которую он не то что любил, а боготворил. Он, его самый лучший, самый старый друг. Берта, которую он вызволил из нищеты, всем обязанная ему. Эктор, разорившийся дворянчик, у которого он вырвал пистолет, уже приставленный к виску, и которого приютил у себя в доме. И в его доме, под его крышей они замышляли подлость, какой нет названия. Воспользовались его благородной доверчивостью, сделали из него простофилю-рогоносца. Это ужасающее открытие отравило ему не только будущее, но и прошлое. Соврези хотелось вычеркнуть из жизни годы, проведенные с Бертой, которые еще совсем недавно он называл самыми счастливыми. Воспоминания о недавнем блаженстве наполняли его душу отвращением, подобно тому как мысль об иных кушаньях вызывает спазм желудка. Но как это случилось? Когда? Почему он ничего не замечал? В памяти его всплывали тысячи подробностей, которые должны были бы открыть ему глаза, не будь он так слеп. Он припоминал, какие взгляды иногда бросала Берта, как у нее вдруг менялся голос. А эта история с женитьбой де Тремореля на мадемуазель Куртуа тоже ведь использовалась для того, чтобы сыграть на его доверчивости. Теперь-то он понимает, что означали все эти колебания Эктора, его внезапные восторги, неожиданные смены настроений. Затянувшееся ухаживание должно было стать повязкой на его глазах. Но временами Соврези охватывало сомнение. Чтобы окончательно поверить в столь всеобъемлющее несчастье, мало самых очевидных доказательств. – Этого не может быть, – бормотал Соврези, – просто не может быть. – Сидя в лесу Мопревуар на поваленном дереве, он в который уже раз за последние четыре часа изучал роковую записку. – Она доказывает все, что угодно, и ничего не доказывает, – произнес он и перечитал еще раз: «Не ездите завтра в Пти-Бур…» Ну ладно! Но разве он со своей дурацкой доверчивостью не говорил множество раз графу де Треморелю: «Меня завтра не будет, составьте Берте компанию»? Нет, эти слова ничего не значат. Но почему тогда дальше написано: «…или, вернее, возвращайтесь до обеда»? Вот что подтверждает его опасения, точнее, их, любовников, вину. Уехать и сразу же вернуться – это значит принять предосторожности, выйти из-под подозрений. И потом, почему «он», а не Клеман? Это слово звучит очень выразительно. «Он» – это либо близкий человек, которого любят, либо хозяин, которого ненавидят. Либо муж, либо любовник – середины нет. Муж перестает существовать для жены, когда, говоря про него, она произносит «он». Но когда Берта написала эту записку? Вне всяких сомнений, вечером, после того как они ушли к себе в спальню. Он, муж, ей сообщил: «Завтра я еду в Мелён». И она мгновенно, тут же нацарапала несколько строчек, сунула в книгу и передала своему любовнику. Своему любовнику! Соврези выкрикнул эти два слова, как бы осваиваясь с ними и убеждаясь, что это правда, а не выдумка. Он повторил: – У моей жены, у Берты, – любовник… Его счастье, эта прочнейшая, как ему казалось, крепость, способная выдержать любые жизненные бури, рухнула, и вот он растерянно стоит среди развалин. Не осталось ничего – ни счастья, ни радости, ни надежд. С Бертой были связаны все его планы на будущее, она была во всех его мечтах или, вернее, была и будущим, и мечтами. Он так любил ее, что она стала для него всем, и теперь он уже не мог представить себя без нее. Потеряв ее, он лишился цели, утратил смысл жизни. Он чувствовал, что все в нем сломано, и подумал: а не покончить ли разом со всем? Ружье есть, пули есть; его смерть сочтут несчастным случаем на охоте… Да, но они! Разумеется, продолжая свою бесчестную комедию, они станут притворяться, что убиты горем, а на самом деле в душе будут ликовать. Мужа больше нет, помеха исчезла, конец притворству и страхам. По завещанию он оставляет все свое состояние Берте, так что они будут богаты. Они все распродадут и, довольные, уедут предаваться любви, к примеру, в Италию – во Флоренцию или Венецию. А о нем, бедном доверчивом муже, будут вспоминать как о нелепом, презренном глупце, которого так просто было обвести вокруг пальца, обмануть. – Нет, ни за что! – в бешенстве выкрикнул Соврези. – Я умру, но сперва отомщу им! Но он не мог найти, как ни искал, достаточно жестокой кары, достойной их. Какие пытки способны искупить ту муку, которую терпит он? Он решил: чтобы подготовить месть, придется повременить, и поклялся терпеливо ждать. Поклялся соблюдать неизменную осторожность и сдерживаться, не выдавать себя, что бы ни пришлось ему увидеть или услышать. «Буду коварен, как они», – сказал он себе. Да, ему придется все время притворяться. Берта чудовищно хитра, и к тому же она женщина; почувствовав, что муж что-то заподозрил, она может сбежать с любовником. Ведь благодаря ему, ее мужу, у Эктора есть почти четыреста тысяч франков. При мысли, что они могут ускользнуть от мести, к Соврези вернулась вся его энергия, вся ясность ума. И только тогда он подумал, что прошло уже много времени, что дождь льет как из ведра, что его одежда насквозь промокла. «Ладно, – решил он. – Посмотрю, что они скажут, и что-нибудь сочиню». До дома было не больше лье, но, чтобы одолеть это расстояние, Соврези, великолепному ходоку, понадобилось более полутора часов. Он был разбит, подавлен и промерз до мозга костей. Однако, придя домой, он заставил себя принять обычный веселый вид ничего не подозревающего человека. Его ждали, но вопреки своему решению Соврези не смог заставить себя сесть за стол с этим мужчиной и этой женщиной, своими смертельными врагами. Он сказал, что замерз, что ему немножко нездоровится, и поднялся к себе. Тщетно Берта настаивала, чтобы он выпил чашку горячего бульона и бокал бордо. – Мне вправду ничего не хочется, – отвечал Соврези. Едва он ушел, Берта спросила у Тремореля: – Эктор, вы заметили? – Что? – Он какой-то необычный. – Это вполне естественно: он весь день гулял под дождем. – Нет. Я никогда не видела у него такого выражения глаз. – А мне он показался, как всегда, веселым. – Эктор, он что-то заподозрил. – Он? Ну что вы! Мой бедный друг так верит нам, что ему никогда не придет в голову ревновать. – Вы заблуждаетесь, Эктор. Впервые после свадьбы, вернувшись, он не поцеловал меня. Да, с самого начала Соврези допустил ошибку. Он понимал это, но сейчас поцеловать Берту было выше его сил. Оказалось, заболел он куда серьезнее, чем сказал и даже думал. Когда после ужина его жена и друг поднялись к нему в спальню, он лежал под несколькими одеялами и его колотил озноб; лицо у него было красное, лоб горячий, глаза лихорадочно блестели. Вскоре у него началась страшная горячка, сопровождающаяся сильным жаром. Немедленно послали за врачом, и тот сразу же заявил, что не может поручиться за исход болезни. На другой день Соврези стало еще хуже. С этой минуты граф де Треморель и госпожа Соврези являли собой образец поразительной преданности. Надеялись ли они этим хоть сколько-нибудь искупить свое злодеяние? Вряд ли. Скорее всего, просто хотели выиграть в глазах общественного мнения, поскольку все вокруг интересовались состоянием здоровья Соврези. Они не покидали его ни на миг, поочередно дежуря по ночам у его постели. Разумеется, ухаживать за ним было тяжело. У него был чудовищный жар, беспамятство. Трижды пришлось силой удерживать его в постели: он хотел выброситься из окна. На третий день у него появилась странная прихоть. Он ни за что не желал оставаться у себя в спальне и кричал, как сумасшедший: – Перенесите меня отсюда! Перенесите меня отсюда! По совету врача его желание исполнили: Соврези постелили на первом этаже в небольшой гостиной, выходящей в сад. Но и в бреду он ни словом не выдал своих подозрений. Видимо, Биша[12] был прав, когда утверждал, что сильная воля способна возобладать даже над горячкой. Наконец на девятый день после полудня жар спал. Хриплое дыхание Соврези стало спокойнее, и он уснул. А проснулся в полном сознании. Это был страшный миг. Нужно было заново привыкать к несчастью. Сначала Соврези казалось, что ему вспоминается кошмарный сон. Но нет, то был не сон. Он помнил и гостиницу «Бель имаж», и мисс Фэнси, и лес Мопревуар, и записку. Кстати, куда она подевалась? Потом всплыло смутное воспоминание о болезни. Уж не проговорился ли он, когда бредил? От страха, что так оно и было, Соврези не смел шелохнуться, но наконец с тысячей предосторожностей рискнул чуть приоткрыть глаза.