И тут же, не дожидаясь ответа, она завела вечную песню покинутых или почитающих себя таковыми женщин. Зачем он явился сюда? Не зная его, она была счастлива в браке. Да, Соврези она не любила, но уважала: он был добр к ней. Не ведая божественных радостей подлинной страсти, она и не мечтала о них. Но появился Эктор, и она не сумела воспротивиться его чарам. Зачем он соблазнил ее, воспользовавшись тем, что ее неодолимо влекло к нему? А теперь, после ее падения, он собирается бросить ее, жениться на другой, а ей оставляет как память о его появлении здесь только стыд и сокрушения о непростительной вине. Треморель слушал ее и не верил собственным ушам. Как! Она осмеливается утверждать, что он соблазнил ее, воспользовавшись ее невинностью, в то время как, все лучше узнавая свою любовницу, он иногда пугался ее развращенности. Открывал в ней такие бездны порочности, что временами спрашивал себя: да уж полно, действительно ли он ее первый любовник, а не, скажем, двадцатый? Но она так твердо шла к цели, так жестко навязывала ему свою волю, что Треморель смирял себя и покорялся ее деспотизму. Однако он решил, что когда-нибудь при случае воспротивится ей. И вот такой случай настал. – Да, – признался он, – я обманывал вас. Но вы же знаете мое положение: этот брак обеспечит мое будущее, и поэтому я женюсь. – Затем он повторил все прошлые доводы и поклялся, что Лоранс он ни капельки не любит, но ему нужны деньги. – И вот доказательство: если завтра вы найдете мне невесту с полутора миллионами франков, я женюсь на ней, а не на мадемуазель Куртуа. Он так осмелел, что Берта не верила себе. Уже столько времени Эктор был податлив, словно воск, что неожиданное упорство привело ее в замешательство. Она возмутилась, но в то же время испытала болезненное наслаждение, подобное тому, какое испытывают некоторые женщины, когда их повелитель колотит их, и ее любовь к Треморелю, начинавшая уже слабеть, запылала с новой силой. К тому же на этот раз Эктору удалось найти вполне убедительную интонацию. А Берта достаточно презирала его и вполне допускала, что он способен жениться только ради денег. – Значит, это правда, что все дело только в миллионе? – спросила она, когда Треморель закончил оправдываться. – Да я уже сотни раз говорил вам это. – Вы действительно не любите Лоранс? – Берта, дорогая, я никогда не любил и не полюблю никого, кроме вас. Треморель надеялся, что, убаюкав Берту клятвами в любви, сумеет обмануть, усыпить ее бдительность до дня свадьбы. Ну а что произойдет после женитьбы, его ничуть не беспокоило. Да и что такое Соврези? Жизнь сильного человека – это цепь порванных дружб. Кто такой друг? Тот, кто может и должен служить твоим интересам. Умение жить состоит в умении порывать с людьми, когда необходимость в них отпадает. Берта стояла в задумчивости. – Послушайте, – произнесла она наконец, – я не могу спокойно примириться с тем, что должна принести себя в жертву вашему будущему. Умоляю, дайте мне еще несколько дней, чтобы я смогла привыкнуть к этому жестокому удару. Подождите – вы не смеете мне в этом отказать, – пока не выздоровеет Клеман. Треморель и надеяться не смел, что она будет так покладиста и покорна. Мог ли он ожидать таких уступок, да еще так легко сделанных? Мысль о ловушке ему и в голову не пришла. Он был в таком восторге, так обрадовался, что это могло бы раскрыть Берте глаза, но она не обратила внимания на его радость. Он пылко поцеловал ей руку и воскликнул: – О, вы бесконечно добры и действительно любите меня! XIX Граф де Треморель не предполагал, что отсрочка, о которой просила Берта, окажется столь долгой. Последнюю неделю Соврези, казалось, чувствовал себя лучше. Он вставал с постели, начал ходить по дому и даже, не слишком утомляясь, принимал визиты многочисленных друзей, живших по соседству. Но, увы, хозяин «Тенистого дола» стал похож на собственную тень! В этом бледном, как воск, малокровном, нетвердо стоящем на ногах человеке с испитым лицом и зловещим огнем в глазах невозможно было узнать того пышущего молодостью и здоровьем крепыша, который возле ресторана «Севр» остановил руку графа де Тремореля. Как Соврези исстрадался! Десятки раз болезнь готова была его прикончить, десятки раз он одерживал над нею верх благодаря лишь своей несгибаемой воле. Нет, он ни за что не желал умирать, пока не отомстит негодяям, отнявшим у него счастье и самое жизнь. Но какую кару обрушить на них? Об этом он размышлял, это превратилось у него в навязчивую идею, иссушавшую мозг и зажигавшую огнем глаза. В обычной жизни обманутому мужу представляются три возможности дать выход своему возмущению и гневу. Прежде всего, его право и даже долг – предать суду и жену, и ее сообщника. Закон на его стороне. Далее, он может выследить их, настичь на месте преступления и убить. В кодексе имеется статья, если не оправдывающая, то, по крайней мере, извиняющая подобный проступок. Наконец, ничто не мешает ему отнестись к своей беде с философским равнодушием, самому громче всех посмеяться над ней и просто-напросто выгнать изменницу из дому, обречь ее на лишения. Жалкая, ничтожная месть! Привлечь жену к суду? Но это означает ринуться навстречу позору, выставить свое имя, честь, себя самого на потеху толпе. Это означает сдаться на милость адвоката, который вываляет вас в грязи. Чтобы защитить неверную жену, адвокаты нападают на ее мужа – это самое надежное средство. А на какое удовлетворение может он рассчитывать? Берту и Тремореля приговорят к году, от силы к полутора или двум годам тюрьмы. Ему представлялось, что самое простое – убить виновных, но и тут были свои минусы. Он войдет, разрядит в них револьвер, они не успеют ничего понять, их агония не продлится и минуты. А что потом? Потом его посадят в тюрьму, будут судить, придется защищаться, взывать к снисхождению суда, к тому же его могут и признать виновным, подвергнуть каре. Выгнать жену из дому означало своими руками отдать ее Эктору. Соврези воображал, что они любят друг друга, представлял себе, как они рука об руку уходят из «Тенистого дола», счастливые, веселые, и потешаются над ним, жалким глупцом! При этой мысли им овладевало холодное бешенство: язвительные уколы самолюбия способны усиливать любую самую жгучую боль. Нет, ни один из этих распространенных способов не мог утолить его жажду мести. Ему нужно было нечто неслыханное, небывалое, в чрезмерности своей сравнимое с нанесенным ему оскорблением, сравнимое с его муками. Он вспоминал все зловещие истории, вычитанные из книг, пытаясь измыслить казнь, осуществимую в нынешних обстоятельствах. Он чувствовал за собой право быть разборчивым в средствах, он готов был ждать, сколько понадобится, и принести в жертву собственную жизнь. Но его планы могла опрокинуть одна-единственная вещь – записка, вырванная у Дженни Фэнси. Куда она девалась? Неужели он сам обронил ее в лесу Мопревуар? Соврези повсюду искал этот клочок бумаги, но так и не нашел. Тем временем он привык вечно притворяться – необходимость все время держать себя в руках доставляла ему какую-то жестокую радость. Он научился вести себя так, чтобы ничем не выдавать мыслей, которые его обуревали. Он, подавляя дрожь отвращения, принимал бесчестные ласки женщины, которую когда-то любил; так же радушно, как прежде, пожимал руку своему другу Эктору. Вечерами, когда они втроем сидели при свете лампы, Соврези притворялся веселым. Он рисовал радужные планы на будущее, когда ему разрешат выходить, когда он окончательно поправится. Граф де Треморель радовался. – Наконец-то Клеман в самом деле выздоравливает, – сказал он однажды вечером Берте. Она слишком хорошо понимала, что он имеет в виду. – Значит, вы по-прежнему мечтаете о мадемуазель Куртуа? – спросила она. – Разве вы сами не позволили мне надеяться? – Я попросила вас подождать, Эктор, и вы правильно сделали, что не стали спешить. Я знаю женщину, которая принесет вам в приданое не один миллион, а три. Его это неприятно поразило. В действительности он мечтал о самой Лоранс, но теперь на его пути возникало новое препятствие. – Кто же эта женщина? Она склонилась к его уху и дрожащим голосом прошептала: – Я единственная наследница Клемана, и он в любой день может умереть, а я останусь вдовой. Эктор окаменел. – Но Соврези, слава богу, чувствует себя великолепно! – возразил он. Берта подняла на него свои огромные светлые глаза и с леденящим душу спокойствием произнесла: – Что вы об этом знаете? Треморель не хотел и не смел допытываться у нее, какой смысл вкладывает она в эти странные слова. Он принадлежал к тем слабохарактерным людям, которые избегают объяснений и, вместо того чтобы принять меры, покуда еще есть время, глупейшим образом ждут, пока обстоятельства не загонят их в угол. Такие вялые, безвольные натуры с подлой расчетливостью закрывают на все глаза, лишь бы не видеть грозящей опасности, и, не смея трезво оценить положение дел, предпочитают томиться в неизвестности и теряться в догадках. Впрочем, опасаясь Берты и отчасти ее ненавидя, граф в глубине души испытывал не только тревогу, но и ребяческое удовлетворение. Видя, с каким яростным упорством она борется за то, чтобы его, Эктора, сохранить и удержать, он вырастал в собственных глазах. «Бедная женщина, – думал он. – Потерять меня, уступить сопернице для нее такая мука, что она готова желать смерти собственному мужу». Треморель был настолько испорчен, что даже не понимал, насколько мерзки и отвратительны мысли, приписываемые им госпоже Соврези, да и его собственные. Между тем, Соврези становилось то лучше, то хуже, и граф то надеялся, то вновь падал духом. В тот же день – все уже считали, что отныне выздоровление больного пойдет быстрыми шагами, – Соврези опять слег. Ухудшение наступило после того, как он выпил хинную настойку, которую принимал перед ужином всю последнюю неделю. Однако симптомы на сей раз были совершенно другие – словно после болезни, которая чуть было не отправила его на тот свет, началась другая, во всем отличная от прежней. Он жаловался на раздражение кожи, на головокружения, на судороги, сводившие все тело, особенно руки. Временами он начинал стонать – так невыносимо болело у него лицо от невралгии. Во рту у него держался постоянный, ничем не перебиваемый привкус перца, заставлявший его жадно ловить губами воздух. Его снедало беспокойство, вызывавшее такую бессонницу, против которой оказались бессильны даже большие дозы морфина. В довершение всего он ощущал смертельное изнеможение и все сильнее мерз, причем холод шел как будто изнутри, словно температура тела постоянно понижалась. Бред, однако, совершенно прекратился, и Соврези все время сохранял ясный рассудок. Среди всех этих испытаний больной выказывал неизменную бодрость духа и по мере сил превозмогал боль. Казалось, он никогда еще не придавал такого значения тому, чтобы разумнее распорядиться своим огромным состоянием. То и дело он совещался с поверенными. Без конца вызывал к себе нотариусов и адвокатов, запирался с ними на целый день. Потом, уверяя, что ему необходимо развлечься, он принимал всякого, кто приходил его проведать, а если никаких случайных гостей не было, посылал за кем-нибудь из соседей, говоря, что в одиночестве не может забыть о своей хвори и страдает от нее еще больше. И ни слова о том, что он делал, что замышляет. Берте, снедаемой беспокойством, оставалось только теряться в догадках. Нередко она подкарауливала поверенного, который несколько часов провел у ее мужа, и, изображая крайнюю любезность, пуская в ход всю свою хитрость и все чары, пыталась вытянуть из него хоть какие-нибудь сведения. Но никто из тех, к кому она обращалась, не мог или не хотел удовлетворить ее любопытство. Все они отвечали весьма уклончиво – то ли потому, что Соврези просил их помалкивать, то ли им нечего было сказать. Впрочем, никто не слыхал от Соврези жалоб. Все разговоры он, как правило, сводил на Берту и Эктора. Он хотел, чтобы об их преданности знали все. Иначе как ангелами-хранителями он их и не называл, благословляя Небо, пославшее ему такую жену и такого друга. При всем том болезнь его зашла настолько далеко, что оптимизм Тремореля начинал уже иссякать. Граф не на шутку тревожился. Если его друг умрет, в каком положении он, Эктор, окажется? Стоит Берте овдоветь, она станет неумолима, ее невозможно будет обуздать, и кто знает, на что она может тогда решиться. Он дал себе слово при первой возможности объясниться с госпожой Соврези. Но она его опередила. Дело было к вечеру, у больного сидел папаша Планта, граф и Берта могли быть уверены, что их не подслушают и не потревожат. – Эктор, я нуждаюсь в совете, и подать его можете мне только вы, – начала Берта. – Как узнать, не изменил ли Клеман за последние дни распоряжений на мой счет? – Распоряжений? – Ну да. Я вам говорила, что у меня есть копия завещания, по которому Соврези оставляет мне все свое состояние. Я боюсь, не изменил ли он его. – С какой стати? – У меня есть причины для опасений. Разве бесконечные приезды всех этих законников в «Тенистый дол» не свидетельствуют о том, что мой муж замышляет какую-то коварную интригу? Знаете ли вы, что этот человек может пустить меня по миру одним росчерком пера? Что он может лишить меня своих миллионов и оставить лишь пятьдесят тысяч франков приданого? – Но он этого не сделает, – возразил граф, бездумно пытаясь ее успокоить, – он вас любит… – Кто за это поручится? – резко перебила она. – Я говорила вам о трех миллионах – так вот, мне нужны именно три миллиона, и не для себя, а для вас, Эктор; я этого хочу и добьюсь. Но как узнать, как узнать?.. Треморель был вне себя от ярости. Вот куда завели его недомолвки и мнимая жадность к деньгам, в которой он пытался убедить Берту. Теперь она полагает себя вправе распоряжаться им, не спрашивая его желания, то есть, в сущности, покупает его. А он не может, не смеет воспротивиться! – Нужно набраться терпения, – посоветовал он, – выждать… – Выждать? – с нескрываемой злобой переспросила она. – Пока он умрет? – Не говорите так, – попросил он. – Почему же? – Берта приблизилась к нему и произнесла глухим, свистящим голосом: – Он и недели не протянет. Взгляните-ка… – Она достала из кармана и показала ему флакончик синего стекла с притертой пробкой. – Вот почему я уверена, что не ошибаюсь. Эктор побледнел, как мертвец, у него вырвался крик ужаса. Теперь ему все было понятно, теперь получила свое объяснение прежде необъяснимая уступчивость Берты, ее готовность не упоминать больше о Лоранс, ее странные обмолвки, ее уверенность. – Яд, – пролепетал он, потрясенный ее коварством. – Яд! – Да, яд. – Но вы им не воспользовались? Она устремила на него свой невыносимо пронзительный взгляд, лишавший его воли, взгляд, всегда имевший над ним неодолимую власть, и спокойным голосом отчеканила: – Я им воспользовалась.