Разумеется, граф де Треморель был человек опасный, лишенный предрассудков, незнакомый с угрызениями совести, способный на любую низость там, где речь шла об удовлетворении его страстей, – словом, готовый на все, но это гнусное злодеяние разбередило в его душе остатки чести. – Ну нет! – возмущенно вскричал он. – Больше вы им не воспользуетесь! Дрожащий, растерянный Треморель бросился к дверям, но Берта его остановила. – Прежде чем что-либо предпринять, – ледяным тоном произнесла она, – подумайте хорошенько. Вы мой любовник, я могу это доказать. Кто вам поверит, что вы были моим любовником и не были моим сообщником? Эктор почувствовал, что эта леденящая кровь угроза в устах Берты звучит более чем серьезно. – Что же, – иронически продолжала она, – идите рассказывайте, разоблачайте меня. Но что бы ни случилось – в счастье ли, в бесчестье, – нас с вами не разделить, судьба у нас одна. Эктор тяжело упал в кресло. Его словно дубиной оглушили. Он судорожно сжимал виски; ему казалось, что голова его вот-вот расколется на куски. Он ясно видел, что очутился в заколдованном кругу, из которого нет выхода. – Я погиб, – пролепетал он, сам не понимая, что говорит. – Я погиб! Он был поистине жалок: лицо его страшно исказилось, на лбу выступил пот, глаза блуждали, как у безумца. Берта резко встряхнула его за плечо. Постыдная трусость любовника возмутила ее. – Вы боитесь, – процедила она, – вы дрожите! «Погиб!» Вы бы так не говорили, если бы любили меня так же, как я вас. Значит, быть моим мужем, любить меня открыто, не тая нашей любви от всего света, – это для вас погибель? «Погиб!» Неужели вы не представляете себе, что я перенесла? Не понимаете, что я устала страдать, устала бороться, устала притворяться? – Такое злодеяние… Она разразилась смехом, от которого у него прошел мороз по коже. – Об этом, – сказала она, меряя его уничтожающим взглядом, – надо было думать, когда вы отняли меня у Соврези, похитили жену у друга, который спас вам жизнь. Разве тогда вы не совершили такого же страшного, такого же чудовищного злодеяния? Вы не хуже меня знали, какую любовь питает ко мне мой муж, для вас не секрет, что, если бы ему пришлось выбирать – умереть или потерять меня, уступить другому, он бы не колебался в выборе. – Но он ничего не знает, – пробормотал Эктор, – ни о чем не догадывается… – Вы ошибаетесь. Соврези знает все. – Быть не может! – Все, говорю я вам. Он знает все с того дня, когда так поздно вернулся с охоты. Помните, перехватив его взгляд, я сказала вам: «Эктор, мой муж что-то подозревает?» Вы пожали плечами. А помните следы в вестибюле в тот вечер, когда я ускользнула к вам в спальню? Он подстерег нас. И, наконец, желаете самое убедительное, самое несомненное доказательство? Полюбуйтесь на это письмо: я нашла его, мокрое, измятое, в кармане его жилета. С этими словами она протянула ему записку, которую Соврези вырвал у мисс Фэнси. Треморель узнал ее. – Это судьба, – твердил он, удрученный, сломленный, – но мы можем расстаться навсегда. Берта, мне еще не поздно уехать. – Поздно. Поверьте мне, Эктор, сегодня мы защищаем наши жизни. Ах, вы не знаете Клемана! Вы не догадываетесь, на что способен в гневе человек, подобный ему, когда он обнаружит, что его доверием постыдно злоупотребили, что его бесчестнейшим образом предали. Он только потому ничего нам не сказал и ничем не выдал своей безжалостной злобы, что замыслил какую-то ужасную месть. Все, что говорила Берта, было более чем правдоподобно, и Эктор прекрасно это понимал. – Что же делать? – растерянно спросил он осипшим от страха голосом. – Что делать? – Разузнать, какие распоряжения он отдал! – Разузнать? Но как? – Пока не знаю. Я пришла к вам за советом, а вы ведете себя, словно трусливая женщина. Предоставьте действовать мне, ни о чем не беспокойтесь, я все беру на себя. Треморель хотел что-то возразить. – Довольно, – отрезала Берта. – Нельзя позволить, чтобы он пустил нас по миру. Посмотрю, поразмыслю… Ее позвали вниз. Она вышла, оставив Эктора в смертельной тревоге. Вечером Берта казалась веселой и всем довольной, а лицо Тремореля по прошествии многих часов все еще хранило следы таких мучительных переживаний, что Соврези ласково осведомился, не заболел ли он. – Ты извелся, ухаживая за мной, мой добрый Эктор, – сказал он. – Как мне благодарить тебя за твою заботу и самоотверженность? Треморель был не в состоянии отвечать. «И этот человек все знает! – думалось ему. – Что за сила, что за бесстрашие! Какую же судьбу он нам уготовил?» Зрелище, разыгравшееся перед ним, повергало его в ужас. Всякий раз, подавая мужу питье, Берта вынимала из волос большую черную заколку и доставала ею из синего флакончика несколько беловатых крупинок, которые растворяла в микстуре, прописанной врачом. Можно было предположить, что, сломленный беспощадным ходом событий, раздираемый страхами, граф де Треморель совершенно откажется от дочери г-на Куртуа. Однако этого не произошло. Он мечтал о Лоранс больше, чем когда-либо. Угрозы Берты, непреодолимые препятствия, страх, преступление только подстегивали его любовь или, вернее, страсть, и распаляли вожделение. Лишь крохотный, робкий, колеблющийся огонек надежды светил ему в потемках отчаяния, утешал, поддерживал и помогал сносить все муки. Граф убеждал себя, что Берта и думать не посмеет о новом браке сразу после смерти мужа. Пройдут месяцы, быть может, целый год, а потом он что-нибудь придумает, чтобы оттянуть время. И, наконец, настанет день, когда он объявит о своих намерениях. Что она сможет возразить? Расскажет о преступлении? Укажет на него как на сообщника? Да кто ей поверит? Как ей удастся доказать, что он, который любил другую женщину и женился на ней, был заинтересован в смерти Соврези? А ведь без основательной причины никто не пойдет на убийство. Неужели она потребует эксгумации? Сейчас, представлялось ему, она думает лишь об одном и не способна внять здравому смыслу и доводам рассудка. Позже она спохватится, и тогда ее остановит даже призрак той опасности, которая теперь нисколько ее не страшит. Ни за что, ни за какие блага он не желал назвать ее женой. Он ненавидел бы ее, будь она миллионершей, а уж нищая, разоренная, располагающая только своим приданым, она была бы ему стократ омерзительней. А она может оказаться нищей, да скорее всего так оно и будет, если Соврези и впрямь обо всем осведомлен. Ожидание не смущало Тремореля. Он был так уверен в чувствах Лоранс, что не сомневался – она будет ждать и год, и два, и три. Он уже получил над нею полную власть, тем более что она и не боролась с любовью к Эктору, которая незаметно проникла в нее, пронизала все ее существо, заполнила мысли и сердце. Упорно размышляя обо всем этом, Эктор признавался себе, что Берта, быть может, как нельзя более способствовала тому, чтобы он воспылал страстью к Лоранс. Заглушая голос совести, он убеждал себя, что, в сущности, ни в чем не виноват. Кому пришла в голову мысль о преступлении? Ей. Кто привел эту мысль в исполнение? Она, и только она. Ему можно вменить в вину разве что моральное соучастие, да и то невольное, в какой-то мере вынужденное соображениями законной самозащиты. И все же иногда его охватывали горечь и отвращение. Ему было бы понятно внезапное, быстрое убийство, вызванное вспышкой ярости. Он мог оправдать удар кинжалом или ножом. Но эта медленная смерть, отмеряемая по каплям, подслащенная ласками, прячущаяся за поцелуями, представлялась ему верхом подлости. Берта внушала ему ужас и гадливость, словно какая-нибудь чудовищная рептилия. Когда они оказывались наедине и она его целовала, он вздрагивал с головы до ног. А она была так невозмутима, так приветлива, так естественна, голос ее по-прежнему звучал так мягко и ласково, что Эктор не мог опомниться. Не прерывая разговора, она погружала заколку в синий флакон, и Треморель, который смотрел на нее во все глаза, не замечал, чтобы она вздрогнула, засомневалась, – нет, она и бровью не вела. Казалось, она отлита из бронзы. И все же Эктор полагал, что Берта ведет себя недостаточно осторожно – ее ведь могут застигнуть на месте преступления. Он поделился с ней своими страхами, сказал, что она держит его в постоянной тревоге. – Доверьтесь мне, – отвечала она. – Я намерена добиться своего и веду себя более чем осмотрительно. – Вы можете вызвать подозрения. – У кого? – Да у кого угодно! У гостей, у слуг, у врача… – Оставьте, никакой опасности нет. – Но причину смерти будут выяснять, вы подумали об этом, Берта? Дело не обойдется без самого тщательного расследования. На губах у нее появилась улыбка, проникнутая непоколебимой уверенностью. – Пускай выясняют, – отвечала она, – пускай расследуют, ищут, все равно ничего не найдут. Вы полагаете, я настолько глупа, что пользуюсь мышьяком? – Замолчите, ради бога!.. – Я добыла один из ядов пока неизвестных, которые не обнаружить никаким анализом; симптомы отравления этим ядом до сих пор неизвестны ученым. – Но откуда у вас этот… – На слове «яд» он осекся и не посмел его выговорить вслух. – Откуда он у вас? – поправился Треморель. – Не все ли вам равно? Я так все устроила, что человек, который мне его дал, подвергается не меньшей опасности, чем я, и знает об этом. Значит, с этой стороны бояться нечего. Я ему так щедро заплатила, что у него никогда не появится ни тени сожаления. В ответ у Тремореля чуть не сорвались с губ чудовищные, немыслимые слова, ему хотелось сказать: «Тогда почему вы так медлите?» Он осекся, но она прочла эту мысль в его глазах. – Я не спешу, потому что мне так удобнее, – сказала она. – Прежде всего мне нужно знать, чту я получу по завещанию, вот я и пытаюсь это выведать. В самом деле она только этим и занималась, и долгими часами, сидя у постели Соврези, потихоньку, с почти неуловимой тонкостью, с бесконечными предосторожностями наводила больного на мысль о его последних распоряжениях. Наконец он сам обратился к этой теме, представлявшей для Берты столь мучительный интерес. Соврези заговорил о том, что дела его не приведены в порядок, что самое его сокровенное желание не записано на бумаге на случай, если с ним произойдет несчастье, а он до сих пор как-то не задумывался над этим. И это, мол, совершенно не связано с его болезнью. При первых же словах Берта попыталась его прервать. Подобные мысли для нее нестерпимы, запричитала она плачущим голосом. Она даже разразилась самыми настоящими слезами, которые, сверкая наподобие алмазов, струились по щекам и делали ее красоту еще неотразимее; батистовый ее платочек насквозь вымок. – Глупышка, – уговаривал ее Соврези, – какая же ты глупышка, разве от завещаний умирают? – Нет, но я не хочу… – Оставь. Разве наше счастье было омрачено тем, что на утро после свадьбы я составил завещание, в котором отписал тебе все свое состояние? Постой-ка, у тебя же осталась копия, будь добра, принеси мне ее. Она покраснела, потом побледнела. Зачем ему эта бумага? Не хочет ли он ее разорвать? Но она тут же и успокоилась: нет смысла рвать документ, который можно уничтожить одним росчерком пера. И все же Берта попыталась воспротивиться: – Да я не помню, где она. – Я помню. В левом ящике зеркального шкафа. Будь добра, сходи за ней. Когда Берта вышла, Соврези сказал Эктору: – Бедняжка Берта! Если я умру, она меня не переживет. Треморель, не в силах скрыть терзавшую его тревогу, не нашелся, что ответить. «Мыслимое ли это дело, чтобы он нас в чем-то подозревал! – подумал он. – Нет, не может быть!» Вернулась Берта. – Нашла, – сообщила она.