– Дай сюда. Соврези взял копию завещания и прочел с видимым удовлетворением, кивая головой в тех местах, где особенно явственно сквозила его любовь к жене. Дочитав, он попросил: – Теперь принесите мне перо и чернила. Эктор и Берта принялись его убеждать, что писать ему вредно, что он утомится, но больной был непреклонен. Стоя в ногах кровати, так, что Соврези не мог их видеть, двое преступников обменивались тревожными взглядами. Что он пишет? Но вот он закончил. – Возьми, – обратился он к Треморелю, – и прочти вслух то, что я написал. Эктор повиновался желанию друга, хотя чувствовал, что ему нелегко будет справиться с голосом, и прочел: «Сегодня (день и число), страдая от болезни, но находясь в здравом уме и твердой памяти, я объявляю, что не меняю ни строчки в своем завещании. Любя жену более, чем когда-либо, я преисполнен желания в случае своей смерти сделать ее наследницей всего своего состояния. Клеман Соврези». Берта прекрасно владела собой и сумела скрыть охватившее ее ликование. В глазах ее сверкнуло торжество, но ей удалось сразу же придать им скорбное выражение. – К чему это? – со вздохом произнесла она. Однако это не помешало ей спустя полчаса наедине с Треморелем предаваться самой необузданной, самой безумной радости. – Больше нечего бояться, – твердила она, – нечего! В наших руках отныне свобода, состояние, блаженство любви, наслаждения и жизнь, вся жизнь! Три миллиона! Эктор, у нас по меньшей мере три миллиона! Вот оно, завещание, у меня в руках. Отныне ни один поверенный не переступит порог этого дома. Уж теперь-то я потороплюсь! Граф невольно радовался при мысли о том, что она получит состояние: от вдовы-миллионерши отделаться легче, чем от нищей. Поступок Соврези разрешил самые мучительные опасения Эктора. И все-таки эта вспышка неудержимого, истерического ликования, эта незыблемая вера Берты в свою безнаказанность ужаснули его. Ему бы хотелось, чтобы в своем злодействе она блюла большую величественность, вела бы себя пристойнее и сдержаннее. Он рассудил, что обязан хоть немного умерить ее восторг. – Вы еще не раз вспомните Соврези, – мрачно заметил он. – С какой стати? – фыркнула она в ответ. – Вот еще! Да и потом, воспоминания о нем не будут мне в тягость. «Тенистый дол» мне нравится, надеюсь, что мы и впредь будем здесь жить, только добавим к нему особняк в Париже, ваш особняк – мы его откупим. Какое счастье, Эктор, какое блаженство! Самая мысль об этом будущем блаженстве повергла Тремореля в такой ужас, что он попытался отговорить Берту. Он надеялся ее растрогать. – В последний раз заклинаю вас, откажитесь от этого чудовищного, пагубного плана. Вы сами видите, что напрасно тревожились: Соврези ни о чем не догадывается и любит вас по-прежнему. Лицо молодой женщины внезапно омрачилось, она задумалась. – Не будем больше об этом говорить, – сказала она, помолчав. – Возможно, я заблуждаюсь. Возможно, он ни о чем не подозревает, возможно, что-то обнаружил и хочет победить меня добротой. Дело в том, что… И она замолчала. По-видимому, ей не хотелось пугать Эктора. Но он и без того был достаточно напуган. На другой день, не в силах наблюдать агонию, беспрестанно опасаясь выдать себя, он без предупреждения уехал в Мелён. Правда, адрес он оставил и по первому зову Берты трусливо вернулся. Оказалось, Соврези кричит на крик и требует его к себе. Берта написала Эктору поразительно неосторожное письмо, полное таких несообразностей, что у графа волосы встали дыбом. Он собирался упрекнуть ее в этом, как только вернется, но она сама принялась осыпать его упреками. – Зачем вы сбежали? – Я не в состоянии здесь оставаться: мучаюсь, дрожу, томлюсь. – Экий вы трус! – отрезала она. Треморель хотел возразить, но она прижала палец к его губам, другой рукой указывая на дверь соседней комнаты. – Тише! Там уже битый час совещаются трое врачей. Мне не удалось подслушать ни слова. Кто знает, о чем они говорят? Не успокоюсь, пока они не уедут. У Берты были причины тревожиться. Когда болезнь Соврези обострилась в последний раз и он начал жаловаться на мучительную лицевую невралгию и на отвратительный привкус перца во рту, доктор Р. беззвучно пробормотал какое-то слово. Простое движение губ, не больше, но оно не укрылось от Берты, и она полагала, что угадала в этом слове проблеск подозрения, означавшего для нее страшную угрозу. Между тем, если бы у кого-нибудь и появились подозрения, они должны были немедля рассеяться. Спустя двенадцать часов симптомы совершенно переменились, и наутро больной испытывал совсем другие ощущения. Это причудливое течение болезни, это непостоянство ее признаков ставило медиков в тупик, опрокидывая все их догадки. Последние дни Соврези уверял, что у него уже ничего не болит, и спокойно спал ночами. Правда, он высказывал разные незначительные жалобы, своей неожиданностью озадачивавшие докторов. Он слабел час от часу, таял просто на глазах – это было ясно всем. Тогда доктор Р. потребовал созвать консилиум, и Треморель вернулся в тот момент, когда Берта с тяжелым сердцем ждала решения врачей. Наконец дверь малой гостиной отворилась, и, видя невозмутимые лица ученых мужей, отравительница несколько успокоилась. Результаты консилиума оказались неутешительны. Все средства были испробованы и исчерпаны: было сделано все, что в человеческих силах. Крепкий организм больного также исчерпал все свои возможности. Неподвижная, как мраморное изваяние, с глазами, полными слез, Берта выслушала этот безжалостный приговор, являя собой столь идеальное воплощение земной скорби, что даже старые врачи расчувствовались. – О господи, неужели надежды больше нет? – воскликнула она душераздирающим голосом. Доктор Р., хоть и с трудом, попытался ее несколько успокоить. Он произнес одну из тех двусмысленных банальных фраз, которые значат все что угодно, а в сущности – ничего и представляют собой вялую попытку утешить тех, кого утешить невозможно. – Никогда не следует отчаиваться, – сказал он. – Когда больной молод, как господин Соврези, природа подчас творит чудеса в самых безнадежных обстоятельствах. – Но затем врач отвел в сторону Эктора и поручил ему подготовить несчастную молодую женщину, такую преданную, такую обаятельную, столь любимую мужем, к ужасному удару. – Не стану от вас скрывать, – добавил он, – что, по моему мнению, господин Соврези протянет не больше двух дней. Напрягая слух, Берта уловила роковой приговор медицины. Когда Треморель вернулся, проводив участников консилиума, он застал ее сияющей. Она бросилась ему на шею. – Всё! – воскликнула она. – Будущее принадлежит нам! Одна-единственная крохотная темная тучка омрачала нам горизонт, но теперь и она рассеялась. Мне остается сделать так, чтобы предсказания доктора Р. сбылись… Любовники, как всегда, пообедали вдвоем в столовой, а у постели больного их сменила одна из горничных. Бертой владела бурная радость, которую ей с трудом удавалось скрыть. Уверившись в успехе и в безнаказанности, убедившись, что цель близка, женщина позабыла о своем столь искусном притворстве. Не смущаясь присутствием слуг, она обиняками весело говорила о близкой свободе. Из ее уст вырвалось слово «избавление». Этим вечером Берта была сама неосторожность. Промелькни у одного из слуг подозрение или попросту досада на хозяйку, и ей бы несдобровать. Эктор, у которого волосы вставали дыбом от ужаса, то и дело толкал ее под столом ногой и призывал взглядами к молчанию, но все напрасно. Бывают в жизни часы, когда щит лицемерия кажется такой непереносимой тяжестью, что обманщик хоть на мгновение вынужден отбросить его, чтобы набраться новых сил. К счастью, подали кофе, и прислуга удалилась. Пока Эктор попыхивал сигарой, Берта уже без помех предавалась мечтам. Она собиралась провести все время траура в «Тенистом доле», а Эктор, чтобы приличия были соблюдены, снимет где-нибудь поблизости домик, где она будет навещать его по утрам. Вот скука-то: при жизни мужа ей приходилось притворяться, будто она его любит, а после смерти надо будет притворяться, будто она его оплакивает. Никак не разделаться с этим человеком! Но в конце концов придет день, когда она сможет снять траур, не вызывая возмущения у дураков и тупиц. Какой это будет праздник! И они поженятся. Где? В Париже или в Орсивале? Потом она забеспокоилась насчет того, через сколько времени вдова имеет право снова выйти замуж; ей помнилось, что это оговорено в законе: надо бы, продолжала она, пожениться сразу же, как только истечет положенный срок, чтобы не потерять ни дня. Эктору пришлось долго ей доказывать, что необходимо будет подождать: поступить по-другому значило бы подвергнуть себя нешуточной опасности. Ему тоже хотелось, чтобы его друг Соврези поскорее умер – тогда окончатся его, Эктора, страхи, тогда он стряхнет с себя чудовищное наваждение, освободится от Берты. XX Время шло, Эктору и Берте пора было уже отправляться в спальню к Соврези. Больной спал. Как всегда по вечерам, они тихо уселись у камина; горничная ушла. Чтобы свет лампы не беспокоил больного, полог у изголовья был задернут, так что Соврези не мог видеть камина. Чтобы его увидеть, больному надо было подняться с подушек, опереться на правую руку и выглянуть. Но сейчас он спал тяжелым беспокойным сном, сотрясаясь от конвульсивной дрожи. От его хриплого прерывистого дыхания одеяло мерно поднималось и опускалось. Берта и Треморель не обменялись ни единым словом. Зловещую безжизненную тишину нарушало только тиканье часов да шелест страниц книги, которую читал Эктор. Пробило десять. И тут Соврези шевельнулся, повернулся в постели и очнулся от сна. Берта, проворная и заботливая, как подобает преданной супруге, в мгновение ока очутилась у постели. Соврези лежал с открытыми глазами. – Тебе немного лучше, милый Клеман? – спросила она. – Ни лучше, ни хуже. – Дать тебе что-нибудь? – Я хочу пить. Эктор, поднявший взгляд при первых словах друга, вновь погрузился в чтение. Стоя перед камином, Берта старательно готовила микстуру, которую прописал в прошлый раз доктор Р.: приготовление этой микстуры требовало некоторых мер предосторожности. Когда питье было готово, Берта достала из кармана синий флакон и, как это бывало всякий вечер, погрузила в него заколку. Не успела она вытащить ее, кто-то слегка тронул женщину за плечо. Берта вздрогнула и, резко обернувшись, испустила истошный крик, в котором звучал смертельный ужас. То была рука ее мужа. Да, пока Берта у камина отмеряла дозу отравы, Соврези бесшумно приподнялся, бесшумно отодвинул полог: это его исхудавшая рука дотянулась до жены, это его глаза, горящие ненавистью и негодованием, встретились с ее глазами. Крику Берты вторил другой крик, глухой, больше похожий на хрип. Треморель все видел, все понял, он был уничтожен. «Все раскрылось!» Эти два слова взорвались у них в сознании наподобие бомбы. Написанные огненными буквами, слова эти виделись им повсюду, куда бы сообщники ни посмотрели. На миг все впали в неестественное оцепенение, и установилась такая глубокая тишина, что Эктор слышал, как в висках у него пульсирует кровь. Соврези снова укрылся одеялом. Его сотрясал громовой, зловещий хохот – челюсти у него лязгали, он был похож на смеющийся скелет. Но Берта была не из тех, кого может свалить один удар, как бы ужасен он ни был. Она дрожала, как осиновый лист, ноги у нее подгибались, но мысль ее уже лихорадочно искала какую-нибудь увертку. Что, собственно, видел Соврези? Да и увидел ли он вообще что-нибудь? Что ему известно? Пускай он заметил синий флакон – можно найти объяснение и флакону. Может быть, да нет же, наверняка это просто совпадение, что муж тронул ее за плечо как раз в ту минуту, когда она доставала яд. Все эти мысли одновременно пронеслись у нее в мозгу, быстрые, словно молнии, пронзающие темноту. Собравшись с духом и призвав на помощь всю свою отвагу, Берта приблизилась к постели и с вымученной улыбкой, более похожей на гримасу, но все-таки с улыбкой, произнесла: – Боже, как ты меня напугал! На мгновение, которое показалось ей вечностью, он впился в нее взглядом, а после ответил: – Понимаю. Сомнений больше не оставалось. Во взгляде мужа Берта ясно прочитала, что он знает. Но что именно? Все ли ему известно? Через силу она продолжала как ни в чем не бывало: – Тебе стало хуже? – Нет. – Так зачем же ты поднялся? – Зачем? – Сделав над собой усилие, он привстал и заговорил с неожиданной силой: – Я поднялся, чтобы сказать вам: довольно меня мучить; я уже дошел до пределов того, что может вытерпеть человек, ни одного дня больше я не вынесу этой неслыханной пытки – видеть, как жена и лучший друг медленно, по капле отмеряют мне смерть. – Соврези остановился. Берта и Эктор были сражены. – А еще я хотел вам сказать: довольно жестоких уловок, довольно хитростей, мне слишком худо. Ах, неужели вы не видите, до чего мне худо? Поторопитесь, ускорьте мою агонию. Убейте меня, отравители, но убейте сразу! При слове «отравители» граф де Треморель выпрямился, словно внутри у него сработала пружина, и простер вперед руки; взор его блуждал. В ответ на это движение Соврези мгновенно сунул руку под подушку, извлек револьвер и направил его дуло на Эктора со словами: – Не подходи! Ему показалось, что Треморель хочет на него броситься и, раз уж преступление открылось, прикончить, задушить его. Соврези ошибался. Эктор чувствовал, что сходит с ума. Миг – и он снова тяжело упал в кресло. Берта, которая была сильнее, попыталась извернуться, ей казалось, этот ужас можно рассеять.