– Тебе стало хуже, бедняжка Клеман, – пролепетала она, – тебя вновь одолевает эта чудовищная горячка, которая так меня пугает. Ты бредишь… – Неужели у меня бред? – изумленно переспросил он. – Да, мой любимый, к сожалению, у тебя вновь начался бред, он туманит твой бедный больной разум горячечными видениями. Он посмотрел на нее с любопытством. Его не на шутку поражала ее отвага, возраставшая вместе с опасностью. – Подумай сам, неужели мы, которые так тебе дороги, так любим тебя, неужели я… Неумолимый взгляд мужа заставил, буквально заставил ее умолкнуть, слова замерли у нее на губах. – Довольно лжи, Берта, – произнес Соврези. – Твои ухищрения бесполезны. Я не бредил и не спутал сон с явью. Яд существует на самом деле, и я мог бы тебе его назвать, даже не вынимая его у тебя из кармана. Она отпрянула, словно рука мужа уже протянулась, чтобы вырвать у нее синий флакон. – Я обо всем догадался и узнал яд с самого начала, потому что вы остановили выбор на одном из тех снадобий, которые хотя и не оставляют никаких следов, но вызывают неопровержимые симптомы. Помните, я пожаловался на привкус перца во рту? На следующий день я уже все понял – и одновременно со мной к истине был близок еще один человек. У доктора Р. возникли подозрения. – Берта пыталась что-то возразить. Соврези ее перебил. – Прежде чем прибегнуть к яду, – продолжал он с пугающей издевкой в голосе, – следует его изучить. А вы, оказывается, не знаете отравы, которой пользуетесь, не представляете себе ее действия. Невежды! Ведь этот яд вызывает невыносимые невралгические боли, непреодолимую бессонницу, а вы, глупцы, спокойно смотрите, как я сплю все ночи напролет. Подумать только! От вашей отравы должно леденеть тело и самая кровь в жилах, а я жалуюсь, что внутри у меня все горит, и вас это не удивляет. Вы видите, как у вас на глазах меняются и исчезают все симптомы, но и тут вам не приходит в голову усомниться. Да вы с ума сошли! Знаете ли вы, на что мне только не пришлось пуститься, чтобы рассеять подозрения доктора Р.? Я был вынужден умалчивать о муках, которые причинял мне ваш яд на самом деле, и жаловаться на воображаемые страдания, коих у меня не было, да и быть не могло. Я описывал обратное тому, что испытывал на самом деле. Вы погибли бы, но я вас спас. Под градом все усиливавшихся ударов неукротимая воля преступницы начала слабеть. Уж не сходит ли она с ума? Не обманывает ли ее слух? Неужели муж и впрямь заметил, что она убивает его ядом, и ничего не сказал, даже обманул и сбил с толку врачей? Но зачем? Зачем? Соврези несколько минут помолчал, затем заговорил снова: – Я ничего не сказал, я спас вас, потому что жизнь моя кончилась. Да, в тот день, когда я узнал, что вы обманули меня, злоупотребили моим доверием, сердце мое разбилось, и этого уже не поправить. – Он говорил о собственной смерти, об отраве, которой его потчевали, с видимым равнодушием. Но на словах: «Вы обманули меня» – голос его изменился и дрогнул. – Сперва я не мог, не хотел поверить. Я не подозревал вас, я думал, что меня подводят органы чувств. Уверился же я только тогда, когда столкнулся с очевидностью. У себя в доме я превратился в одного из тех смехотворных и жалких тиранов, которые служат мишенью для насмешек и издевательств. И все-таки я был вам помехой. Ваша любовь нуждалась в большем просторе, в большей свободе. Вы устали сдерживаться, вам надоело притворяться. И тогда, вообразив себе, что моя смерть принесет вам свободу и богатство, вы задумали избавиться от меня посредством яда. Берта и в самом преступлении была не чужда героизма. Все открылось, она сбросила маску. Теперь она попыталась выгородить своего сообщника, который был распростерт в кресле, как будто его поразило громом. – Это я, все я! – воскликнула она. – Он ни в чем не виноват. Бледное лицо Соврези побагровело от гнева. – Ах, в самом деле! – воскликнул он. – Мой друг Эктор ни в чем не виноват! Значит, это не он в благодарность за спасение – нет, не жизни: он был слишком труслив, чтобы застрелиться, но чести – увел у меня жену? Ничтожество! Я протягиваю ему руку, когда он тонет, принимаю его у себя в доме, как любимого брата, и в благодарность за все благодеяния он затевает интрижку под моим кровом. Нет, не бурный блестящий роман, оправданием которому может послужить страсть и поэзия смертельного риска, но подлую, низкую буржуазную интрижку, воплощение пошлости… Притом, друг мой Эктор, ты знал, что делаешь, знал – я сам сто раз тебе об этом говорил, – что жена – смысл моей жизни, в ней все мое прошлое и будущее, действительность и мечта, счастье, надежда, сама жизнь! Ты знал, что для меня утратить жену – все равно что умереть. Если бы ты ее по крайней мере любил! Так нет же – ты не ее любил, ты меня ненавидел. Тебя снедала зависть, но не мог же ты сказать мне напрямик: «Ты слишком удачлив, изволь дать мне удовлетворение в этом!» И вот под покровом тьмы самым гнусным образом ты меня обесчестил. Берта была для тебя только орудием мести. А теперь ты тяготишься ею, она внушает тебе презрение и страх. Эктор, друг мой, ты обошелся со мной, как подлый лакей, который жаждет отомстить хозяину за свою ничтожность, плюя в кушанья, которые подает к хозяйскому столу. Граф де Треморель только простонал в ответ. Ужасные слова умирающего обжигали его совесть мучительнее, чем оплеухи обожгли бы лицо. – Смотри, Берта, – продолжал Соврези, – на кого ты меня променяла, ради кого предала! Ты никогда меня не любила, теперь я это понял, твое сердце никогда мне не принадлежало. А я-то в тебе души не чаял!.. С того дня, когда я тебя увидел, я только о тебе и думал, словно у меня в груди забилось не мое сердце, а твое. Все в тебе было мне мило и дорого. Я пленялся твоими капризами, твоими причудами, я обожал даже твои недостатки. Чего бы я только ни сделал ради одной твоей улыбки, ради того, чтобы ты бросила мне «благодарю» между двумя поцелуями! Ты даже не догадываешься, каким счастьем, каким праздником было для меня спустя годы после нашей свадьбы проснуться первому и смотреть, как ты спишь, похожая на маленькую девочку, любоваться тобой, касаться прекрасных белокурых волос, разметавшихся по батисту подушки. Ах, Берта! Воспоминания о минувшем блаженстве, об этих невинных невозвратных минутах глубочайшего счастья растрогали его. Он забыл о том, что здесь Эктор и Берта, забыл о гнусном предательстве и о яде. Он забыл, что ему предстоит умереть от руки этой женщины, которую он так любил, и глаза его наполнились слезами, голос пресекся; он замолчал. Берта, неподвижнее и белее, чем мрамор, слушала, пытаясь проникнуть в смысл происходящего. – Неужели и впрямь, – вновь заговорил больной, – эти прекрасные ясные глаза озаряли душу, в которой таится одна грязь? О, на моем месте обманулся бы любой! Берта, о чем ты грезила, когда засыпала, убаюканная в моих объятиях? Какие чудища теснились в твоем безумном мозгу? Явился Треморель, и ты поверила, будто он – воплощение твоих грез. Ты восхищалась ранними морщинами на лице этого утомленного жуира – они казались тебе роковой печатью на челе падшего ангела. Усыпанные блестками лохмотья прошлого, которые он ворошил у тебя на глазах, казались тебе обрывками пурпура. И ты, нисколько не думая обо мне, со всей страстью устремилась навстречу ему, а ему до тебя и дела не было. Ты тянулась к злу – оно было тебе сродни. А я-то думал, что мысли твои чисты, как альпийские снега. Тебе даже не пришлось бороться с собой. Ты не уступила пороку, ты бросилась ему навстречу. Ты не выдала своего падения передо мной ни малейшим смущением. Ты не краснела, когда приходила ко мне, не стерев с лица следы от поцелуев любовника. Соврези устал: силы начали его покидать. Голос его звучал все тише, все глуше. – Твое счастье, Берта, было у тебя в руках, но ты беспечно разбила его, как ребенок разбивает игрушку, не подозревая о ее ценности. Чего ты ждала от этого ничтожества, ради которого не побоялась тихо, медленно, час за часом убивать меня, осыпая поцелуями? Ты вообразила, будто любишь его, но со временем ты начнешь испытывать к нему отвращение. Посмотри на него и сравни нас. Скажи, кто из нас мужчина – я, распростертый на этой кровати, где через несколько часов испущу последний вздох, или он, который корчится от страха, забившись в угол? Ты дерзновенна в преступлении, он – только низок и подл. Ах, будь мое имя Эктор де Треморель и посмей кто-нибудь говорить обо мне то, что говорю я теперь, я стер бы этого человека с лица земли, даже если бы он был вооружен десятью такими револьверами, как мой. Получив этот пинок, Эктор хотел встать и возразить. Однако ноги не держали его, а с губ слетали только хриплые нечленораздельные звуки. А Берта, переводя взгляд с одного мужчины на другого, с бешенством признавалась себе, что ошиблась. Муж в эту минуту казался ей каким-то высшим существом: его глаза проникали ей в самую душу, лицо его озарилось удивительным светом, между тем как граф, граф… Глядя на него, она испытывала тошноту. Значит, все обманчивые химеры, к которым она так тянулась, – любовь, страсть, поэзия, все это было у нее в руках, все это было ей дано, а она и не заметила. Но чего добивается Соврези, что он задумал? Между тем, он продолжал, превозмогая боль: – Ну что же, вы меня убили, вы станете свободны, но будете ненавидеть и презирать друг друга… – Ему пришлось замолчать: он задыхался. Он напрягал силы, чтобы опереться о подушки и сесть в постели, но он чересчур ослабел. Тогда он обратился к жене: – Берта, помоги мне сесть. Она наклонилась, оперлась о спинку кровати и, подхватив мужа под мышки, усадила, как он хотел. Казалось, ему стало легче, он несколько раз глубоко вздохнул. – Теперь, – проговорил он, – я хочу пить. Врач разрешил мне немного старого вина, если уж очень захочется. Налей мне на три пальца. Она поспешно принесла ему бокал, он выпил и вернул его. – Яда там не было? – спросил он. От этого чудовищного вопроса и от улыбки, с которой он был задан, сердце Берты дрогнуло. В ней уже проснулось отвращение к Треморелю и угрызения совести, она ужасалась тому, что натворила. – Яд? – горячо воскликнула она. – С этим покончено навсегда! – Однако тебе придется сейчас дать его, чтобы помочь мне умереть. – Нет, Клеман, ты не умрешь! Живи, чтобы я могла искупить прошлое. Я преступница, я совершила гнусное злодеяние, но ты так великодушен. Ты будешь жить. Я не прошу у тебя позволения остаться твоей женой, я стану твоей служанкой, буду любить тебя, буду смиренно, на коленях тебе служить, буду угождать твоим любовницам, сделаю все для того, чтобы когда-нибудь, пускай через десять, двадцать лет искупления, ты меня простил. Охваченный смертельным ужасом Эктор почти не понимал, что происходит. Но, видя возбуждение Берты, слыша ее пылкую речь, особенно последние слова, он уловил слабый луч надежды, ему вообразилось, что все еще можно уладить, забыть, что Соврези может простить. Приподнявшись в кресле, граф пролепетал: – Да, пощади, пощади нас! Глаза Соврези засверкали, голос его задрожал от гнева. – Пощадить вас? Ну нет! – вскричал он. – А вы пожалели меня, когда целый год играли моим счастьем, когда две недели кряду подмешивали мне отраву в питье? Пощадить вас? Да вы не в своем уме! Как ты полагаешь, почему я смолчал, скрыл ваше злодейство, почему спокойно позволил себя отравить, почему позаботился о том, чтобы сбить с толку врачей? Вы надеетесь, что я проделал все это исключительно затем, чтобы под конец разыграть душещипательную сцену прощания и благословить вас на смертном одре? Плохо же вы меня знаете! Берта рыдала. Она попыталась взять мужа за руку, но он грубо ее оттолкнул. – Довольно с меня лжи! – воскликнул он. – Довольно вероломства! Я вас ненавижу… Неужели вы не видите, что все во мне умерло, кроме ненависти? – Лицо Соврези исказилось от гнева. – Скоро уже два месяца, – продолжал он, – как я все знаю. Я сломлен телом и душой. Как невыносимо трудно мне было молчать – ведь у меня сердце разрывалось! Но меня укрепляла одна мысль: я хотел отомстить. Только об этом я размышлял в минуты передышки. Я искал кары, соразмерной оскорблению. Но мне не удавалось ничего придумать, я не видел выхода, пока вы не затеяли меня отравить. В тот день, когда я понял, что вы даете мне яд, я задрожал от радости: месть была найдена! Берта и Треморель слушали его со всевозраставшим ужасом и изумлением. – Зачем вы хотели моей смерти? – продолжал Соврези. – Чтобы стать свободными, вступить в брак? Ну что же, это совпадает с моим желанием. Граф де Треморель станет вторым мужем овдовевшей госпожи Соврези. – Никогда! – вскричала Берта. – Нет-нет, никогда! – Никогда! – эхом откликнулся Эктор. – И все же это произойдет, потому что таково мое желание. Я все подготовил, все продумал, вам не ускользнуть. Знайте: как только я убедился, что вы пустили в ход отраву, я начал писать подробнейшую историю того, что произошло с нами троими. День за днем, час за часом я тщательно заносил в дневник все, что вы со мной проделывали; я припрятал немного яда, которым вы меня пичкали… При этих словах Берта не удержалась от жеста, в котором умирающему почудилась недоверчивость. – Можете мне верить, – настойчиво продолжал он, – я припрятал яд и готов рассказать, как мне это удалось. Каждый раз, когда Берта давала мне подозрительную микстуру, я удерживал немного жидкости во рту и потихоньку сплевывал в бутылку, которую прятал под подушками. Ах, вы не понимаете, как мне удалось все это проделать втайне от вас и незаметно для слуг? Знайте же, что ненависть сильнее любви, и прелюбодеянию никогда не сравняться в коварстве с местью. Будьте уверены, я ничего не оставил на волю случая, ни о чем не забыл. Берта и Эктор тупо уставились на Соврези. Они пытались понять, но не понимали ровным счетом ничего. – Не будем терять время, – вновь заговорил умирающий, – силы мои на исходе. Итак, сегодня утром я передал бутылку, в которой около литра микстуры, а также рассказ обо всем, что между нами произошло, и о том, как вы меня отравили, одному надежному и преданному человеку, которого вам не удастся подкупить, даже если вы узнаете, кто он. Успокойтесь, он не догадывается, что именно попало ему в руки. Этот человек отдаст вам все в день вашего бракосочетания. Но если вы не вступите в брак ровно через год, считая с нынешнего дня, ему поручено передать доверенные ему предметы императорскому прокурору. Два стона, полных ужаса и тоски, подтвердили Соврези, что он избрал превосходное мщение. – Запомните хорошенько, – добавил он, – если пакет окажется в распоряжении правосудия, для вас это чревато каторгой, а то и эшафотом. Соврези выбился из сил. Задыхаясь, хватая воздух широко открытым ртом, он упал на подушки; глаза его угасали, черты лица исказились, словно уже началась агония. Но ни Берте, ни Треморелю не пришло в голову оказать ему помощь. Ошеломленные, они застыли, глядя друг на друга расширенными от ужаса глазами; казалось, мысли их блуждали в том мучительном будущем, что уготовила им безжалостная месть человека, которого они оскорбили. Отныне они были неразрывно связаны, объединены общей судьбой, и ничто не могло их разлучить – ничто, кроме смерти. Они были словно каторжники, скованные тяжкой цепью – цепью подлостей и преступлений, первым звеном которой был поцелуй, а последним – убийство. Теперь Соврези может спокойно умереть – его мщение будет висеть над ними, застить им солнце. С виду свободные, они будут влачиться по жизни под давящим грузом прошлого, их уделом станет рабство более страшное, чем у чернокожих в ядовитых болотах Южной Америки. Ненависть и презрение отвращают их друг от друга, но, скованные общим страхом наказания, они приговорены отныне к пожизненным объятиям. Однако только тот, кто плохо знал Берту, мог бы предположить, что жестокость мужа возмутила ее. Теперь, когда он втоптал ее в грязь, она им восхищалась. Он умирал, он был так слаб, что с ним сладил бы и ребенок, но в ее глазах он обрел какую-то сверхчеловеческую силу. Она и не подозревала, что такое упорство и такая отвага могли сочетаться с этой его притворной наивностью. Он видел их насквозь! Они были игрушками у него в руках! Стоило ему захотеть – и он показал бы, что он сильнее их, что он хозяин положения! Пожалуй, в глубине души Берта упивалась этим жестоким объяснением, чудовищностью своею превосходящим все, что мог бы представить себе человеческий разум. Она черпала какую-то горькую гордость в том, что все это случилось с ней, что и она играла роль в этой сцене. В то же время ее терзали ярость и сожаление при мысли о том, что еще недавно этот человек был в ее власти, у ее ног. Теперь она почти любила его. Будь на то ее воля, среди всех мужчин она выбрала бы его. И вот – он уже почти от нее ускользнул. Впрочем, надо заметить, что Берта – не такое уж исключение в нашем мире. Подобные характеры встречаются достаточно часто, просто у Берты все это оказалось доведено до крайности. Воображение, смотря по обстоятельствам, может стать огнем очага, оживляющим жилище, а может и пожаром, уничтожающим его. Воображение Берты, не находя себе другой пищи, воспламеняло ее низменные инстинкты. Женщины, наделенные такой страшной энергией, способны либо на самые жестокие преступления, либо на подвиги добродетели, это либо самоотверженные героини, либо чудовища. Среди них встречаются ангелы самоотречения, тогда они делят крестный путь с каким-нибудь безвестным гением или жертвуют жизнью во имя великой идеи. А иногда они ужасают общество своим цинизмом, отравляют мужей и пишут при этом письма, поражающие прекрасным слогом, а свой конец встречают где-нибудь в каторжной тюрьме. Но в конечном счете лучше уж страстная натура Берты, чем дряблый, рыхлый характер Тремореля. Страсть, по крайней мере, движется к определенной цели, хотя сметает все на своем пути, подобно пушечному ядру. А слабость – свинцовая гиря, привязанная к веревке: она все крушит и всех калечит направо и налево, смотря по тому, куда махнет ею первый встречный. Пока в душе Берты клокотала ярость, Треморель начал приходить в себя. Подобно тростнику, который под порывами ветра клонится до земли и всякий раз выпрямляется, собирая все больше и больше грязи, граф очень скоро оправлялся после любой бури. Однако теперь он начал понимать, что отныне Лоранс для него навсегда потеряна, и отчаяние его не знало границ. Молчание длилось не меньше четверти часа. Наконец Соврези справился с душившим его спазмом. Отдышавшись, он вновь заговорил: – Я еще не все сказал… – Голос его упал до шепота, но в ушах отравителей он прогремел, как грозное рычание. – Вы увидите, я все рассчитал, все предусмотрел. После моей смерти вам, возможно, придет в голову бежать, укрыться за границей. Этого я не допущу. Вы должны оставаться в Орсивале, в «Тенистом доле». Мой друг – не тот, которому поручен пакет, а другой – получил указание за вами наблюдать, хотя и не знает причин. Если кто-нибудь из вас – запомните хорошенько мои слова – исчезнет хотя бы на неделю, по истечении этой недели хранитель пакета получит письмо с указанием немедленно обратиться к императорскому прокурору. Да, Соврези все рассчитал, и Треморель, который уже подумывал о бегстве, почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. – Впрочем, я позаботился, – продолжал Соврези, – и о том, чтобы мысль о бегстве не слишком вас прельщала. Я в самом деле оставляю все состояние Берте, но не в собственность, а только во временное пользование. Она вступит во владение лишь на другой день после вашей свадьбы. Берта передернулась от отвращения, но муж истолковал это по-своему. Он подумал, что она уповала на копию завещания, к которой он добавил несколько строк. – Ты вспомнила, что у тебя есть копия завещания, – сказал он, – но знай, никакой ценности она не имеет: я добавил к ней несколько ничего не значащих слов, лишь бы усыпить ваше недоверие и потешить вашу алчность. Подлинное завещание, – и он повторил с ударением – подлинное, — хранится у орсивальского нотариуса и датировано двумя днями позже; вас с ним познакомят. Я могу показать вам черновик. Он достал из бумажника, который так же, как и пистолет, был спрятан в изголовье, листок бумаги и прочел следующее: