«Пораженный неумолимой болезнью и сознавая, что она неизлечима, излагаю ныне добровольно, в здравом уме и твердой памяти свою последнюю волю. Самое горячее мое желание заключается в том, чтобы моя нежно любимая вдова Берта сразу же после того, как истечет положенный по закону срок, вышла замуж за моего верного друга графа Эктора де Тремореля. Оценив в полной мере возвышенную душу и благородные чувства жены и друга, я знаю, что они достойны друг друга и будут счастливы вместе. Я умру спокойно, зная, что поручаю свою Берту защитнику, доказавшему…» Берта не в силах была слушать дальше. – Пощадите! – вскричала она. – Довольно! – Будь по-вашему, – согласился Соврези. – Я прочел вам черновик, чтобы вы знали, что я позаботился не только о том, чтобы воля моя была исполнена, но и о том, чтобы обеспечить вам всеобщее уважение. Да, я хочу, чтобы вы пользовались почтением и доброй славой; свою месть я возлагаю только на вас самих. Я сплел вокруг вас сеть, которую вы бессильны разорвать. Радуйтесь! Мой надгробный камень станет, как вам и хотелось, вашим брачным алтарем, иначе – каторга. Под градом этих оскорблений, унизительных, как удары хлыста по лицу, гордость Тремореля наконец возмутилась. – Об одном ты не подумал, мой друг Соврези! – воскликнул он. – Мы ведь можем умереть. – Простите, – хладнокровно отвечал больной, – этот случай я предусмотрел и собирался вам сказать: если один из вас внезапно умрет до бракосочетания, пакет будет доставлен императорскому прокурору. – Ты не так меня понял. Я имел в виду, что можно покончить с собой. Соврези бросил на Эктора уничтожающий взгляд. – Это ты-то покончишь с собой? – спросил он. – Полноте! Дженни Фэнси, которая презирает тебя почти так же, как я, объяснила мне, чего стоят твои угрозы самоубийства. Чтобы ты покончил с собой! Ну вот тебе мой револьвер. Пусти себе пулю в лоб, и я прощу Берту. Эктор не в силах был скрыть своей ярости, но протянутого другом оружия все-таки не взял. – Я и не сомневался, – заключил Соврези. – Сам видишь, что ты трус. – И, обратившись к Берте, добавил: – Вот он, твой любовник! Странное дело: в необычайных обстоятельствах все участники событий ведут себя самым естественным образом, как бы исключительны ни были эти события. Берта, Эктор и Соврези, сами того не замечая, приняли как должное немыслимое положение, в котором оказались, и разговаривали обычным тоном, словно речь шла о заурядных житейских делах, а не о чудовищных злодеяниях. Но время летело, и Соврези чувствовал, как жизнь покидает его. – Осталось доиграть последний акт пьесы, – произнес он. – Эктор, позови слуг, вели разбудить тех, кто уже спит, я хочу повидать всех перед смертью. Треморель не двигался с места. – Иди же, а не то я позвоню или разряжу в воздух пистолет, чтобы сюда сбежался весь дом! Эктор вышел. Берта осталась наедине с мужем. Наедине! В ней шевельнулась надежда, что, быть может, ей еще удастся отговорить мужа от его замысла, вымолить прощение. Она вспомнила времена, когда он был в ее власти, когда единый ее взгляд заставлял Соврези переменить свои намерения, – так он ее обожал. Она опустилась на колени возле постели. Никогда еще Берта не была так хороша, так обольстительна, так неотразима. На лице ее запечатлелись следы недавних потрясений, в прекрасных глазах, полных слез, застыла мольба, горло ей перехватывали спазмы, губы приоткрылись, словно для поцелуя, – ее переполняла внезапно вспыхнувшая горячечная страсть к Соврези. – Клеман, – пролепетала она голосом, полным неги, призыва, сладострастия, – Клеман, муж мой!.. Он смерил ее ненавидящим взглядом. – Что тебе? Она не знала, с чего начать, колебалась, трепетала, страдала… Она любила! – Эктор не сумеет покончить с собой, – проговорила она, – но я… – Ну что ты хочешь сказать? – Я – преступница, твоя убийца, но я не переживу тебя. Черты Соврези исказились невообразимым ужасом. Неужели она покончит с собой? Ускользнет от его мщения? Но тогда смерть его окажется просто-напросто бессмысленным, смехотворным, карикатурным самоубийством. Он знал: Берта не из тех, кто в последнюю минуту теряет мужество. Она ждала, он ушел в размышления. – Поступай, как знаешь, – произнес он наконец, – самоубийство станет последней жертвой, которую ты принесешь своему любовнику. Ты умрешь, и Треморель женится на Лоранс Куртуа, а через год он уже и имени твоего не вспомнит. Рассвирепев, Берта вскочила на ноги. Она уже видела Тремореля, счастливого, женатого на другой!.. По бледному лицу Соврези скользнула торжествующая улыбка, подобная проблеску солнца. Его удар попал в цель. Он может покоиться в мире, веря, что мщение удалось. Теперь он знал: Берта и Треморель – заклятые враги. Но вот один за другим начали стекаться слуги. Почти все они прослужили у Соврези долгие годы и любили его – он был добрым хозяином. Видя его в постели, исхудалого, бледного, с печатью близкой смерти на лице, они опечалились, поднялся плач. Тогда Соврези, чьи силы и впрямь были уже на исходе, заговорил с ними еле слышным голосом, прерывавшимся предсмертной икотой. Он сказал, что хочет поблагодарить их за преданность и в завещании отказал каждому небольшую сумму денег. Затем, повернувшись к Берте и Эктору, продолжал: – Друзья мои, вы все были свидетелями того, как заботились обо мне мой несравненный друг и моя горячо любимая жена Берта. Вы видели их самоотверженность. Увы, я знаю, какую скорбь причинит им моя кончина! Но если они хотят облегчить мои последние мгновения, если хотят, чтобы я умер спокойным, они уступят мольбе, с которой я неустанно к ним взываю, и поклянутся мне после моей смерти вступить в брак. Ах, возлюбленные мои друзья, быть может, теперь моя просьба кажется вам жестокой, но разве вы не знаете, что время смягчает любую боль? Вы молоды, жизнь сулит вам еще много радостей. Заклинаю вас, покоритесь воле умирающего. Ничего другого не оставалось. Они приблизились к постели, и Соврези соединил руки Берты и Эктора. – Клянетесь исполнить мою волю? – спросил он. Когда руки их соприкоснулись, оба задрожали и были близки к обмороку. Тем не менее, оба достаточно внятно ответили: – Клянемся. Слуги удалились, удрученные этой печальной сценой, и Берта пролепетала: – Нет, это неблагородно, это слишком жестоко! – Согласен, неблагородно, – шепотом отвечал Соврези, – но ничуть не более неблагородно, чем твои ласки, Берта, чем твои рукопожатия, Эктор, не более жестоко, чем ваши планы, чем ваша алчность, чем ваши надежды… Шепот его перешел в хрип. Вскоре началась агония. От мучительных конвульсий руки и ноги его содрогались, как виноградные побеги под ветром; несколько раз он простонал: – Холодно! Холодно! И в самом деле тело Соврези было как лед, и согреть его было невозможно. Весь дом пришел в отчаяние: никто не подозревал, что конец наступит столь скоро. Испуганные слуги метались взад и вперед, перешептывались: «Бедный хозяин отходит… Бедная наша госпожа…» Но вскоре конвульсии прекратились. Соврези застыл, лежа на спине; дыхание его было так слабо, что несколько раз казалось, будто все кончено. Наконец, незадолго до двух часов, на щеки его внезапно набежала краска, все тело сотрясла дрожь. Он сел в кровати и, расширенными зрачками вперившись в окно, указывая туда коченеющей рукой, вскричал: – Я их вижу, они там, за шторой! Последняя судорога заставила его откинуться на подушки. Клеман Соврези был мертв. XXI Мировой судья уже минут пять как закончил читать свою толстую рукопись, а слушатели, сыщик и врач, все еще оставались под впечатлением от услышанного. Надо отдать должное: у папаши Планта была настолько впечатляющая и своеобразная манера повествования, что она не могла не потрясти тех, кто его слушал. Он рассказывал с такой страстью, словно его самого затрагивали эти события, словно он сам в какой-то мере был причастен к этому страшному делу и оно как-то касалось его интересов. Лекок первым вернулся к действительности. – Да, мужественный человек этот Соврези, – бросил он, и в этом высказывании целиком отразился характер сыщика. Больше всего в этом деле его поражал невероятный замысел Соврези. Особенно же Лекок восхищался тем, как обманутый муж великолепно «вел игру», хотя понимал, что она закончится его смертью. – Не много я знаю людей, – заметил Лекок, – способных на такую потрясающую стойкость. Спокойно позволить жене отравить себя, бррр!.. Стоит подумать об этом, и сразу мороз по коже продирает. – Он сумел отомстить, – пробормотал Жандрон. – Да, доктор, он сумел отомстить, – заметил папаша Планта, – и куда страшнее, чем собирался и чем вы способны предположить. Сыщик встал с кресла. Три часа он неподвижно сидел, захваченный рассказом папаши Планта, и только теперь почувствовал, как у него затекли ноги. – Господин мировой судья извинит меня, – сказал он, – но я очень хорошо представляю себе, что за адская жизнь настала для отравителей уже на следующий день после смерти их жертвы. Какие характеры! И вы, сударь, нарисовали их рукой мастера. После вашего анализа видишь их так же ясно, как если бы изучал их с лупою добрый десяток лет. Лекок говорил с полной непринужденностью, но в то же время всматривался в лицо папаши Планта, пытаясь определить, какое впечатление производят его комплименты, и думал: «Черт возьми! Откуда этот старикан знает такие подробности? Сам он это написал? А если не он, то кто? Почему, располагая такими сведениями, он молчал?» Г-н Планта делал вид, что не замечает немого вопроса Лекока. – Мне известно, – сообщил он, – что не успел еще остыть труп Соврези, а убийцы уже стали угрожать друг другу смертью. – На их беду Соврези предвидел, что его вдова может захотеть воспользоваться остатками яда из синего флакончика, – заметил доктор Жандрон. – Да, он был умен, редкостно умен, – убежденно вставил Лекок. – Берта, – продолжал папаша Планта, – не могла простить Треморелю, что он не воспользовался револьвером, который ему предложили, и не пустил себе пулю в лоб. Но Соврези предвидел и это. А Берта предполагала, что, если бы ее любовник умер, муж все позабыл бы, и нельзя сказать, что она заблуждалась. – А соседи так ничего и не знали об этой смертельной домашней войне? – Соседи никогда ничего не подозревали. – Поразительно! – Скажите лучше – невероятно, господин Лекок. Никому еще не удавалось так удивительно ловко создавать видимость любви и согласия. Спросите любого орсивальца, и он вам ответит то же, что ответил сегодня утром следователю добрейший господин Куртуа: граф и графиня были образцовыми супругами и не чаяли души друг в друге. Да что говорить, я и сам было попался на эту удочку, хотя знал все, что произошло, то есть я хотел сказать, подозревал.