– Ох, сэр, – заявила Нора, – я не трогала брошки, честное слово. Я не смогу жить, если обо мне будут думать так дурно. – У нее вдруг закружилась голова, она лишилась чувств и осела на пол. К ее удивлению, мистер Опеншоу чрезвычайно заботливо помог ей подняться на ноги. Даже полицейский пришел ей на помощь, и они вдвоем уложили ее на софу; после чего, по просьбе мистера Опеншоу, страж порядка отправился принести Норе вина и сэндвичей; бедная страдалица простерлась неподвижно, будучи не в силах пошевелиться от усталости и треволнений. – Нора! – самым ласковым тоном, на какой только был способен, заговорил мистер Опеншоу. – Брошка нашлась. Она зацепилась за платье миссис Чедвик. Я должен извиниться перед вами. От всей души прошу у вас прощения за то, что доставил вам столько неприятностей. Сердце моей жены разбито. Ешьте, Нора, или нет, погодите, сначала выпейте стакан вина, – сказал он, приподнимая ее голову и вливая в рот несколько капель вина. Она вдруг вспомнила, где находится и кого ожидает, и оттолкнула от себя мистера Опеншоу со словами: – Ох, сэр, вы должны уйти. Вам нельзя здесь задерживаться ни минуты. Если он вернется, то убьет вас. – Увы, Нора! Я не знаю, кто такой «он». Но кое-кто ушел и больше не вернется никогда: тот, кто знал вас, и кто, боюсь, был вам небезразличен. – Я не понимаю вас, сэр, – сказала Нора, которую мягкая и печальная манера поведения хозяина озадачила куда сильнее его слов. Полицейский по просьбе мистера Опеншоу вышел из комнаты, и они остались вдвоем. – Вы уже догадались, что я имею в виду, когда говорю, что кое-кто ушел безвозвратно. Я хочу сказать, он мертв! – Кто? – спросила Нора, дрожа всем телом. – Бедняга, тело которого нынче утром обнаружили в Темзе. Он утонул. – Он лишил себя жизни? – тихо переспросила Нора. – Об этом знает лишь Господь, – тем же тоном отозвался мистер Опеншоу. – Ваше имя и адрес нашего дома обнаружили у него в кармане: больше, кроме кошелька, у него ничего не было. Мне очень неприятно говорить вам это, моя бедная Нора; но вам предстоит опознать его. – Для чего? – спросила она. – Чтобы сказать, кто он такой. Так всегда делается с целью иметь возможность установить причину самоубийства – если только это было самоубийство. Я не сомневаюсь: это тот самый мужчина, приходивший к нам в дом вчера вечером. – Мистер Опеншоу говорил медленно, с частыми паузами, стараясь достучаться до ее рассудка, который, как он опасался, мог пострадать, – такая тоска и растерянность читались у нее на лице и в глазах. – Мистер Опеншоу, – наконец сказала она, – я должна открыть вам ужасную тайну. Только пообещайте никому ее не рассказывать, и нам с вами придется хранить ее вечно. Я думала, справлюсь с этим сама, но теперь вижу, у меня ничего не выйдет. Этот бедняга – да! тот самый, который утонул… Боюсь, это мистер Франк, первый муж моей хозяйки! Мистер Опеншоу резко сел, как будто земля ушла у него из-под ног. Он ничего не изрек, но потом знаком показал Норе, чтобы она продолжала. – Мистер Франк приходил ко мне прошлым вечером, когда – слава Господу! – вы все были в Ричмонде. Он спросил у меня, жива ли его жена или уже умерла. Я повела себя, как бесчувственная и жестокая особа, думая только о том, что вы вот-вот должны вернуться домой, а не о его страданиях. Я не стала щадить чувства мистера Франка и сказала, что она снова вышла замуж, в связи с чем очень довольна и счастлива. Собственно, я буквально выгнала его из дома – и вот теперь он лежит холодный и неживой! – Да простит меня Господь! – вырвалось у мистера Опеншоу. – Да простит Господь нас всех! – подхватила Нора. – И тому бедному человеку прощение требуется, пожалуй, даже меньше, чем любому из нас. Он попал в плен к дикарям – после кораблекрушения… Не знаю, что еще ему довелось пережить. Он писал письма, которые так и не дошли до моей бедной хозяйки. – Он видел свое дитя? – Он видел ее, да! Я отвела мистера Франка наверх, чтобы придать его мыслям иное направление; ибо была уверена, что иначе он сойдет с ума прямо у меня на глазах. А сегодня пришла сюда, чтобы найти его, как и обещала. Я сразу поняла – произошло что-то неладное, когда узнала, что он ушел и не вернулся. Ох, сэр, на его месте должна была оказаться я! Мистер Опеншоу позвонил в колокольчик. Нора была слишком ошеломлена и оглушена случившимся, чтобы задуматься над тем, что именно он собирается сделать. А он попросил принести ему письменные принадлежности, написал письмо и обратился к Норе со словами: – Я написал Алисе, что дела призывают меня срочно отлучиться на несколько дней, что я нашел вас и с вами все в порядке. Вы передаете ей наилучшие пожелания и вернетесь домой завтра. А теперь вы должны отправиться вместе со мной в полицейский участок – опознать тело. Я хорошо заплачу им, чтобы его имя и все остальные подробности не попали в газеты. – Но куда же вы поедете, сэр? Немного помолчав, он сказал: – Нора! Я должен пойти с вами и взглянуть в лицо человеку, коему причинил столько страданий, – да, невольно, но меня не покидает ощущение, будто я убил его собственными руками. Я предам его тело земле, как если бы он являлся моим родным братом; но как же он должен был ненавидеть меня! Я не смогу вернуться домой, к жене, пока не сделаю для него все, что в моих силах. А потом приеду к ней и буду хранить эту страшную тайну. Когда все закончится, я никому не скажу ни слова. И вы тоже, я уверен в этом. – Он пожал ей руку, и больше они никогда не возвращались к этой теме, даже наедине друг с другом. На следующий день Нора вернулась к Алисе. Относительно ее столь внезапного ухода, который случился день или два тому назад, не было сказано ни слова. Супруг написал Алисе в своем письме, чтобы она вообще не упоминала злополучную историю с кражей брошки; и посему она, беспрекословно повинуясь человеку, коего любила по природе и в силу привычки, обошла этот вопрос полным молчанием. С Норой же она обращалась подчеркнуто ласково, словно стремясь загладить несправедливые подозрения. Не стала Алиса расспрашивать супруга и о том, почему его не было с ними в то время, когда у них гостили мистер и миссис Чедвик, – ведь он сказал, что дела потребовали его отъезда, и ей этого было довольно. Вскоре мистер Опеншоу вернулся, серьезный и молчаливый. С этого момента в нем произошли весьма любопытные перемены. Он стал задумчивее и, пожалуй, не столь деятельным; хотя он проявлял такую же решимость и целеустремленность, как прежде, но эта решимость определялась теперь новыми правилами. Едва ли он мог быть с Алисой еще нежнее, чем раньше, но после всего произошедшего он смотрел на нее как на святую, проявляя к ней благоговейную нежность. Дела его шли блестяще, он процветал и заработал огромное состояние, половину которого передал ей. * * * Много лет спустя после описанных событий, когда Алиса умерла и через несколько месяцев после ее смерти Элси с отцом (как она привыкла называть мистера Опеншоу) приехали на загородное кладбище, горничная подвела их к какой-то могиле, а затем вернулась к экипажу. На надгробии были высечены буквы «Ф», «У» и дата смерти. Больше там ничего не было. Сидя у могилы, мистер Опеншоу рассказал ей все; горюя о печальной судьбе ее родного отца, которого она никогда не видела, он пролил несколько слезинок, чего Элси до сих пор за ним ни разу не замечала. * * * – Чрезвычайно занятная история, – сказала я, когда Джарбер с торжествующим видом свернул бумаги, повествующие о его первых открытиях. – Она тронула меня до глубины души, особенно в конце. Но… – я умолкла и взглянула на Троттла. Тот не пожелал поддержать беседу, многозначительно откашлявшись. – Итак! – сказала я, начиная терять терпение. – Разве вы не видите, что я жду, пока вы соизволите заговорить, и не желаю больше слышать, как вы кашляете? – Именно так, мадам, – отозвался Троттл с уважительным упрямством, которое могло бы вывести из себя и святого. – Полагаю, вы хотите узнать продолжение этой истории, мадам? – Да! Да! – воскликнул Джарбер. – Давайте послушаем, что имеет нам сказать этот добрый человек. – Что ж, сэр, – заявил в ответ Троттл, – я желаю знать, почему Дом-через-дорогу никогда не будет сдан внаем или продан, и я не совсем понимаю, как ваши изыскания могут приблизить нас к ответу на этот вопрос. Вот и все, что я могу сказать на сей счет, сэр. В тот момент мне захотелось возразить своему упрямому слуге. Но, несмотря на то что выслушанная нами история была захватывающей, мне показалось, будто он угодил в самую точку, указав на цель, которую должен был достичь Джарбер, прочитав нам ее. – Итак, вам больше нечего сказать нам, не так ли? – повторил Джарбер. – Войдя в эту комнату, я сообщил – мне удалось узнать кое-что, и вы поспешно делаете вывод, будто первая часть моих открытий полностью исчерпала мои ресурсы. Могу ли я заручиться вашим позволением, дорогая леди, и просветить сего бестолкового субъекта, прочитав вторую часть? – Меня ждет работа, мадам, – заявил Троттл и направился к двери в тот же миг, как только я дала Джарберу позволение продолжать. – Оставайтесь на месте, – со всей властностью, на которую была способна, распорядилась я, – и предоставьте мистеру Джарберу шанс ответить на ваше возражение. Троттл с видом мученика вернулся на свое место, а Джарбер принялся читать дальше, обратившись к своему врагу спиной с видом еще более решительным, чем прежде. Как войти в общество Во время очередной из своих превратностей Дом попал в руки хозяина бродячего цирка. Оказалось, что сей господин, когда снимал его, был зарегистрирован в качестве временного владельца в приходской книге, поэтому установить имя этого человека удалось без особых сложностей. А вот разыскать его самого оказалось куда труднее; он вел бродячий образ жизни, и те, кто остепенились и осели на одном месте, потеряли его из виду, а те, кто самодовольно полагали себя людьми респектабельными, не горели желанием признаваться, что вообще были знакомы с ним. Наконец, среди пойменных лугов близ реки, протекающей через Дептфорд и прилегающие к нему огороды, где выращивали овощи на продажу, обнаружился седой господин в плисовых штанах и рубахе, с лицом, настолько выдубленным капризами погоды, что оно казалось сплошь покрытым татуировками; он сидел на пороге деревянного домика на колесах и покуривал трубку. Мужчина явно готовился здесь зимовать, разбив лагерь в устье мутного ручья; и все, что располагалось поблизости – и затянутая туманом река, и пойменные луга, и огороды, укрытые дымкой, – как будто курили за компанию с седобородым господином. Не осталась в стороне и труба над домиком, попыхивая в унисон вместе со всеми остальными. Услышав вопрос, не он ли тот самый человек, что некогда арендовал Дом-на-продажу, седобородый господин в плисовых штанах удивился и ответил утвердительно. Значит, его зовут Магсмен? Так и есть, Тоби Магсмен – при крещении нареченный Робертом, но с самого начала, то есть с рождения, отзывающийся на имя Тоби. Что, опять Тоби Магсмен в чем-то провинился? Ежели имеются подозрения в этом – выкладывайте! Он может быть спокоен, никто и ни в чем его не подозревает. Просто в отношении Дома проводится расследование, и не мог бы он пояснить, почему съехал из него? Да запросто; отчего он должен возражать? Он съехал оттуда из-за карлика. Из-за карлика? Мистер Магсмен повторил, медленно выговаривая слова: «Из-за карлика». Не будет ли мистер Магсмен столь любезен, чтобы уточнить, что он имеет в виду. И Мистер Магсмен оказал любезность, согласившись прояснить кое-что. Начать следует с того, что произошло это очень давно – еще перед тем, как было покончено с лотереями и всем прочим. Мистер Магсмен как раз подыскивал себе подходящее жилье и, стоило ему только увидеть этот Дом, как он сказал себе: «Ты будешь моим, если тебя можно снять за деньги». Соседи начали было негодовать и даже жаловаться; но мистер Магсмен не понимал, что им надо. Дом был великолепен. Первое, что бросалось в глаза на фасаде, это афиша с нарисованным великаном в испанских коротких штанах и с круглым плоеным[20] воротником; она занимала не меньше чем половину стены в высоту и была прикреплена канатом и блоком к шесту на крыше, так что голова великана находилась на уровне парапета. Далее была еще одна афиша с изображением женщины-альбиноса, демонстрирующей свои белые волосы солдату и матросу в парадной форме. На третьей афише краснокожий индеец снимал скальп с представителя какой-то чужеземной нации. На четвертой – ребенка британского плантатора душили сразу два удава, правда, ни детей, ни удавов у нас отродясь не было. Также имелась там и афиша с диким ослом прерий – однако, диких ослов у нас тоже не водилось, и они нам и даром были не нужны. Наконец, на последней афише изображались карлик (весьма похожий на себя) и Георг Четвертый, взирающий на него в таком изумлении, какое было только возможно при всей исключительной вежливости и тучности Его Величества. Фасад был увешан афишами так плотно, что внутрь дома не проникал ни единый лучик дневного света. Над входной дверью и окнами гостиной тянулся транспарант, в пятнадцать футов длиной и два высотой, с надписью «АТТРАКЦИОНЫ МАГСМЕНА». Проход был задрапирован грубой зеленой байкой и увит зеленью, что твоя беседка. Там безостановочно играла шарманка. А что до респектабельности, то если уж три пенса – это недостойная сумма, о чем тогда вообще можно говорить? Но главным являлся карлик, и он стоил своих денег до последнего пенни. Он подписывался как «майор Тпсчоффки, Имперская Булградерианская бригада». Имя его не мог выговорить никто; впрочем, на то и было рассчитано. Публика неизменно сокращала его до Чопски. На службе карлика звали просто Чопс – отчасти еще и потому, что его настоящее имя, ежели у него таковое имелось (что было весьма сомнительно), звучало как Стейкс[21]. Он был просто миниатюрным коротышкой, вот вам истинный крест. Правда, не таким маленьким, как на афише, но где же взять-то такого? Словом, росту в нем было всего ничего, зато голова выглядела необыкновенно большой; а уж что в ней творилось, не ведал никто, в том числе и он сам, даже если предположить, что он когда-либо проводил в ней инвентаризацию, что, скажу я вам, являлось для него непосильной задачей. Однако уж добряком он был таким, каких свет не видывал! Нрава горячего, но не гордец. А когда странствовал в компании с Рябым Младенцем – несмотря на то, что сам был карликом, а младенца раскрашивал в рябые пятна, – нянчил его как заправская мать. От него нельзя было услышать ни одного плохого слова в адрес Великана. Да, когда речь заходила о Толстой Леди из Норфолка, он иногда позволял себе крепкое словцо; но ведь это, в конце концов, дела сердечные; особенно если леди не прочь разбить сердце мужчины, а потом отдать предпочтение краснокожему индейцу, то уж от него трудно требовать благоразумия. Разумеется, он всегда был влюблен в кого-нибудь; такова уж природа вещей, и ничего с этим не поделаешь. Причем его избранницами неизменно становились женщины в теле; на моей памяти карлик ни разу не увлекся какой-нибудь худышкой. Словом, диковинка, да и только. Впрочем, был у него еще один заскок, который наверняка что-нибудь да значил, иначе бы его просто не было. Он всегда питал уверенность, что рано или поздно разбогатеет. При этом никогда и ничего не подписывал. Письму-то его обучил один безрукий парнишка, зарабатывавший себе на жизнь тем, что писал ногами (знатный был учитель чистописания и многих обучил этому делу), но Чопс скорее бы умер с голоду, чем принялся зарабатывать на кусок хлеба, взяв в руки перо. Самое забавное состояло в том, что за душой у него не водилось ни гроша, равно как и перспектив на быстрое богатство, если не считать его домика да блюдечка. Говоря о домике, я имею в виду ту коробку, разрисованную так, что снаружи она и впрямь напоминала настоящий дом о шести комнатах; он заползал в нее, надевал на палец перстень с бриллиантом (на вид совсем как настоящий) и звонил в колокольчик, сидя у отверстия, которое почтенная публика принимала за окно гостиной. А блюдечком я называю блюдце из китайского фарфора, в которое карлик собирал пожертвования после каждого своего выступления. Для этого он выходил по моему сигналу – после слов «Леди и джентльмены, а теперь маленький человечек три раза обойдет вокруг кибитки, после чего удалится за кулисы». И если он изъявлял намерение заявить мне что-нибудь важное, ну, приватным образом, то произносил эти же самые слова; а потом уходил на боковую, как и положено по ночам, и больше я от него уже до самого утра ничего не слыхивал. У него был, так сказать, особый склад ума – поэтический. И потому мысли о богатстве посещали его именно в тот момент, когда он сидел подле шарманки и крутил ее за ручку. И вот, когда его начинало уже трясти изнутри, он, бывало, как примется верещать: «Тоби, я чувствую, как деньги плывут ко мне, – крути веселей! Я считаю свои гинеи тысячами, Тоби, – крути веселей! Тоби, я стану настоящим богачом! Я слышу, как монеты звенят у меня в карманах, Тоби, и я стану богаче Английского банка!» Вот каким образом действует музыка на поэтический ум. Но нельзя сказать, чтобы он был так уж помешан на ней, за исключением шарманки; наоборот, он ее ненавидел. Да и на публику у него имелся здоровенный такой зуб, хотя именно она служила ему источником пропитания. А больше всего в собственном ремесле его злило то, что оно не давало ему стать своим в обществе. Он частенько говаривал: «Тоби, я непременно должен войти в общество. Но проклятие моего отношения к публике состоит в том, что она не пускает меня туда. Это для индейца, который немногим лучше животного, такие вещи ничего не значат; он попросту не дорос до высшего света. И для Рябого Младенца общество – тоже пустой звук. Только не для меня».