– Я буду сидеть здесь, – ответил несносный Бенджамин, – пока утром не доставят молоко. Жизнерадостная старуха проворно поднялась по ступенькам на второй этаж, и Троттл постарался не отставать от нее ни на шаг, глядя в оба и держа ухо востро. Пока что ни в прихожей, ни на лестнице он не заметил ничего необычного. Дом выглядел грязным, заброшенным и вонючим – но в нем не было решительно ничего, способного возбудить любопытство, если не считать слабого скребущего звука, который теперь чуточку усилился – хотя по-прежнему оставался негромким, – пока Троттл восходил вслед за своей провожатой на третий этаж. На лестничной площадке Троттл увидел только паутину да куски штукатурки, отвалившейся с потолка. Мать Бенджамина ничуточки не запыхалась и выглядела готовой подняться хоть на самую крышу, если в том будет надобность. Слабый скрежет стал еще отчетливее, однако Троттл, в сравнении с тем, как впервые услышал его в прихожей внизу, по-прежнему ни на йоту не приблизился к разгадке того, что бы это могло быть. На четвертом – и последнем – этаже обнаружились две двери; одна, запертая, вела на чердак в передней части дома; за второй, приоткрытой, виднелся вход на чердак в задней его части. Над лестничной площадкой в потолке был проделан лаз; но обвивавшая его паутина со всей очевидностью свидетельствовала, что им не пользуются уже долгое время. Скребущий звук теперь вполне отчетливо доносился из-за двери, ведущей на задний чердак; к величайшему облегчению Троттла, именно ее и распахнула жизнерадостная старуха. Троттл последовал за ней, переступив порог, и впервые в жизни лишился дара речи от изумления при виде того зрелища, что поджидало его внутри комнаты. На чердаке совершенно отсутствовала мебель. Должно быть, одно время его использовал тот, кому по роду деятельности требовался свет, причем в больших количествах, поскольку единственное окно, выходившее на задний двор, размерами в три или четыре раза превосходило те, что обычно прорубаются в таких помещениях. И под самым окном, на голых досках пола, лицом к двери стояло на коленях создание, увидеть которое в подобном месте и в такое время можно было ожидать меньше всего, – крошечный малыш, одинокий, худенький до невозможности, странно одетый, на вид ему было никак не больше пяти лет от роду. Грудь его крест-накрест перехватывала старая грязная голубая шаль, завязанная узлом на спине. Из-под нее выглядывали остатки того, что прежде, видимо, было женской нижней юбкой из фланели, а еще ниже ноги и его босые ступни обтягивали когда-то черные, а теперь порыжевшие чулки, которые были ему велики. Пара старых неудобных шерстяных манжет, покрывавших его худенькие ручонки до самого локтя, и большой хлопчатобумажный ночной колпак, сползший ему едва не на нос, довершали странный наряд, который был достаточно велик даже для того, чтобы в нем поместились двое таких же тщедушных мальчуганов, но недостаточно прочен, чтобы в нем можно было ходить или гулять. Но здесь было и еще кое-что, поражавшее даже сильнее, нежели те лохмотья, в которые был закутан малыш, – игра, которой он забавлялся в полном одиночестве; именно это его занятие и производило, пусть и самым неожиданным образом, те самые скребущие звуки, долетавшие вниз через полуоткрытую дверь и раздававшиеся в тишине пустого дома. Мы уже говорили, что ребенок, когда Троттл впервые увидел его, стоял на чердаке на коленях. Он не молился и не сжался в комочек от ужаса, оставшись один в темноте. Каким бы странным и необъяснимым это ни казалось, но малыш занимался тем, что, взяв на себя обязанности уборщицы или служанки, отскребал пол. Обеими своими маленькими ручонками мальчик сжимал старую обтрепанную щетку, в которой почти не осталось щетины и коей он елозил взад-вперед по доскам с такой серьезностью и сосредоточенностью, как если бы проделывал это долгие годы, чтобы заработать на пропитание себе и своей большой семье. Появление Троттла и старухи ничуть не напугало и не отвлекло его. По одну сторону от него стояла ободранная кастрюля объемом в пинту с отломанной ручкой, заменявшая ему ведро; а по другую валялась тряпка синевато-серого цвета, которой он, очевидно, мыл пол. Еще минуту-другую малыш сосредоточенно скреб доски, после чего взял в руки тряпку и стал протирать ею пол, а затем выжал воображаемую воду из своего импровизированного ведра с серьезностью судьи, выносящего смертный приговор. Решив, что вытер пол насухо, он выпрямился, стоя на коленях, шумно выдохнул и, уперев в поясницу свои маленькие красные ручонки, кивнул Троттлу. – Готово! – сказал малыш, сведя тоненькие ниточки бровей на переносице в нахмуренную гримаску. – Черт бы побрал эту грязь! Еле управился. Где мое пиво? Мать Бенджамина закудахтала от смеха так, что Троттл даже испугался, как бы она не подавилась. – Да смилуется над нами Господь! – прошамкала она. – Вы только послушайте этого постреленка. Никогда бы не подумали, что ему всего-то пять лет от роду, верно, сэр? Пожалуйста, передайте славному мистеру Форли, что с мальчиком все в порядке, что он по-прежнему изображает меня, скребущую пол в гостиной и требующую потом пива. Это его обычная игра утром, днем и вечером, она никогда ему не надоедает. Нет, вы только посмотрите, как мы расстарались и приодели его. Моя шаль согревает его драгоценное тельце, ночной колпак Бенджамина не дает замерзнуть его маленькой ненаглядной головке, а чулки Бенджамина, надетые поверх штанишек, держат в тепле его маленькие бесценные ножки. Он доволен, одет и счастлив – что еще нужно постреленку? «Где мое пиво?» – умоляю тебя, малыш, скажи это еще раз, пожалуйста! Если бы Троттл увидел этого ребенка в ярко освещенной комнате, в которой горел бы камин, одетого, как подобает детям, и забавляющегося с юлой, оловянными солдатиками или большим каучуковым мячом, то, наверное, явил бы тогда столько же веселья и жизнерадостности, как и мать Бенджамина. Но, узрев малыша, лишенного (как он сразу же заподозрил) нормальных игрушек и общества других детей, подражающего старухе, скребущей пол, что, по идее, должно было заменить ему детские игры, Троттл, хотя и не был человеком семейным, не мог отделаться от ощущения, будто глазам его предстало самое печальное и достойное жалости зрелище, какое он только видел в своей жизни. – Ну, малыш, – сказал он, – ты самый храбрый мальчуган во всей Англии. Похоже, нисколько не боишься оставаться тут один, в полной темноте. – Большое окно, – ответил мальчик, тыча в него пальцем, – видит в темноте; а я вижу с его помощью. – Он умолк, затем поднялся на ноги и в упор уставился на мать Бенджамина. – Я хороший, – сказал он, – правда? Я экономлю свечи. Троттл подумал про себя, а без чего еще приучено обходиться это маленькое несчастное создание, помимо свечей; и даже рискнул вслух задать вопрос о том, а бегает ли он когда-либо на свежем воздухе ради забавы? О да, он бегает время от времени, причем снаружи (не говоря уже о беготне по дому), маленький шустрый сверчок, – в полном соответствии с указаниями славного мистера Форли, которые выполняются неукоснительно, вплоть до последней буковки, что будет наверняка рад услышать добрый друг мистера Форли. У Троттла мог найтись на это лишь один ответ, а именно: указания славного мистера Форли, по его мнению, являлись инструкциями отъявленного мерзавца; но поскольку он понимал, что такой выпад окончательно погубит его надежды на дальнейшие открытия, ему пришлось обуздать свои чувства прежде, чем они бы окончательно им завладели, и придержать язык. Вместо этого он огляделся по сторонам и вновь поднял глаза к окну, чтобы посмотреть, как же будет развлекаться одинокий несчастный малыш дальше. А тот тем временем собрал тряпку, щетку и сунул их в старую оловянную кастрюлю; после чего, прижимая к груди импровизированное ведро, направился, насколько позволяла ему одежка, к двери в большой мир, ведшей из одной части чердака на другую. – Послушайте, – промолвил он, внезапно оглянувшись через плечо, – чего вы там застряли? Я иду спать, говорю вам! С этими словами он отворил дверь и вышел в переднюю комнату. Видя, что Троттл уже намерен последовать за ним, мать Бенджамина в изумлении вытаращила свои старые хитрые глазки. – Господь с вами! – сказала она. – Вы что же, еще не насмотрелись на него? – Нет, – ответил Троттл. – Я хочу взглянуть, как он ляжет спать. Мать Бенджамина вновь зашлась своим кудахчущим смехом, так что гасильник для свечей, привязанный к подсвечнику, задребезжал, ударяясь о него в такт дрожанию ее руки. Подумать только – добрый друг мистера Форли беспокоится о постреленке в десять раз больше, чем сам славный мистер Форли! Нечасто матери Бенджамина доводилось слышать подобные шутки, и она попросила прощения за то, что позволила себе рассмеяться. Оставив ее хохотать сколько ей вздумается и придя к выводу о том, что после всего, чему он только что стал свидетелем, интерес мистера Форли к ребенку никак нельзя было назвать любящим, Троттл вышел в переднюю комнату, и мать Бенджамина, получая несказанное удовольствие от происходящего, последовала за ним. В передней части чердака имелось сразу два предмета мебели. Одним из них являлся старый табурет – из тех, на который ставят бочонок с пивом, другим – большая расшатанная низенькая кровать на колесиках. Посреди этого ложа, среди груды коричневого от грязи тряпья, располагался крошечный островок жалких постельных принадлежностей – старая подушка, из которой вылезли почти все перья, свернутая в три или четыре раза, обрывок стеганого покрывала и одеяло; под ними же, с обеих сторон заваленные кучкой неопрятного белья, выглядывали уголки двух вылинявших диванных подушечек, набитых конским волосом и уложенных рядом наподобие матраса. Когда Троттл вошел в комнату, мальчуган уже успел забраться на кровать с помощью табурета и теперь стоял на коленях с одного ее края, расправляя обрывок стеганого покрывала, чтобы укрыться им и подоткнуть его под подушки из конского волоса. – Давай я помогу тебе, малыш, – сказал Троттл. – Прыгай в постель, а остальное предоставь мне. – Я собираюсь завернуться в него, – ответил бедный одинокий ребенок, – а прыгать вовсе не желаю. Я хочу заползти под него, говорю вам! С этими словами он принялся за дело, плотно подоткнув стеганое покрывало со всех сторон под подушки, но оставив лаз в ногах. Затем, опустившись на колени и пристально глядя на Троттла, словно дразня его: «Какая еще помощь может понадобиться такому маленькому ловкачу, как я?!» – он начал развязывать большую шаль, справившись с этим меньше чем за полминуты. Потом, свернув шаль вдвое и сложив ее в ногах кровати, сказал: – Смотрите, как я умею, – и нырнул под груду белья головой вперед, после чего, извиваясь, прополз под покрывалом и одеялом, пока Троттл не увидел, как кончик его колпака медленно высунулся у подушки. Этот слишком большой по размеру головной убор настолько съехал вниз во время его путешествия, что, когда голова мальчика показалась из-под покрывала, нижний край колпака закрывал ему все лицо вплоть до самого подбородка. Впрочем, вскоре он избавился от сего неудобства, водрузив колпак на прежнее место – над бровями, а затем взглянул на Троттла и заявил: – Здорово, верно? Покойной ночи! – и вновь зарылся с головой под одеяло, так что на виду остался один лишь торчащий колпак. – Что за непослушный ребенок, не правда ли? – обронила мать Бенджамина, жизнерадостно толкнув Троттла острым локтем в бок. – Идемте! Больше вы его сегодня не увидите! – Ага, точно вам говорю! – донесся до них пронзительный голосок из-под одеяла, словно завершающий аккорд последних слов старухи. Не будь Троттл решительно настроен разгадать дьявольский секрет, с которым волею случая свела его судьба, то наверняка схватил бы мальчугана в охапку и унес бы подальше от тюрьмы на чердаке, грязного постельного белья и всего прочего. Но так уж вышло, что он взял себя в руки, пообещав вернуться сюда при первой же возможности, и позволил матери Бенджамина увести себя вниз. – Осторожнее с этими верхними перилами, – сказала она, когда Троттл оперся на них ладонью. – Они прогнили до основания, причем все до единого. – Когда люди приходят взглянуть на помещения, – спросил Троттл, пытаясь проникнуть хоть на капельку дальше в тайну Дома, – вы ведь нечасто водите их наверх, да? – Скажете тоже, – ответила она, – больше уже давно никто не приходит. Одного вида фасада достаточно, чтобы всех отпугнуть. И очень жаль, если хотите знать мое мнение. Обычно я получала истинное удовольствие, разгоняя потенциальных клиентов друг за дружкой невероятно высокой арендной платой – особенно женщин, будь они неладны. «И сколько же вы хотите за этот дом?» – спрашивали они. «Сто двадцать фунтов в год!» – говорила я. «Сто двадцать фунтов?! Как же так? На этой улице не найти дома дороже, чем за восемьдесят!» – «Вполне возможно, мадам; прочие домовладельцы могут снижать плату, если им приходит такая блажь; но наш намерен стоять на своем и получать за дом столько, сколько получал еще его батюшка!» – «Однако с тех пор район стал ведь значительно хуже!» – «Сто двадцать фунтов, мадам». – «Должно быть, ваш хозяин повредился рассудком!» – «Сто двадцать фунтов, мадам». – «Откройте дверь, невозможная вы особа!» Господи, какое счастье было видеть, как они бегут отсюда со всех ног и ужасно высокая цифра звенит у них в ушах до самого конца улицы! Она приостановилась на площадке третьего этажа, чтобы еще раз разразиться кудахчущим смехом, а Троттл постарался получше запомнить все, что только что услышал. «Две вещи мне совершенно ясны, – подумал он про себя. – Дом пустует намеренно, а достигается это требованием такой арендной платы, которую никто платить не станет». – Ах, черт возьми! – воскликнула мать Бенджамина, внезапно меняя тему разговора и с непомерной жадностью стремительно возвращаясь к скользкому вопросу о деньгах, который она поднимала внизу, в прихожей. – То, что мы так или иначе сделали для мистера Форли, не передать словами! Это наше маленькое дельце, по идее, должно стать большим, учитывая, каких хлопот нам, мне и Бенджамину, стоит обустроить того проказника наверху и сделать его счастливым. Если бы славный мистер Форли проявил такую любезность и задумался бы о том, чем он обязан Бенджамину и мне… – В этом все и дело, – собравшись с мужеством, прервал ее Троттл, усмотревший в последних словах старухи возможность ловко выскользнуть из ее цепких рук. – Что бы вы сказали, если бы узнали, что мистер Форли как раз и задумался над тем маленьким дельцем, которое так дорого вашему сердцу? Вы бы наверняка расстроились, если бы я сказал вам, что сегодня пришел без денег? Ее худая нижняя челюсть отвисла, а жадные глазки злобно вспыхнули – слова Троттла повергли старуху в настоящую панику. – Но что вы скажете, если я сообщу вам, что мистер Форли всего лишь ожидает моего доклада, чтобы прислать меня сюда в будущий понедельник, в сумерках, с куда бóльшим дельцем, чем вы могли бы предполагать? Что вы на это скажете? Старая карга, прежде чем ответить, придвинулась так близко к Троттлу, зажав его в углу лестничной площадки, что его в буквальном смысле едва не стошнило. – Как по-вашему, могу я рассчитывать на чуточку больше, чем вот столько? – сказала она, растопырив прямо у него перед носом четыре дрожащих худющих пальца, а также искривленный длинный большой в качестве пятого. – А что вы скажете насчет обеих рук вместо одной? – парировал он, выскальзывая из угла и спускаясь по лестнице со всей возможной быстротой. О том, что она ему ответила, Троттл благоразумно решил не упоминать в своем отчете, подразумевая, что старая ханжа, которой вскружили голову раскинувшиеся перед ней радужные перспективы, дала себе волю и прибегла к таким выражениям, коим не стоило слетать с ее губ, и обрушила на голову Троттла ураган благословений, отчего у него волосы встали дыбом, пока он слушал ее. Он сбежал вниз по лестнице так быстро, насколько были способны его ноги, но на нижней ступеньке он, как говорят моряки, наскочил на мель, так как прямо поперек дороги лежал надоедливый Бенджамин, коего, о чем нетрудно догадаться, свалил пьяный беспробудный сон. При виде его в памяти Троттла вновь всплыл вопрос о том любопытном сходстве между Бенджамином и каким-то другим человеком, которого он видел раньше при иных обстоятельствах. Поэтому перед тем, как покинуть Дом, он вознамерился лишний раз хорошенько взглянуть в лицо убогого создания, для чего сильно встряхнул мужчину и приподнял, привалив к стене, прежде чем подоспела его мать. – Оставьте его мне; я приведу его в чувство, – обратился Троттл к старухе, пристально вглядываясь в черты Бенджамина. От страха и удивления, вызванного неожиданным пробуждением, тот даже протрезвел, правда ненадолго, всего на четверть минуты. Но стоило ему широко открыть глаза, как в них на миг промелькнуло новое выражение, которое словно удар молнии озарило Троттла и вызвало в нем нужные воспоминания. В следующую секунду лицо Бенджамина обрело прежний сентиментально-пьяный вид, размывая все признаки и улики прошлого. Но за прошедшее мгновение Троттл увидел достаточно; посему не стал тревожить Бенджамина дальнейшими дознаниями. – В будущий понедельник, на закате, – пробормотал он, обрывая пустую болтовню старухи насчет несварения желудка сына. – А сегодня я решительно не имею времени, мадам; прошу вас, выпустите меня наружу. Получив напоследок еще парочку благословений, пожеланий здоровья славному мистеру Форли и дружеских намеков не забыть насчет заката будущего понедельника, Троттл сумел-таки отделаться от тошнотворного прощания и, к своему неописуемому облегчению, вновь оказался с наружной стороны Дома-на-продажу. Наконец-то продан – Вот так-то, мадам! – заключил Троттл, сложив написанный от руки отчет и торжествующе хлопнув им по столу. – Могу я полюбопытствовать, что вы думаете об этом откровенном заявлении, под которым я имею в виду свою (а вовсе не мистера Джарбера) догадку относительно тайны пустующего Дома? Несколько мгновений я не могла вымолвить ни слова. Но, когда немного пришла в себя, первый же мой вопрос касался бедного одинокого мальчугана. – Сегодня понедельник, двадцатое, – сказала я. – Вы ведь наверняка не стали терять даром целую неделю и попытались узнать что-либо еще? – Если не считать времени на сон и трапезу, мадам, – ответил Троттл, – то я не терял ни минуты. Прошу вас иметь в виду, я всего лишь дочитал до конца то, что написал, но вовсе не дошел до конца того, что сделал. Эти первые сведения я записал только из-за их чрезвычайно большого значения, а еще потому, что намеревался представить вам письменный отчет, раз уж мистеру Джарберу было угодно представить вам свой. Теперь я готов поведать вторую часть моей истории, коротко и ясно, насколько это возможно, однако уже в устной форме. Первое, на чем я бы хотел остановиться, с вашего позволения, – это вопрос о семейных отношениях мистера Форли. Вы сами изволили несколько раз упомянуть о них; судя по тому, что я сумел понять, у мистера Форли осталось двое детей от его ныне покойной супруги, и обе – дочери. Старшая, к вящему удовлетворению отца, вышла замуж за некоего мистера Бейна, человека богатого и занимающего важный пост в правительстве Канады. В настоящее время она проживает там вместе с супругом и единственным ребенком, маленькой девочкой лет восьми или девяти от роду. Пока вам все ясно, мадам, я полагаю? – Абсолютно, – ответила я. – Вторая дочь, – продолжал Троттл, – любимица мистера Форли, пренебрегла пожеланиями своего отца и мнением остального света, сбежав из дому с человеком низкого происхождения – помощником капитана торгового судна по имени Киркланд. Мистер Форли не только не простил их скандальный брак, но и поклялся, что он самым пагубным образом отразится на будущем молодоженов. Но им удалось избежать его мести, что бы под ней ни подразумевалось. Муж утонул в первом же рейсе после свадьбы, а жена умерла при родах. И вновь, мадам, вам, полагаю, все понятно? – И снова вы совершенно правы. – Итак, прояснив вопрос с делами семейными, мадам, предлагаю вернуться к тому, чем занимался я. В прошлый понедельник я испросил у вас отпуск на два дня и использовал это время, чтобы разобраться в ситуации с внешним сходством Бенджамина. В минувшую субботу, когда я вам понадобился, меня не оказалось поблизости. Этот день, мадам, я провел в обществе своего друга, секретаря-распорядителя одной адвокатской конторы; все утро мы с ним просидели в «Докторз-Коммонз»[22], изучая последнюю волю и завещание отца мистера Форли. Давайте, с вашего позволения, отложим ненадолго деловую часть документа и вникнем поглубже в неприятный вопрос о сходстве Бенджамина. Лет шесть или семь назад (благодаря вашей доброте) я провел недельный отпуск вместе с несколькими своими друзьями, которые проживают в городке Пендлбери. Один из них (и единственный, кто до сих пор живет там) держал в городе аптеку, именно в ней я и свел знакомство с одним из двух докторов, практикующих в Пендлбери, которого звали Баршем. Этот самый Баршем был первоклассным хирургом и мог бы стать признанным авторитетом в своей профессии, не будь он при том еще и отъявленным мерзавцем. Так уж получилось, что он сильно пил и играл; в Пендлбери никто не желал иметь с ним дела; и к тому времени, как меня с ним познакомили, мистер Дикс, второй доктор, который даже в подметки ему не годился во врачебных вопросах, но при этом оставался респектабельным человеком, завладел всей практикой. Баршем же вместе со своей старухой-матерью жили в столь унизительной бедности, что все только диву давались, как они до сих пор не угодили в приходской работный дом. – Бенджамин и мать Бенджамина?! – В самую точку, мадам. В минувший четверг, утром (вновь благодаря вашей доброте), я съездил в Пендлбери к своему другу аптекарю, чтобы задать ему несколько вопросов насчет Баршема и его матери, и узнал, что они покинули город примерно пять лет назад. Когда же я принялся подробно расспрашивать аптекаря, всплыли некоторые любопытные детали. Как вам известно, мадам, я не сомневаюсь в том, что миссис Киркланд пришлось рожать в то время, когда ее супруг находился в море, и что жила она в деревне под названием Флэтфилд, там же она умерла и похоронена. Но вот чего вы можете не знать, так это того, что Флэтфилд находится всего в трех милях от Пендлбери; доктором, оказывавшим помощь миссис Киркланд, был Баршем, а сиделкой, ухаживавшей за ней, была мать Баршема; и послал за ними не кто иной, как мистер Форли. То ли его дочь написала ему, то ли он каким-то иным способом узнал об этом – неизвестно; однако он навещал ее где-то за месяц до родов (хотя и клятвенно уверял, что не виделся с ней после ее замужества) и часто ездил из Пендлбери во Флэтфилд и обратно. Как ему удалось договориться обо всем с Баршемами, установить сейчас не представляется возможным; но, ко всеобщему изумлению, он сумел оградить доктора от пьянства. Также общеизвестно, что за здоровьем бедной женщины Баршем наблюдал в здравом уме и трезвом сознании. Кроме того, не подлежит сомнению, что после смерти миссис Киркланд он и его мать вернулись из Флэтфилда, собрали те немногие вещи, что у них были, и таинственным образом исчезли из города под покровом ночи. Более того, установлено, что второго доктора, мистера Дикса, на помощь позвали только спустя неделю после рождения и похорон ребенка, когда мать уже угасала от истощения и обильного кровотечения, вызванных (следует отдать должное этому негодяю Баршему), по мнению доктора Дикса, общей слабостью несчастной женщины, а вовсе не ошибочным медицинским лечением… – Похороны ребенка? – перебила я его, дрожа всем телом. – Троттл! Слово «похороны» вы произнесли очень странным тоном… А сейчас и смотрите на меня очень странно… Троттл подался ко мне и указал в окно на Дом. – Смерть ребенка надлежащим образом зарегистрирована в Пендлбери, – произнес он, – в выписанном Баршемом свидетельстве, где указано: «Ребенок мужского пола, мертворожденный». Гробик младенца покоится в могиле матери, на кладбище Флэтфилда. Но сам ребенок – жив и здоров, голову даю на отсечение, и пребывает на положении парии[23] и затворника в этом богомерзком Доме! Я откинулась на спинку кресла. – Разумеется, это всего лишь мои догадки, но я уверен в своей правоте. Соберитесь, мадам, и подумайте сами. Когда я в последний раз услышал о Баршеме, он навещал непокорную дочь мистера Форли. Когда я увидел его снова, он жил в доме мистера Форли и ему была доверена тайна. Вместе с матерью он внезапно и подозрительно уехал из Пендлбери пять лет назад; а теперь на его (вместе со старухой) попечении находится пятилетний ребенок, которого держат взаперти. Подождите! Умоляю вас, подождите, я еще не закончил. Завещание, оставленное отцом мистера Форли, лишь усиливает эти подозрения. Тот мой друг, с которым я побывал в Докторз-Коммонз, сумел ознакомиться с условиями этого документа; после чего я задал ему пару вопросов. Может ли мистер Форли по собственной прихоти завещать свое состояние кому угодно? «Нет, – ответил мой друг, – отец оставил ему всего лишь право на пожизненное пользование им». Предположим, у одной из замужних дочерей мистера Форли рождается девочка, а у другой – мальчик, кому из них достанутся деньги? «Вся сумма, – сказал мой друг, – переходит к мальчику, хотя из нее и будет вычтено некоторое ежегодное пособие на содержание его кузины. После ее смерти деньги переходят в полную собственность наследника мужского пола, а затем – к его потомкам». Обратите внимание, мадам! Ребенок дочери, которую мистер Форли возненавидел и мужа коей уберегла от его мести скоропостижная смерть, получает против его воли все его состояние; а ребенок дочери, которую он любит, остается пансионером, всю жизнь живущим за счет своего низкорожденного кузена! Это послужило достаточно веской причиной для того, чтобы зарегистрировать малыша миссис Киркланд как умершего при рождении. А если, насколько я полагаю, запись в метрической книге сделана на основании подложного свидетельства, то появляется еще куда более веская причина скрыть существование этого ребенка и уничтожить все сведения о его родителях, заперев малыша в мансарде пустого Дома. Он умолк и во второй раз указал на мрачные, покрытые пылью чердачные окна напротив. В следующий миг я вздрогнула – теперь меня способен выбить из колеи любой пустяк, – заслышав стук в дверь комнаты, где мы сидели. Вошла моя горничная с конвертом на подносе. Я взяла его. Извещение о смерти, лежавшее внутри, выпало у меня из рук. Джордж Форли скончался. Он покинул этот бренный мир три дня назад, в пятницу вечером.