Гортензия Андреевна так резко отбросила работу, что спицы звякнули, как скрещенные шпаги: – Чернова, что ли? – Господи, откуда… – Ирочка, или вы забыли, где я работаю? В школе, цитадели знаний, между прочим. – Но все же Чернов – фигура не слишком заметная в общегородском масштабе. Гортензия Андреевна усмехнулась: – Ах, Ирочка, у нас половина педагогов – выпускники университета, и все они с нетерпением ждали того прекрасного момента, когда награда наконец-то найдет своего героя и Чернова посадят за убийство жены. – То есть общественное мнение было не на его стороне? Гортензия Андреевна вздохнула: – Не то слово, Ирочка. Молодежь рассказывала о нем не очень красивые истории, но я старалась в этих увлекательных разговорах участия не принимать. – Почему? – Согласитесь, объявляя секретаря партийной организации женоубийцей, довольно трудно удержаться от соблазна пнуть систему в целом, а мне подобная позиция претит. Но из тех обрывков, что до меня все же долетели, я поняла, что в бытность студентами ребята Чернова сильно недолюбливали, считали его коммунистическим ханжой, который в своем стремлении выглядеть образцовым большевиком сильно осложнял жизнь как обучающимся, так и профессорско-преподавательскому составу. Поэтому их злорадство, что пламенного борца за ленинские идеалы наконец выведут на чистую воду, вполне понятно. Ирина кивнула: – Значит, не только на юрфаке сложилось о нем такое мнение… – Так, Ирочка, и что? – Гортензия Андреевна азартно подалась вперед. – Прижучили наконец этого святошу? – Увы… Совсем наоборот. – То есть как это? Ирина рассказала. Гортензия Андреевна покачала головой и вновь взялась за свое вязание. Спицы постукивали сухо и сурово. По хорошему, Ирине тоже следовало бы заняться рукоделием, хотя бы пришить пуговицы к рубашкам Егора и Кирилла, но она страстно ненавидела это занятие, а просто сидеть сложа руки рядом с трудящейся старушкой было стыдно, так что она поднялась заварить чайку, а по пути зашла в детскую, подоткнула спящему Володе одеяльце и наказала Егору допоздна не читать, зная, что это распоряжение, скорее всего, исполнено не будет. Что поделаешь, сын страстный книгочей, но дни его плотно заняты учебой, музыкальной школой и шахматной секцией, а надо успевать еще с друзьями поиграть, и спортом позаниматься, и домашку сделать. Если все сложить, получится, что бедняга на полторы ставки работает. И это еще повезло ему, что он не девочка, а то бы картошку чистил и полы мыл в дополнение к своему напряженному графику, иначе фу-фу-фу. Ирина погладила себя по животу, клятвенно пообещав малышу, что на него не будет взвалена вся домашняя работа только на том основании, что он дочка. Чайник закипел, и она позвала Гортензию Андреевну. – Да, давайте быстренько попьем, да я поеду, пока Кирилл не пришел. – А что такое? – встревожилась Ирина. – Вы поссорились? – Ну что вы, Ирочка, я не представляю себе, как такое возможно. Просто не хочу злоупотреблять его рыцарскими чувствами, которые заставят его провожать меня домой. Между тем время еще детское, для грабителей я бедна, для насильников стара, так что прекрасно доберусь самостоятельно. Ирина улыбнулась: – Не торопитесь, Гортензия Андреевна, я думаю, Кирилл еще не скоро придет. После того, как разрешили индивидуальную трудовую деятельность, он как с цепи сорвался, дома почти не бывает. – А что вы хотите, Ирочка? Разбудили в мужчине хозяина, а это древний и сильный инстинкт. «Настолько древний, что удалось только слегка его придушить за семьдесят лет советской власти», – Ирина не решилась произнести это вслух и только покачала головой. – Но вы не должны на него сердиться, Ирочка, он старается ради семьи. – Я знаю. – Ваш муж не только очень умный и трудолюбивый человек, он еще и реалист, и прекрасно понимает, что невозможно и невинность соблюсти и капитал приобрести. – В каком смысле? – Не бывает так, что с одной стороны частная собственность, а с другой – общественные фонды потребления, а сейчас, к сожалению, все идет к тому, что какой кусок урвал, тем со своей семьей и делись. Бесплатная медицина, образование, путевки в санаторий – забудь. – Ну уж прямо… – Прямо-прямо. Вектор – это отрезок прямой, – усмехнулась старушка, – знаете, всю свою жизнь я только и слышу, поворот туда, поворот сюда, и наблюдаю, как поворачивают так резко, что ломают шеи. Не хочу вас пугать, но может статься, что работа Кирилла станет для вашей семьи вопросом выживания. – Для нашей семьи, – мягко поправила Ирина, – но я уверена, что не дойдет до такой крайности. Сейчас проведут давно назревшие реформы, и заживем как люди. – Мои родители тоже так думали, – сухо заметила Гортензия Андреевна, – тоже встречали революцию, по образному выражению писателя Лавренева, как невесту. – И? – И ужаснулись, Ирочка. – Но как же тогда вы стали коммунисткой? Гортензия Андреевна невесело засмеялась: – О, это горький парадокс! Прекрасные цели и страшные пути. Боль, кровь, смерть, роковые ошибки, умаляют ли они великую идею социальной справедливости? Если честно, Ирочка, я не знаю. Человек есть человек, всегда находятся проходимцы, сволочи и психопаты, и они умеют оседлать волну перемен быстрее прочих. Но разве при капитализме их меньше? Ирина пожала плечами. – Знаете, Ира, я всегда считала ошибкой политику замалчивания – со вздохом продолжала старушка. – Немножко пошумели на Двадцатом съезде, и снова тишь да гладь, будто ни Красного террора, ни массовых репрессий в сталинские годы не было. Хотели сакрализировать советскую власть, забыв, что человек способен верить только в то, в чем убедиться воочию никак не возможно. Бог – дело такое, никак ты не докажешь, есть он или нет его, на этой тайне религия и держится, но в коммунизме нет ничего потустороннего, его оружие – правда и сугубый реализм, и очень большая ошибка была убеждать людей, что они живут в другой действительности, чем та, что они видят у себя за окном. Больше того, если бы люди знали, какой кровавой и страшной ценой заплачено за справедливый социалистический уклад нашего общества, они бы больше его ценили. – Ну вот сейчас открывают правду. – Да поздно уже. Коммунистические идеалы давно превратились из личного выстраданного выбора в пустой ритуал. Ирина пододвинула к Гортензии Андреевне вазочку с зефиром. – Я и не знала, что вы такая пессимистка. – Просто давно живу. Я верю в наши идеалы, Ира, и твердо убеждена, что рано или поздно коммунизм на земле наступит, но будет это нескоро, а прямо сейчас нас ждет страшное время перемен. И, увы, не от худших к лучшему, а наоборот. – Посмотрим. – Конечно, Ирочка, конечно, и впадать в пессимизм ни в коем случае не надо. Помните, что человечество идет вперед неровной поступью, но каждый человек в этом строю проживает собственную жизнь, сложную и непредсказуемую. Ирине вдруг вспомнилась та демонстрация, когда она шла и пела, себя не помня. Под влиянием влюбленности и музыки приняла кратковременное помрачение сознания за высокое чувство единства, что ж, бывает. Слава богу, то было официальное мероприятие, а не реальная стачка, иначе она понеслась бы на баррикады как последняя дура. Зато померла бы в хорошем настроении, с уверенностью, что остается жить в сердцах своих товарищей, или как там в песнях поется. Интересно, а что чувствовал тогда пламенный коммунист Чернов? Сливался в революционном экстазе со студентами или просто знал, что хорошая песня вызывает такой психологический эффект? Скорее, второе, в Высшей партийной школе хорошо учат, как управлять массами. Да, пока Ирина воодушевлялась, он спокойненько себе думал, как половчее закрутить с симпатичной студенточкой, чтобы жена не узнала, и не исключено, что уже прикидывал, где лучше захоронить ее труп. – Кажется, все правильно сделала, все – по закону, а такое чувство, будто в грязь наступила, – сказала Ирина. – Вы все о Чернове переживаете? – Гортензия Андреевна отодвинула чашку и посмотрела на часы. – О, Ирочка, пора, если я не хочу отнять у вашего мужа редкие минуты отдыха. Ирина поднялась: – Давайте я вас хоть до метро провожу. – Нет, нет, ни в коем случае! В вашем положении это совершенно исключено. – Но я прекрасно себя чувствую. – Ира, никто на меня не нападет, а вот инфаркт от волнения, как вы добрались домой, вполне может случиться. – Но… – И вам придется как минимум дважды наклоняться к своим сапожкам! – быстро перебила Гортензия Андреевна. Ирина засмеялась: – Да, это, пожалуй, аргумент. Но я так хотела еще поговорить о Чернове. Старушка фыркнула: – А что о нем говорить! Типичный проходимец, мудопис! – Кто!? – Ирина пошатнулась от изумления. Она никак не ожидала от чопорной учительницы, что та употребит матерное ругательство, да еще и исказит его столь затейливым образом. Гортензия Андреевна хихикнула: – Это не то, что вы подумали, Ира. Мудопис означает всего лишь муж дочери писателя. А сама Чернова, стало быть, писдочка, писательская дочка. Ирина со смехом покачала головой: