— Друзья, мой бедный брат, который лежит вон там, во гробе, проявил щедрость к тем, кого покинул в этой земной юдоли. Он проявил щедрость к бедным девочкам, которых при жизни любил и берёг и которые остались теперь сиротами, без отца в без матери. Да! И мы, которые знали его, знаем, что он проявил бы к ним ещё больше великодушия, если б не боялся обидеть своего дорогого брата Уильяма, а также и меня. Не правда ли? Конечно, у меня на этот счёт нет никаких сомнений. Так вот, какие мы были бы братья, если бы помешали ему в таком деле и в такое время? И какие мы были бы дяди, если б обобрали — да, обобрали! — в такое время бедных, кротких овечек, которых он так любил? Насколько я знаю Уильяма, — а я думаю, что знаю, — он… Впрочем, я сейчас его спрошу. Он оборачивается к герцогу и начинает ему делать знаки, что-то показывает на пальцах, а герцог сначала смотрит на него дурак — дураком, а потом вдруг бросается к королю, будто бы понял, в чём дело, и гугукает вовсю от радости и обнимает его чуть не двадцать раз подряд. Тут король объявил: — Я так и знал. Мне кажется, всякий может убедиться, какие у него мысли на этот счёт. Вот, Мэри Джейн, Сюзанна, Джоанна, возьмите эти деньги, возьмите всё! Это дар того, который лежит вон там во гробе, бесчувственный, но полный радости… Мэри Джейн бросилась к нему, Сюзанна и Заячья Губа бросились к герцогу, и опять пошло такое обнимание и целование, какого я никогда не видывал. А все прочие столпились вокруг со слезами на глазах и чуть руки не оторвали этим двум мошенникам — всё пожимали их, а сами приговаривали: — Ах, какая доброта! Как это прекрасно! Но как же это вы?.. Ну, потом все опять пустились разговаривать про покойника — какой он был добрый, и какая это утрата, и прочее тому подобное, а через некоторое время с улицы в комнату протолкался какой-то высокий человек с квадратной челюстью и стоит слушает; ему никто не сказал ни слова, потому что король говорил и все были заняты тем, что слушали. Король говорил, — с чего он начал, не помню, а это была уже середина: — … ведь они близкие друзья покойного. Вот почему их пригласили сюда сегодня вечером; а завтра мы хотим, чтобы пришли все, все до единого: он всех в городе уважал, всех любил, и потому мы желаем, чтобы на его похоронной оргии был весь город. И пошёл плести дальше, потому что всегда любил сам себя слушать, и нет-нет да и приплетёт опять свою «похоронную оргию», так что герцог в конце концов не выдержал, написал на бумажке: «Похоронная церемония, старый вы дурак!» — сложил бумажку, загугукал и протягивает её королю через головы впереди стоящих гостей. Король прочёл, сунул бумажку в карман и говорит: — Бедный Уильям, как он ни огорчён, а сердце у него всегда болит о других. Просит, чтобы я всех пригласил на похоронную церемонию, — ему хочется, чтобы все пришли. Только напрасно он беспокоится, я и сам собирался всех позвать. И разливается дальше самым преспокойным образом и нетнет да и вставит свою «похоронную оргию», будто так и надо. А как только вклеил её в третий раз, сейчас же и оговорился: — Я сказал «оргия» не потому, что так обыкновенно говорят, вовсе нет, — обыкновенно говорят «церемония», — а потому, что «оргия» правильней. В Англии больше не говорят «церемония», это уже не принято. У нас в Англии теперь все говорят «оргия». Оргия даже лучше, потому что вернее обозначает предмет. Это слово состоит из древнегреческого «орго», что значит «наружный», «открытый», и древнееврейского «гизум» — «сажать», «зарывать»; отсюда — «хоронить». Так что, вы видите, похоронная оргия — это открытые похороны, такие, на которых присутствуют все. Дальше, по-моему, уже и ехать некуда. Тот высокий, с квадратной челюстью, засмеялся прямо ему в лицо. Всем стало очень неловко. Все зашептали: — Что вы, доктор! А Эбнер Шеклфорд сказал: — Что с вами, Робинсон, разве вы не знаете? Ведь это Гарни Уилкс. Король радостно заулыбался, тычет ему свою лапу и говорит: — Так это вы и есть дорогой друг и врачеватель моего бедного брата? Я… — Уберите руки прочь! — говорит доктор. — Это вы-то англичанин? Да это дрянная подделка, хуже я не видывал. Вы брат Питера Уилкса? Мошенник, вот вы кто такой! Ох, как все переполошились! Окружили доктора, стали его унимать, уговаривать, стали объяснять ему, что Гарви сто раз успел доказать, что он и вправду Гарви, что он всех знает по именам, знает даже клички всех собак в городе, и уж так его упрашивали помолчать, чтобы Гарви не обиделся и чтобы девочки не обиделись. Только всё равно ничего не вышло: доктор не унимался и говорил, что человек, который выдаёт себя за англичанина, а сам говорить, как англичанин, не умеет, — просто враль и мошенник. Бедные девочки не отходили от короля и плакали; но тут доктор повернулся к ним и сказал: — Я был другом вашего отца, и вам я тоже друг, и предупреждаю вас по-дружески, как честный человек, который хочет вам помочь, чтобы вы не попали в беду и не нажили себе хлопот: отвернитесь от этого негодяя, не имейте с ним дела, это бродяга и неуч, даром что он бормочет чепуху по-гречески и по-еврейски! Сразу видно, что это самозванец, — набрал где-то ничего не значащих имён и фактов и явился с ними сюда; а вы всё это приняли за доказательства, да ещё вас вводят в обман ваши легковерные друзья, хотя им бы следовало быть умнее. Мэри Джейн Уилкс, вы знаете, что я вам друг, и бескорыстный друг к тому же. Так вот, послушайте меня: гоните вон этого подлого мошенника, прошу вас! Согласны? Мэри Джейн выпрямилась во весь рост — и какая же она сделалась красивая! — и говорит: — Вот мой ответ! — Она взяла мешок с деньгами, передала его из рук в руки королю и сказала: — Возьмите эти шесть тысяч, поместите их для меня и моих сестёр куда хотите, и никакой расписки нам не надо. Потом она обняла короля, а Сюзанна и Заячья Губа подошли к нему с другой стороны и тоже обняли. Все захлопали в ладоши, затопали ногами, поднялась настоящая буря, а король задрал голову кверху и гордо улыбнулся. Доктор сказал: — Хорошо, тогда я умываю руки. Но предупреждаю вас всех: придёт время, когда вам тошно будет вспомнить про этот день! И он ушёл. — Хорошо, доктор, — сказал король, как бы передразнивая его, — уж тогда мы постараемся — уговорим их послать за вами. Все засмеялись и сказали, что это он ловко поддел доктора. Глава XXVI Когда все разошлись, король спросил Мэри Джейн, найдутся ли у них свободные комнаты, и она сказала, что одна свободная комната у них есть, она подойдёт для дяди Уильяма, а дяде Гарви она уступит свою комнату, которая немножко побольше, а сама она поместится с сёстрами и будет спать там на койке; и ещё на чердаке есть каморка с соломенным тюфяком. Король сказал, что эта каморка пригодится для его лакея, — это для меня. Мэри Джейн повела нас наверх и показала дядюшкам их комнаты, очень простенькие, зато уютные. Она сказала, что уберёт из своей комнаты все платья и разные другие вещи, если они мешают дяде Гарви; но он сказал, что нисколько не мешают. Платья висели на стене, под ситцевой занавеской, спускавшейся до самого пола. В одном углу стоял старый сундук, в другом — футляр с гитарой, и много было разных пустяков и финтифлюшек, которыми девушки любят украшать свои комнаты. Король сказал, что с ними комната выглядит гораздо уютнее и милей, и не велел их трогать. У герцога комнатка была очень маленькая, зато удобная, и моя каморка тоже. Вечером у них был званый ужин, и опять пришли те же гости, что и утром, а я стоял за стульями короля и герцога и прислуживал им, а остальным прислуживали негры. Мэри Джейн сидела на хозяйском месте, рядом с Сюзанной, и говорила всем, что печенье не удалось, а соленья никуда не годятся, и куры попались плохие, очень жёсткие, — словом, все те пустяки, которые обыкновенно говорят хозяйки, когда напрашиваются на комплименты; а гости отлично видели, что всё удалось как нельзя лучше, и всё хвалили, — спрашивали, например: «Как это вам удаётся так подрумянить печенье?» , или: «Скажите, ради бога, где вы достали такие замечательные пикули?» — и всё в таком роде; ну, знаете, как обыкновенно за ужином — переливают из пустого в порожнее. Когда всё это кончилось, мы с Заячьей Губой поужинали в кухне остатками, пока другие помогали неграм убирать со стола и мыть посуду. Заячья Губа начала меня расспрашивать про Англию, и, ей-богу, я каждую минуту так и думал, что, того гляди, проврусь. Она спросила: — Ты когда-нибудь видел короля? — Какого? Вильгельма Четвёртого12? Ну, а то как же! Он ходит в нашу церковь. Я-то знал, что он давно помер, только ей не стал говорить. Вот, после того как я сказал, что он ходит в нашу церковь, она и. спрашивает: — Как? Постоянно ходит? — Ну да, постоянно. Его скамья как раз напротив нашей — по другую сторону кафедры. — А я думала, он живёт в Лондоне. — Ну да, там он и живёт. А где ж ему ещё жить? — Да ведь ты живёшь в Шеффилде! Ну, вижу, я влип. Пришлось для начала прикинуться, будто подавился куриной костью, чтобы выгадать время, — надо же придумать, как мне вывернуться! Потом я сказал: — То есть он ходит в нашу церковь всегда, когда бывает в Шеффилде. Это же только летом, когда он приезжает брать морские ванны. — Что ты мелешь, ведь Шеффилд не на море! — А кто сказал, что он на море? — Да ты же и сказал. — И не думал говорить. — Нет, сказал! — Нет, не говорил! — Сказал! — Ничего подобного не говорил. — А что же ты говорил? — Сказал, что он приезжает брать морские ванны — вот что я сказал. — Так как же он берёт морские ванны, если там нет моря? — Послушай, — говорю я, — ты видала когда-нибудь английский эль? — Видала. — А нужно за ним ездить в Англию? — Нет, не нужно. — Ну так вот, и Вильгельму Четвёртому не надо ездить к морю, чтобы брать морские ванны. — А откуда же тогда он берёт морскую воду? — Оттуда же, откуда люди берут эль: из бочки. В Шеффилде во дворце есть котлы, и там ему эту воду греют. А в море такую уйму воды не очень-то нагреешь, никаких там приспособлений для этого нет. — Теперь поняла. Почему же ты сразу не сказал, только время даром тратил. Ну, тут я понял, что выпутался благополучно, и мне стало много легче и веселей. А она опять пристаёт: — А ты тоже ходишь в церковь? — Конечно, постоянно хожу. — А где ты там сидишь? — Как где? На нашей скамейке.