— Всё равно, чьи-нибудь, ведь верно? — Ну так что ж? Узнику-то какое дело, чьи они… Он не договорил — мы услышали рожок, который звал к завтраку, и пошли домой. За это утро мне удалось позаимствовать с верёвки простыню и белую рубашку; я разыскал ещё старый мешок и положил их туда, а потом мы взяли гнилушки и тоже туда сунули. Я называю это «заимствовать», потому что мой родитель всегда так говорил, но Том сказал, что это не заём, а кража. Он сказал, что мы помогаем узнику, а ему всё равно, как добыть вещь, лишь бы добыть, и никто его за это не осудит. Вовсе не преступление, если узник украдёт вещь, которая нужна ему для побега, То его право; и для узника мы имеем полное право красть в этом доме всё, что нам только понадобится для его освобождения из тюрьмы. Он сказал, что если бы мы были не узники, тогда, конечно, другое дело, и разве только уж самый последний негодяй, дрянь какая-нибудь станет красть, если не сидит в тюрьме. Так что мы решили красть всё, что только под руку подвернётся. А как-то на днях, уже после этого, он завёл целый разговор из-за пустяков — из-за того, что я стащил арбуз с огорода у негров и съел его. Он меня заставил пойти и отдать неграм десять центов, не объясняя за что. Сказал, что красть можно только то, что понадобится. «Что же, — говорю, — значит, арбуз мне понадобился». А он говорит, что арбуз мне понадобился вовсе не для того, чтобы бежать из тюрьмы, — вот в чём разница. Говорит: «Вот если бы ты спрятал в нём нож для передачи Джиму, чтобы он мог убить тюремщика, тогда другое дело — всё было бы в порядке». Ну, я не стал с ним спорить, хотя не вижу, какой мне интерес стараться для узника, если надо сидеть да раздумывать над всякими тонкостями каждый раз, как подвернётся случай стянуть арбуз. Так вот, я уже говорил, что в это утро мы подождали, пока все разойдутся по своим делам и во дворе никого не будет видно, и только после этого Том отнёс мешок в пристройку, а я стоял во дворе — сторожил. Он скоро вышел оттуда, и мы с ним пошли и сели на брёвна — поговорить. Он сказал: — Теперь всё готово, кроме инструмента; ну а это легко достать. — Кроме инструмента? — Ну да. — Это для чего же инструмент? — Как для чего? Чтобы копать. Ведь не зубами же мы землю выгрызать будем? — А эти старые мотыги и лопаты, что в пристройке, не годятся разве? — спрашиваю. Он оборачивается ко мне, глядит с таким сожалением, что просто плакать хочется, и говорит: — Гек Финн, где это ты слышал, чтоб у узников были мотыги и лопаты и всякие новейшие приспособления, для того чтобы вести подкоп? Я тебя спрашиваю, если ты хоть что-нибудь соображаешь: как же он прославится? Уж тогда чего проще — дать ему ключ, и дело с концом. Мотыги, лопаты! Ещё чего! Да их и королям не дают. — Ну ладно, — говорю, — если нам мотыги и лопаты не подходят, тогда что же нам нужно? — Ножи, как у мясников. — Это чтобы вести подкоп под хибарку? — Ну да! — Да ну тебя, Том Сойер, это просто глупо. — Всё равно, глупо или неглупо, а так полагается — самый правильный способ. И никакого другого способа нет; сколько я ни читал в книжках про это, мне не приходилось слышать, чтобы делали по-другому. Всегда копают ножом, да не землю, заметь себе, — всегда у них там твёрдая скала. И сколько времени на это уходит, неделя за неделей… а они всё копают, копают! Да вот, например, один узник в замке д'Иф15, в Марсельской гавани, рылся-рылся и вышел на волю таким способом. И как ты думаешь, сколько времени он копал? — Я почём знаю! — Нет, ты отгадай! — Ну, не знаю. Месяца полтора? — Тридцать семь лет! И вышел из-под земли в Китае. Вот как бывает! Жалко, что у нас тут тюрьма стоит не на скале! — У Джима в Китае никого и знакомых нет. — А при чём тут знакомые? У того узника тоже не было знакомых. Всегда ты собьёшься с толку. Держался бы ближе к делу! — Ну ладно, мне всё равно, где бы он ни вылез, лишь бы выйти на волю; и Джиму тоже, я думаю, всё равно. Только вот что: не такой Джим молодой, чтобы его ножом откапывать. Он помрёт до тех пор. — Нет, не помрёт. Неужели ты думаешь, что нам понадобится тридцать семь лет? Ведь копать-то мы будем мягкую землю! — А сколько понадобится, Том? — Ну, нам ведь нельзя копать столько, сколько полагается, а то как бы дяде Сайласу не написали оттуда, из-под Нового Орлеана. Как бы он не узнал, что Джим вовсе не оттуда. Тогда он тоже что-нибудь напишет, — может, объявление про Джима, я почём знаю… Значит, мы не можем рисковать — возиться с подкопом столько, сколько полагается. По правилам надо бы, я думаю, копать два года; но нам этого никак нельзя. Неизвестно, что дальше будет, а потому я советую сделать так: копать по-настоящему, как можно скорей, а потом взять да и вообразить, будто мы копали тридцать семь лет. Тогда можно будет в два счёта его выкрасть и увезти, как только поднимется тревога. Да, я думаю, что это будет самое лучшее. — Ну, тут ещё есть какой-то смысл, — говорю. — Вообразить нам ничего не стоит, и хлопот с этим никаких; если надо, так я могу вообразить, что мы полтораста лет копали. Это мне нетрудно, стоит только привыкнуть. Так я сейчас сбегаю достану где-нибудь два ножа. — Доставай три, — говорит он, — из одного мы сделаем пилу. — Том, если такое предложение не против правил и не против религии, — говорю я, — так вон там, под навесом позади коптильни, есть ржавая пила. Он посмотрел на меня вроде как бы с досадой и с огорчением и сказал: — Тебя ничему путному не научишь, Гек, нечего и стараться! Беги доставай ножи — три штуки! И я побежал. Глава XXXVI В ту ночь, как только все уснули, мы спустились во двор по громоотводу, затворились в сарайчике, высыпали на пол кучу гнилушек и принялись за работу. Мы расчистили себе место, футов в пять или шесть, вдоль нижнего бревна. Том сказал, что это будет как раз за кроватью Джима, под неё мы и подведём подкоп, а когда кончим работу, никто даже не узнает, что там есть дыра, потому, что одеяло у Джима висит чуть не до самой земли, и только если его приподнимешь и заглянешь под кровать, тогда будет видно. Мы копали и копали ножами чуть не до полуночи, устали, как собаки, и руки себе натёрли до волдырей, а толку было мало. Наконец я говорю: — Знаешь, Том Сойер, это не на тридцать семь лет работа, а, пожалуй, и на все тридцать восемь. Он ничего не ответил, только вздохнул, а после того скоро бросил копать. Вижу, задумался и думал довольно долго; потом говорит: — Не стоит и стараться, Гек; ничего не выйдет. Если бы мы были узники, ну тогда ещё так, потому что времени у них сколько угодно, торопиться некуда; да и копать пришлось бы пять минут в день, пока сменяют часовых, так что волдырей на руках не было бы; вот мы и копали бы себе год за годом, и всё было бы правильно — так, как полагается. А теперь нам дурака валять некогда, надо поскорей, времени лишнего у нас нет. Если мы ещё одну ночь так прокопаем, придётся на неделю бросать работу, пока волдыри не пройдут, — раньше, пожалуй, мы и ножа в руки взять не сможем. — Так что же нам делать, Том? — Я тебе скажу что. Может, это и неправильно, и нехорошо, и против нравственности, и нас за это осудят, если узнают, но только другого способа всё равно нет: будем копать мотыгами, а вообразим, будто это ножи. — Вот это дело! — говорю. — Ну, Том Сойер, голова у тебя и раньше здорово работала, а теперь ещё лучше. Мотыги — это вещь, а что нехорошо и против нравственности, так мне на это ровным счётом наплевать. Когда мне вздумается украсть негра, или арбуз, или учебник из воскресной школы, я разбираться не стану, как там по правилам полагается делать, лишь бы было сделано. Что мне нужно — так это негр, или арбуз, или учебник; если мотыгой ловчее, так я мотыгой и откопаю этого негра, или там арбуз, или учебник; а твои авторитеты пускай думают, что хотят, я за них и дохлой крысы не дам. — Ну что ж, — говорит, — в таком деле можно и вообразить что-нибудь, и мотыгу пустить в ход; а если бы не это, я и сам был бы против, не позволил бы себе нарушать правила: что полагается, то полагается, а что нет — то нет; и если кто знает, как надо, тому нельзя действовать без разбору, как попало. Это тебе можно откапывать Джима мотыгой, просто так, ничего не воображая, потому что ты ровно ничего не смыслишь; а мне нельзя, потому что я знаю, как полагается. Дай сюда нож! У него был ножик, но я всё-таки подал ему свой. Он швырнул его на землю и говорит: — Дай сюда нож! Я сначала не знал, что делать, потом сообразил. Порылся в куче старья, разыскал кирку и подаю ему, а он схватил и давай копать и ни слова мне не говорит. Он и всегда был такой привередник. Всё у него по правилам. Я взял тогда лопату, и мы с ним давай орудовать то киркой, то лопатой, так что только комья летели. Копали мы, должно быть, полчаса — больше не могли, очень устали, и то получилась порядочная дыра. Я поднялся к себе наверх, подошёл к окну и вижу: Том старается вовсю — хочет влезть по громоотводу, только ничего у него не получается с волдырями на руках. В конце концов он сказал: — Ничего не выходит, никак не могу влезть. Как по-твоему, что мне делать? Может, придумаешь что-нибудь? — Да, — говорю, — только это, пожалуй, против правил. Ступай по лестнице, а вообрази, будто это громоотвод. Так он и сделал. На другой день Том стащил в большом доме оловянную ложку и медный подсвечник, чтобы наделать Джиму перьев, я ещё шесть сальных свечей; а я всё слонялся вокруг негритянских хижин, поджидая удобного случая, и стащил три жестяные тарелки. Том сказал, что этого мало, а я ответил, что всё равно никто этих тарелок не увидит, потому что, когда Джим выбросит их в окно, они упадут в бурьян около собачьей конуры, мы их тогда подберём, — и пускай он опять на них пишет. Том успокоился и сказал: — Теперь надо подумать, как переправить вещи Джиму. — Протащим их в дыру, — говорю, — когда кончим копать. Он только посмотрел на меня с презрением и выразился в таком роде, что будто бы отродясь не слыхал про такое идиотство, а потом опять стал думать. И в конце концов сказал, что наметил два-три способа, только останавливаться на каком-нибудь из них пока нет надобности. Сказал, что сначала надо поговорить с Джимом. В этот вечер мы спустились по громоотводу в начале одиннадцатого, захватили с собой одну свечку, постояли под окошком у Джима и услышали, что он храпит; тогда мы бросили свечку в окно, но он не проснулся. Мы начали копать киркой и лопатой, и часа через два с половиной вся работа была кончена. Мы влезли под кровать к Джиму, а там и в хибарку, пошарили ощупью, нашли свечку, зажгли её и сначала постояли около Джима, поглядели, какой он, — оказалось, что крепкий и здоровый с виду, — а потом стали будить его потихоньку. Он так нам обрадовался, что чуть не заплакал, называл нас «голубчиками» и всякими ласковыми именами, потом захотел, чтобы мы сейчас же принесли откуда-нибудь зубило, сняли цепь у него с ноги и убежали бы вместе с ним, не теряя ни минуты. Но Том доказал ему, что это будет не по правилам, сел к нему на кровать и рассказал, какие у нас планы и как мы всё это переменим в один миг, если поднимется тревога; и что бояться ему нечего — мы его освободим обязательно. Тогда Джим согласился и сказал: пускай всё так и будет. И мы ещё долго с ним сидели; сначала толковали про старые времена, а после Том стал его про всё расспрашивать, и когда узнал, что дядя Сайлас приходит чуть ли не каждый день и молится вместе с ним, а тётя Салли забегает узнать, хорошо ли ему тут и сыт ли он, — добрей и быть нельзя! — то сказал: — Ну, теперь я знаю, как это устроить. Мы тебе кое-что будем посылать с ними. Я ему говорю: — Вот это ты напрасно, про такое идиотство я отроду не слыхал! Но он даже не обратил внимания на мои слова, и продолжал рассказывать дальше. Он и всегда был такой, если что задумает. Он сказал Джиму, что мы доставим ему пирог с лестницей и другие крупные вещи через Ната — того негра, который носит ему еду, а ему надо только глядеть в оба, ничему не удивляться и только стараться, чтобы Нат не видел, как он их достанет. А вещи помельче мы будем класть дяде в карманы, и Джиму надо только будет их оттуда незаметно вытащить; будем также привязывать к тесёмкам тёткиного фартука или класть ей в карман, когда подвернётся случай. Сказал ему также, какие это будут вещи и для чего они. А ещё Том научил его, как вести дневник на рубашке, и всему, чему следует. Всё ему рассказал. Джим никак не мог понять, зачем всё это надо, но решил, что нам лучше знать, раз мы белые; в общем, он остался доволен и сказал, что так всё и сделает, как Том велел. У Джима было много табаку и трубок из маисовых початков, так что мы очень неплохо провели время; потом вылезли обратно в дыру и пошли спать, только руки у нас были все ободранные. Том очень радовался, говорил, что ещё никогда у него не было такой весёлой игры и такой богатой пищи для ума; и если бы только он узнал, как это сделать, он бы всю жизнь в неё играл, а потом завещал бы нашим детям освободить Джима, потому что Джим, конечно, со временем привыкнет и ему всё больше и больше будет здесь нравиться. Он сказал, что это дело можно растянуть лет на восемьдесят и поставить рекорд. И тогда все, кто в нём участвовал, прославятся, и мы тоже прославимся. Утром мы пошли к поленнице и изрубили подсвечник топором на мелкие части, и Том положил их вместе с ложкой к себе в карман. Потом мы пошли к негритянским хижинам, и, пока я разговорами отводил негру глаза, Том засунул кусок подсвечника в маисовую лепёшку, которая лежала в миске для Джима, а после того мы проводили Ната к Джиму, чтобы посмотреть, что получится. И получилось замечательно: Джим откусил кусок лепёшки и чуть не обломал все зубы — лучше и быть не могло. Том Сойер сам так сказал. Джим и виду не подал, сказал, что это, должно быть, камешек или ещё что-нибудь попалось в хлебе — это бывает, знаете ли, — только после этого он никогда ничего не кусал так прямо, а сначала всегда возьмёт и потыкает вилкой местах в трёх-четырёх. И вот стоим мы в темноте, как вдруг из-под Джимовой кровати выскакивают две собаки, а там ещё и ещё, пока не набралось штук одиннадцать, так что прямо-таки негде было повернуться. Ей-богу, мы забыли запереть дверь в пристройке! А негр Нат как заорёт: «Ведьмы!» — повалился на пол среди собак и стонет, точно помирать собрался. Том распахнул дверь настежь и выкинул на двор кусок мяса из Джимовой миски; собаки бросились за мясом, а Том в одну секунду выбежал, тут же вернулся и захлопнул дверь, — и я понял, что дверь в сарайчик он тоже успел прикрыть, — а потом стал обрабатывать негра — всё уговаривал его, утешал и расспрашивал, уж не померещилось ли ему что-нибудь. Негр встал, поморгал глазами и говорит: — Мистер Сид, вы небось скажете, что я дурак; только помереть мне на этом самом месте, если я своими глазами не видел целый мильон собак, или чертей, или я уж не знаю кого! Ей-богу, видел! Мистер Сид, я их чувствовал, — да, сэр! — они по мне ходили, по всему телу. Ну, попадись только мне в руки какая-нибудь ведьма, пускай хоть бы один-единственный разок, — уж я бы ей показал! А лучше оставили бы они меня в покое, больше я ничего не прошу. Том сказал: — Ладно, я тебе скажу, что я думаю. Почему они сюда прибегают всякий раз, когда этот беглый негр завтракает? Потому что есть хотят — вот почему. Ты им испеки заколдованный пирог — вот что тебе надо сделать.