— Что, прости? — Свинина с капустой: тушить полтора часа и ни в коем случае не перемешивать. — Так он сумасшедший? — Да, хроническая шизофрения с помутнением сознания. Ты разве не заметил? Чему же ты учился в Париже? Гулял с девушками по Латинскому кварталу? Доктор Эскироль слегка растерялся. — Ты видел его глаза? — продолжал Эккенер. — А как он мотал головой? Ничего не заметил? Этот парень никогда и рядом не стоял с гитлеровскими молодчиками, и слава богу. Иначе он был бы уже в лаборатории, а человек в белом халате проводил бы эксперименты над его мозгом. — Поэтому… — Я нашел ему надежное укрытие. Может быть, его прислали мои университетские друзья. А может, это чистая случайность. Не важно. Он будет таскать баллоны и ящики в наших франкфуртских ангарах, и для него это наилучший вариант. Эскироль молчал, держа в руке письмо. — Прости. Я был неправ. — Мне приходится каждый день выбирать между кровью и честью. Так-то, доктор. Эккенер поднялся, положил на стол купюру, воткнул в нее кинжал и направился к выходу. Эскироль окликнул его: — Постой! Когда мы теперь встретимся? Эккенер притворился удивленным. — Дав мае, во время посадки на «Гинденбург». Разве это не считается? И он вышел. На улице его белоснежная грива и кашемировое пальто привлекали всеобщее внимание. Эскироль видел, как Эккенер взмахом руки останавливает поток автомобилей, чтобы пересечь улицу: ни дать ни взять переход Моисея через Красное море. Эскироль выпил стакан воды и еще несколько минут сидел за столом в раздумьях. Потом он спросил, откуда можно позвонить, и ему указали на лестницу, ведущую вниз. Десять минут спустя, после борьбы с телефонисткой, с помощью нескольких немецких слов, которые он знал, Эскиролю удалось наконец соединиться с Женевой. Он попросил к телефону Венсана Вальпа. — Господин Вальп? Это я, доктор Эскироль. Я в Берлине. Все будет готово к началу мая. На другом конце провода молчали. — Вы меня слышите? Мы вылетаем третьего мая из Франкфурта. Эскироль услышал короткие гудки. И так было всегда. В каком бы обличье он ни был — Венсана Вальпа, Виктории или в любом другом — Виктор Волк никогда не говорил по телефону. Он выслушивал и клал трубку. 19 Телеграмма из трех слов Москва, 20 апреля 1937 г. На лестнице стоял голый по пояс мужчина. На нем были только брюки. Он смотрел на Мадемуазель, которая открыла ему дверь и, казалось, была очень удивлена. — Иван Иванович дома? — спросил он. — Нет. А кто вы? — Когда он вернется? Мадемуазель не ответила. Он настаивал: — А его жена дома? — С тех пор как товарища Уланова здесь нет, она работает на заводе в ночную смену. Мадемуазель встревожилась, оказавшись среди ночи один на один с этим человеком. Он выглядел заспанным, его руки были безвольно опущены. Она открыла не раздумывая, как только услышала стук в дверь. Каждую минуту она ждала возвращения отца Кости, Зои и Андрея. — Я ваш сосед со второго этажа, — сообщил мужчина. — Я знаю, что у вас в семье неприятности. — Не беспокойтесь, спасибо. И Мадемуазель потянула дверь на себя. — Постойте! — сказал он и вставил ногу в проем. — Прошу вас, — возразила Мадемуазель тихо, но твердо, — дети спят. Она вытолкнула его ногу и захлопнула дверь. — Откройте! — потребовал он. — Приходите завтра. Я одна с детьми. Я не имею право никому открывать. — Подождите, — не унимался он. — Выслушайте меня! Мне только что позвонил Андрей. Он хочет поговорить с отцом. Он перезвонит через несколько минут. Наступило долгое молчание, и наконец дверь медленно открылась. — Андрей? — Сын Уланова. Он иногда посылает письма через нас. Андрей дружил с моим сыном. Он хочет поговорить с отцом. — Я уже вам сказала, что отца здесь нет. — Тогда пойдемте со мной. Он перезвонит, чтобы узнать новости. — Я не знакома с Андреем. Что я ему скажу? Он уехал еще до того, как я попала в этот дом. Я просто живу в его комнате. — Вы единственная, кто может ему что-то рассказать. — Но дети… я не могу оставить их одних. — Они все равно спят. Мадемуазель вспомнила слова, сказанные отцом Андрея. О том, что их жизни связаны. И что поступки Андрея определяют их судьбу. Мужчина взял швабру, стоявшую на лестнице, и вставил ее в дверной проем. — Пойдемте со мной. Дверь останется открытой. — Я не знаю, что ему сказать. — Пойдемте же. — Я не могу. Мадемуазель говорила это, уже спускаясь по ступенькам и все время оглядываясь на дверь. Они вошли в квартиру на втором этаже. Узкий темный коридор вел в кухню, где и находился телефон. Там за столом сидела старая женщина. — Это моя мать. Жена спит в соседней комнате. Они втроем сели за стол. Мадемуазель налили чаю. Старая дама подавала чай так, как это делалось в знатных домах, которые еще помнила Мадемуазель. Они ждали. Телефон висел на стене у двери. — Когда он позвонит, мы выйдем, — сказал мужчина. — Я не хочу слушать, что вы ему скажете. К стене был приколот почти новый плакат, посвященный двадцатой годовщине революции. Мадемуазель разглядывала нарисованные лица — ребенка, несущего кирпичи, женщины, указывающей мастерком на горизонт. Старуха неподвижно сидела напротив, положив руки на стол. Она не сводила глаз с гостьи. — Вы француженка? — спросила старуха по-французски.