– Он написал почти пятьдесят страниц, – продолжает она. – Я разрешила его девушке, Фрэнсис, забрать листки. На память о нем. Руки Эйбилин замирают. Я вижу, как прокатывается комок в горле, когда она сглатывает. – Пожалуйста, не рассказывайте никому, – произносит она, гораздо мягче. – Он ведь хотел написать о своем белом боссе. Эйбилин закусывает губу, и меня пронзает мысль – она до сих пор боится за сына. Его уже нет на свете, но материнские страхи все еще живы. – Это замечательно, что вы рассказали мне, Эйбилин. Думаю, это… смелая идея. Эйбилин пристально смотрит мне в глаза. Потом берет очередной помидор, нож. Я жду, что сейчас польется красный сок. Но Эйбилин останавливается, бросает взгляд на дверь. – Несправедливо, пожалуй, что вы не знаете, что случилось с Константайн. Только я… простите, неправильно, что я говорю вам об этом. Я молчу, боюсь спугнуть момент. – Но я могу вам сказать, это касается ее дочери. Она тогда приехала повидаться со своей мамой. – Дочери? Константайн никогда не говорила, что у нее есть дочь. – Я знала Константайн двадцать три года. Почему она скрывала это от меня? – Ей тяжело было. Ребеночек родился совсем… светлым. Я припоминаю, о чем рассказывала Константайн много лет назад. – Вы хотите сказать, со светлой кожей? То есть… она белая? Эйбилин кивает и вновь принимается за помидор. – Пришлось отослать ее из дома, куда-то на север, думаю. – Отец Константайн был белым, – говорю я. – О… Эйбилин… вы же не думаете… – Жуткая мысль проносится в голове. Я слишком потрясена, чтобы закончить фразу. – Нет, нет, мэм, – мотает головой Эйбилин. – Совсем не то. Парень Константайн, Коннор, он был цветным. Но раз уж в самой Константайн текла кровь ее отца, ребеночек родился белый. Так… случается. Мне стыдно за собственные дурные мысли. Но я все равно не понимаю. – Почему же Константайн мне не рассказала? – не могу успокоиться я. – Почему отослала ее прочь? Эйбилин задумчиво кивает, словно она-то все понимает. Но я – нет. – Это было для нее самое тяжкое, сколько я ее знала. Константайн тысячу раз говорила, что дождаться не может, когда дочка вернется. – Вы считаете, дочь имеет отношение к тому, что Константайн выгнали? Что произошло? И тут Эйбилин замыкается. Занавес опустился. Она кивает в сторону писем Мисс Мирны, давая понять, что готова отвечать на хозяйственные вопросы. По крайней мере, сейчас. Днем заезжаю к Хилли, на футбольное сборище. Вдоль улицы выстроились пикапы и длинные «бьюики». Заставляю себя войти в дом, прекрасно понимая, что буду единственной одиночкой на этом мероприятии. Гостиная полна парочек, устроившихся на диванах, на стульях, на ручках кресел. Жены сидят прямо, скрестив ножки, мужья – чуть склонившись вперед. Взгляды прикованы к экрану телевизора. Останавливаюсь в дальнем конце комнаты, обмениваюсь с кем-то улыбками. В комнате тихо, слышен только голос комментатора. – Ууаааааууу! Раздается рев, руки взмывают в воздух, дамы подскакивают и принимаются хлопать в ладоши. Я грызу ногти. – Давай, «Ребелс»! Покажи «Тиграм»! – Вперед, «Ребелс»! – вопит Мэри Фрэнсис Трули, радостно подпрыгивая. Стильный у нее костюмчик. Я разглядываю воспаленную розовую кутикулу на своих ногтях. В гостиной повсюду – красная шерсть, бриллиантовые кольца, витает аромат бурбона. Интересно, женщинам действительно так интересен футбол или они просто прикидываются, чтобы произвести впечатление на мужей? За четыре месяца, что я в Лиге, меня ни разу не спросили: «Как там “Ребелс”?» Перебрасываясь приветствиями с некоторыми парочками, пробираюсь в кухню. Служанка Хилли, высокая и стройная Юл Мэй, вставляет тоненькие сосиски в булочки. Еще одна чернокожая девушка, помоложе, моет посуду в раковине. Хилли болтает с Диной Доран, машет мне рукой. – …Я в жизни не пробовала птифур вкуснее! Дина, ты самый талантливый кулинар в Лиге! – И Хилли заталкивает в рот остаток пирожного, тряся головой и постанывая от удовольствия. – Ой, что ты, спасибо, Хилли, они, конечно, требуют времени, но, думаю, стоят того, – Дина сияет. Кажется, она сейчас разрыдается от потока восторгов Хилли. – Так ты сделаешь? О, как я рада. Нашему Комитету по кондитерским изделиям просто необходим человек вроде тебя. – А сколько штук нужно приготовить? – Пятьсот, к завтрашнему дню. Улыбка застывает на лице Дины. – Ладно. Думаю, я смогу… поработаю ночью. – Скитер, ты все-таки пришла! – приветствует меня Хилли, и Дина на трясущихся ногах выходит из кухни. – Я ненадолго, – тут же вставляю я – возможно, чересчур поспешно. – Так, я все узнала, – подмигивает Хилли. – На этот раз он точно приедет. Через три недели. Я вздыхаю, наблюдая, как длинные пальцы Юл Мэй ловко снимают булочку с ножа, – я прекрасно понимаю, о чем идет речь. – Ну, не знаю, Хилли. Ты уже столько раз пыталась. Возможно, это знак. – В прошлом месяце, когда он отменил свидание за день до встречи, я позволила себе некоторое волнение. Не хотелось бы проходить через это вновь. – Что? Даже думать не смей. – Хилли… – Пора уже решительно заявить об этом. – Ты же знаешь, я не в его вкусе. – Ну-ка, посмотри на меня, – приказывает она, и я подчиняюсь. Мы все покоряемся Хилли. – Хилли, ты не можешь заставить меня… – Это твой шанс, Скитер. – Она хватает меня за руку и крепко прижимает палец к моей ладони, как некогда Константайн. – Твой шанс. И, черт побери, я не позволю тебе упустить его только потому, что твоя мамаша внушила тебе, что ты недостаточно хороша для таких парней. Горькие, но правдивые слова больно ранят. Да, я боюсь своей подруги, ее настойчивости и цепкости. Мы с Хилли всегда были бескомпромиссно честны друг с другом, даже в мелочах. Остальных людей Хилли щедро потчует ложью, как пресвитерианец – чувством вины, но, по молчаливому уговору между нами, честность – единственное, что позволяет нам оставаться подругами. С пустой тарелкой в руках в кухне появляется Элизабет. Она улыбается, но, заметив нас, останавливается. Мы втроем молча смотрим друг на друга. – Что случилось? – волнуется Элизабет. Наверняка думает, что мы говорили о ней. – Итак, через три недели? – уточняет Хилли. – Придешь? – О да! Конечно же, ты придешь! – радостно восклицает Элизабет. Смотрю на улыбающиеся лица. Это не похоже на мамино вмешательство в личную жизнь – просто чистая надежда, без лукавства и обиды. Ужасно, что подруги обсуждают судьбу моей первой ночи за моей спиной. Ненавижу их за это, но вместе с тем люблю. К себе в деревню я возвращаюсь еще до окончания игры. Поля за окном «кадиллака» выглядят обглоданными и обгоревшими. Последний урожай собрали несколько недель назад, но обочина дороги все еще бела от пушистых клочков, застрявших в траве. Легкий аромат хлопка витает в воздухе. Не вставая с сиденья, заглядываю в почтовый ящик. Внутри «Фермерский альманах» и письмо. Из «Харпер и Роу». Въезжаю во двор, переключаю передачу на «парковку». Письмо написано от руки, на маленьком квадратном листочке. Мисс Фелан, Вы, конечно, можете оттачивать свои писательские навыки на таких плоских и банальных темах, как пьяные водители и неграмотность. Надеюсь, впрочем, что Вы найдете сюжеты, в которых есть подлинная сила. Подумайте. Пишите мне только в том случае, если сумеете предложить нечто действительно оригинальное. Мимо мамы, сидящей в столовой, где невидимка Паскагула протирает рамы картин на стене, проскальзываю наверх по своей узкой кривой лесенке. Лицо пылает. С трудом сдерживаю слезы, перечитывая письмо миссис Штайн. Ужас в том, что у меня нет лучших идей. Пытаюсь забыться в статьях по домоводству, затем в очередном бюллетене Лиги. Вторую неделю подряд я умышленно пропускаю «гигиеническую» инициативу Хилли. Час спустя я тупо смотрю в окно. На подоконнике валяется «Давайте восхвалим знаменитостей»[21]. Подхожу, убираю книгу с окна, чтобы не выгорела бумажная обложка с черно-белым фото жалкого нищего семейства. Книжка тяжелая, нагретая солнцем. Да смогу ли я вообще написать что-либо стоящее? Оборачиваюсь на стук Паскагулы в дверь. И тут мне в голову приходит идея. Нет. Невозможно. Это же… против всех правил. Но мысль не покидает меня. Эйбилин Глава 7