– Нет, мама сказала, что она просто ушла. Уехала к родственникам в Чикаго. Эйбилин берет очередной побег, принимается тщательно мыть длинный стебель, завитую зеленую головку. – Нет, мэм, – после долгой паузы произносит она. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, о чем это она. – Эйбилин… Вы думаете, что Константайн уволили? Шоколадное лицо Эйбилин становится с каким-то синеватым оттенком. – Я, должно быть, позабыла, – бормочет она и, наверное, думает, что и так слитком много сказала белой женщине. Слышен голосок Мэй Мобли, и Эйбилин, извинившись, выходит. Не сразу я понимаю, что пора домой. Десять минут спустя я вхожу в дом. Мама читает за обеденным столом. – Мама, – я крепко прижимаю к груди блокнот, – ты уволила Константайн? – Я… что! – переспрашивает мама. Но я знаю, что она прекрасно расслышала, раз отложила информационный бюллетень ДАР[19]. Вопрос оказался настолько болезненным, что отвлек ее от захватывающего чтения. – Евгения, я же говорила тебе, ее сестра заболела, поэтому она уехала в Чикаго к родственникам. А в чем дело? Кто-то считает иначе? Я и через миллион лет не сознаюсь, что это Эйбилин. – Слышала сегодня в городе. – Кто мог разговаривать о подобных вещах? – Мамины глаза за очками презрительно сужаются. – Должно быть, одна из этих черномазых. – Что ты сделала с ней, мама? Мама нервно облизывает губы, внимательно рассматривает меня сквозь толстые стекла очков. – Ты не поймешь, Евгения. По крайней мере, пока у тебя не появится собственная прислуга. – Ты… выгнала ее? За что? – Неважно. Все уже позади, и я не желаю думать об этом ни одной лишней минуты. – Мама, она же меня вырастила. Немедленно расскажи, что произошло! – Мне самой противны визгливые нотки в голосе, как у капризного ребенка. Мама удивленно приподнимает бровь, снимает очки. – Ничего особенного, просто расовые проблемы. Это все, что я могу сказать. – Она вновь надевает очки и подносит к глазам информационный листок. Меня трясет от ярости. Грохочу ногами по лестнице, ошеломленная известием, что моя мать смогла вышвырнуть из дома человека, который столько для нее сделал – вырастил ее детей, научил меня доброте и самоуважению. Сижу, уставившись в пространство. Розовые обои, шторы, пожелтевшие фотографии – все такое знакомое, почти до отвращения. Константайн проработала в нашей семье двадцать девять лет. Всю следующую неделю отец поднимался еще до рассвета. Меня будил рык моторов, шум комбайнов, крики рабочих. Поля стали коричневыми и хрусткими – от сухих стеблей хлопка, обработанных химикатами, чтобы машинам легче было снимать коробочки. Урожай созрел. Во время сбора урожая отец даже не ходил в церковь, но в воскресенье вечером мне удалось поймать его в темном холле, пока он не лег спать. – Папа? Ты можешь мне рассказать, что случилось с Константайн? Уставший до смерти, он тяжело вздыхает. – Как мама могла выгнать ее? – Что? Дорогая, Константайн ушла сама. Ты же знаешь, мама никогда бы не уволила ее. – Он удивлен, что я спрашиваю о таких очевидных вещах. – Ты знаешь, куда она уехала? У тебя есть ее адрес? Он отрицательно качает головой и ласково похлопывает меня по плечу. – Спроси у мамы, она знает. Люди иногда уходят, Скитер. Но я, конечно, предпочел бы, чтобы она осталась с нами. И отец устало бредет в спальню. Он слишком честен, чтобы скрывать правду, значит, ему известно столько же, сколько мне. Каждую неделю, иногда по два раза, я захожу к Элизабет – поболтать с Эйбилин. С каждым днем Элизабет становится все подозрительнее. Чем дольше я торчу в кухне, тем больше поручений приходит ей в голову: то нужно срочно почистить дверные ручки, то стереть пыль с верхней крышки холодильника, то постричь ноготки Мэй Мобли. Вечно занятая Эйбилин относится ко мне с вежливым радушием, не более. И все-таки я сдала мистеру Голдену работу, и, кажется, он вполне доволен колонкой, которую я настрочила минут за двадцать. Каждую неделю я расспрашиваю Эйбилин о Константайн. Не могла бы она разузнать для меня ее адрес? Не могла бы рассказать, почему ее уволили? Был ли скандал? Потому что я не могу представить, что Константайн просто скажет «да, мэм» и удалится через черный ход. Мама как-то отругала ее за якобы потускневшие ложки, так Константайн потом целую неделю подавала ей подгоревшие тосты. Однако на все мои расспросы Эйбилин лишь пожимает плечами и отвечает, что ничего не знает. Как-то днем, расспросив Эйбилин, как вывести ржавые пятна в ванне, я возвращаюсь домой, прохожу через гостиную и бросаю рассеянный взгляд в сторону включенного телевизора. Паскагула стоит в пяти дюймах от экрана. Слышу гимн «Оле Мисс» и вижу на экране белых мужчин в темных костюмах – крупным планом, пот течет по лысым головам. Подхожу ближе. Среди этих белых стоит чернокожий, а позади – военные. Камера отъезжает, видно наше старое административное здание. На ступенях, скрестив руки на груди, стоит губернатор Росс Барнетт, смотрит прямо в глаза этому высокому негру. Рядом с губернатором сенатор Уитворт, с чьим сыном все пытается свести меня Хилли. Я не потрясена и не напугана новостью, что чернокожего допустили в университет, просто удивлена. Паскагула, однако, дышит шумно, как паровоз. Она застыла как столб, не обращая внимания на меня. Роджер Стикер, местный репортер, нервно улыбаясь, тарахтит в камеру: «Президент Кеннеди приказал губернатору зачислить Джеймса Мередита, повторяю, президент Соединенных…» – Евгения, Паскагула! Выключите сию минуту! Паскагула подскакивает, оборачивается, замечает нас с матерью. И тут же выбегает из комнаты, не поднимая глаз. – Не смей делать этого, Евгения, – шепчет мама. – Не смей потакать им. – Потакать? Это новость национального масштаба, мама. Мать лишь фыркает в ответ. – Совершенно недопустимо, чтобы вы с ней вместе смотрели телевизор. – Она переключает каналы, останавливаясь на дневном повторе шоу Лоуренса Белка[20]. – Взгляни, это ведь гораздо приятнее, верно? Жарким субботним днем в конце сентября, когда хлопковые поля опустели, папа принес домой цветной телевизор. А черно-белый переставили в кухню. Гордо улыбаясь, отец включил в гостиной новый телевизор. И дом наполнили звуки футбольного матча между «Оле Мисс» и Университетом Луизианы. Мама, разумеется, приклеилась к цветной новинке, охая и ахая по поводу ярких синих и красных цветов команды. Они с отцом буквально живут местным футболом. Мать нарядилась в красные шерстяные брюки, несмотря на удушающую жару, и постелила на кресло старый отцовский плед «Каппа Альфа». О Джеймсе Мередите, первом чернокожем студенте, не сказано ни слова. Сажусь в «кадиллак» и отправляюсь в город. Для мамы совершенно непостижимо, как это я не хочу смотреть, как игроки моей альма-матер пинают мяч. Но Элизабет с семейством сейчас в гостях у Хилли, смотрят матч, поэтому Эйбилин работает в доме одна. Надеюсь, Эйбилин в отсутствие Элизабет будет чувствовать себя свободнее. Откровенно говоря, я рассчитываю, что она расскажет мне хоть что-нибудь о Константайн. Эйбилин открывает дверь, и я прохожу за ней следом в кухню. Пожалуй, если она и чувствует себя свободнее в пустом доме, то лишь самую чуточку. Косится на кухонный стул, словно сегодня была бы рада присесть. Но, как только я предлагаю, отвечает: – Нет, мне и так хорошо. Начинайте. – Достает помидор из мойки и принимается чистить. Прислонившись к столу, озвучиваю очередную загадку: как отучить собак рыться в мусорном баке? Потому что ленивый муж вечно забывает вовремя опорожнить его. Потому что вечно наливается своим проклятым пивом. – Просто положить немножко пневмонии в мусор. Собаки от их бака живо разбегутся, глаза разъест. Я записываю, изменив на «аммоний», беру следующее письмо, и тут замечаю лукавую улыбку Эйбилин. – Не хочу сказать ничего дурного, мисс Скитер, но… как-то странно, что вы стали новой Мисс Мирной, а сами ничего не смыслите в домашнем хозяйстве, а? Она произносит это совсем не так, как моя мать месяц назад. Я смеюсь и рассказываю ей о том, о чем никому не говорила, – о телефонных звонках, резюме, отправленном в «Харпер и Роу». О том, что хочу стать писательницей. И о совете, полученном от Элейн Штайн. Как здорово все же поделиться с кем-нибудь. Эйбилин кивает, принимаясь за следующий помидор: – Мой мальчик, Трилор, он тоже любил писать. – Я не знала, что у вас есть сын. – Он умер. Два года как. – О, простите… Некоторое время слышен только голос отца Грина да шорох падающей томатной кожуры. – По английскому всегда получал одни «отлично». А потом, когда вырос, купил себе пишущую машинку. – Плечи ее поникли. – Говорил, напишет книгу. Была у него одна идея… – Что за идея? – интересуюсь я. – Если, конечно, вы можете рассказать… Сначала Эйбилин ничего не отвечает. Все чистит и чистит помидоры. – Он читал книжку, «Человек-невидимка». А как прочел, говорит, напишет, каково это – быть черным и работать у белых в Миссисипи. Я нервно озираюсь, понимая, что на этом месте моя мама прервала бы беседу. Она бы мило улыбнулась и сменила тему – заговорила бы, например, о ценах на чистящие средства или белый рис. – Я тоже прочла «Человека-невидимку» после него, – продолжает Эйбилин. – Мне понравилось. Я киваю, хотя сама не читала. И вообще никогда прежде не представляла себе Эйбилин читающей.