– Вы слышали, что произошло сегодня утром с чернокожим пареньком? Его избили монтировкой за то, что он по ошибке зашел в туалет для белых. Она растерянно моргает: – Я, конечно, знаю, что положение сложное, но не думала… – А моя кузина Шайнель из округа Коутер? Ее машину сожгли – за то, что она зарегистрировалась на избирательном участке. – Никто прежде не писал такой книги… – лепечет она, наконец-то шепотом. Видать, начинает кое-что понимать. – Мы откроем новую тему. Это ведь такие перспективы… Несколько служанок в униформе идут мимо моего дома. Косятся на меня, явно гадая, чего это я сижу на ступеньках рядом с белой женщиной. С досады стискиваю зубы. Вечером телефон будет разрываться от звонков. – Мисс Скитер, – медленно, чтобы дошло, произношу я. – Если я это сделаю, могут сжечь мой собственный дом. Мисс Скитер начинает грызть ноготь. – Но я уже… – И прикрывает глаза. Хочется спросить, что именно она «уже», но боязно услышать ответ. Она роется в сумочке, достает листок бумаги, пишет на нем номер телефона. – Но вы можете хотя бы подумать об этом? Вновь вздыхаю, не отводя взгляда от двора. Как могу мягко отвечаю: – Нет, мэм. Она кладет листок на крыльцо между нами, встает и идет к своему «кадиллаку». Я слитком устала, чтобы подняться. Просто гляжу, как машина медленно едет по улице. Мальчишки, играющие в мяч, отбегают в сторонку и тихо стоят, будто похоронную процессию провожают. Мисс Скитер Глава 8 Медленно еду по Гессум-авеню в мамином «кадиллаке». Маленький черный мальчик в брезентовом комбинезончике, сжимая в руках красный мяч, провожает меня глазами. Смотрю в зеркало заднего вида. Эйбилин в своей белой униформе по-прежнему сидит на крыльце. Она даже не отвела взгляда от желтой проплешины на газоне, произнося свое «Нет, мэм». Я-то думала, это будет похоже на визит к Константайн, когда чернокожие дружелюбно махали руками и улыбались, радуясь маленькой белой девочке, чей папа владеет большой фермой. Но здесь я встречаю лишь настороженные недобрые взгляды. Мальчик разворачивается и спешит спрятаться за домом, перед которым собралось человек шесть чернокожих с сумками и подносами в руках. Нужно придумать что-нибудь, что поможет убедить Эйбилин. Неделю назад ко мне постучалась Паскагула: – Мисс Скитер, междугородный звонок, вас спрашивают. Мисс… Штерн, кажется? – Штерн? – удивилась я. И тут же подскочила: – Может быть… Штайн? – Я не знаю, может, и Штайн. Слышно не очень хорошо. Я пулей пронеслась вниз по лестнице, зачем-то на ходу приглаживая растрепанные волосы, будто готовилась к личной встрече. Схватила трубку телефона, висящего на стене в кухне. Тремя неделями раньше я напечатала письмо на белой мелованной бумаге. Три страницы, с подробным изложениєм идеи и небольшой ложью. Каковая заключалась в том, что одна трудолюбивая и уважаемая чернокожая служанка согласилась дать мне интервью и в подробностях рассказать, что значит работать у белых женщин нашего города. Взвесив «за» и «против», я решила, что информация о том, что она уже согласилась, выглядит гораздо более привлекательно, чем тот факт, что я планирую попросить помощи у прислуги. Пробираюсь в кладовку, волоча за собой телефонный провод. От пола до потолка тут полки, уставленные банками с маринадами, супами, патокой, сушеными овощами и консервами. Еще со школьных времен я пряталась здесь, когда нужно было поговорить без свидетелей. – Алло? Евгения слушает. – Не кладите трубку, соединяю. Серия щелчков, а потом откуда-то издалека низкий, почти мужской голос произносит: – Элейн Штайн. – Алло! Это Скит… Евгения Фелан из Миссисипи. – Да, мисс Фелан, я вам и звоню. – Слышу, как чиркает спичка, потом собеседница коротко затягивается. – Я получила на прошлой неделе ваше письмо. И у меня есть несколько замечаний. – Да, мэм. – Присаживаюсь на большую жестянку, сердце бешено колотится. В трубке все время помехи, что неудивительно – до Нью-Йорка тысяча миль. – Кто подал вам эту мысль? Насчет опроса домашней прислуги. Любопытно. Никаких предварительных любезностей или приветствий, никаких реверансов. Понятно, что лучше всего отвечать прямо на поставленный вопрос. – Я… понимаете, меня вырастила чернокожая женщина. Я знаю, какими простыми и… какими сложными могут быть отношения между домашними и прислугой. – Говорю неловко и скованно, словно урок отвечаю. – Продолжайте. – Вот я и хотела бы написать об этом с точки зрения прислуги. Цветных женщин, которые здесь работают. – Мысленно пытаюсь представить лицо Константайн, Эйбилин. – Они воспитывают белых детей, а двадцать лет спустя эти дети становятся их работодателями. Ирония заключается в том, что и мы любим их, и они любят нас, но… Мы даже не позволяем им пользоваться нашим туалетом. В ответ только молчание. – И всем известно, как к этому относятся белые, – взять хотя бы знаменитую Мамушку, которая всю жизнь посвятила белому семейству. Маргарет Митчелл это прекрасно описала. Но никто никогда не спрашивал саму Мамушку, а что именно она чувствует. – Капли пота уже сползают по груди, оставляя пятна на хлопковой блузке. – То есть вы хотите продемонстрировать точку зрения, не исследованную прежде, – уточняет миссис Штайн. – Да. Потому что никто никогда об этом не говорил. Здесь вообще это не обсуждают. Элейн Штайн раскатисто хохочет. – Мисс Фелан, я жила в Атланте. Шесть лет, со своим первым мужем. – У нее выраженный акцент янки. Эта слабая связь меня несколько вдохновляет. – Значит… вы понимаете, что я имею в виду. – Вполне достаточно, чтобы убраться оттуда, – говорит она, и я слышу, как она шумно выпускает дым. – Знаете, я прочла ваши наброски. Это действительно… оригинально, но не пойдет. Какая же прислуга, находясь в здравом уме, расскажет вам правду? В щелке под дверью торчат розовые мамины шлепанцы. Стараюсь не обращать на них внимания. – Первая из интервьюируемых… жаждет рассказать свою историю. Не может быть, чтобы миссис Штайн вот так сразу разоблачила мой блеф. – Мисс Фелан, эта негритянка действительно согласилась откровенно поговорить с вами? – По тону Элейн Штайн понятно, что вопрос не требует ответа. – О своей работе в белой семье? В таком месте, как Джексон, штат Миссисипи, это чертовски рискованная затея. Тут-то я и почувствовала первый укол тревоги, подумав, что, возможно, Эйбилин будет не так легко убедить. Но даже не подозревала, что она может ответить так, как ответила на ступенях своего дома неделю спустя. – Я видела в новостях, что творится у вас на автобусных остановках, – продолжает миссис Штайн. – И как в тюремную камеру, рассчитанную на четверых, заталкивают пятьдесят пять негров. – Она согласилась, совершенно точно. – Что ж, впечатляет. И вы полагаете, остальные тоже станут беседовать с вами? А что, если их хозяева узнают? – Интервью будут проходить в тайне. У нас здесь и вправду несколько небезопасно. В действительности я и не представляла, насколько это опасно. Я четыре года провела в изоляции, в отрезанной от мира комнате общежития, читая Китса, Эудору Уэлти и беспокоясь исключительно о курсовых работах. – Несколько небезопасно? – В трубке раздается смех. – Марши в Бирмингеме, Мартин Лютер Кинг. Чернокожие детишки, которых травят собаками. Дорогая моя, это самая острая национальная проблема. Но, простите, эта тема не пройдет. Ни в виде статьи, поскольку ни одна южная газета не станет ее публиковать. И уж точно не в виде книги. Сборник интервью не будет продаваться. – Ох… – Прикрыв глаза, чувствую, как возбуждение спадает. – Ох. – Но я позвонила, чтобы сказать, что это отличная идея. Однако опубликовать такой материал невозможно. – А что, если… – Евгения, с кем ты там разговариваешь? – раздается мамин голос. Она пытается приоткрыть дверь, но я резко захлопываю ее и, прикрыв трубку, успеваю прошипеть: – Я говорю с Хилли, мама… – В кладовке? Ты ведешь себя как подросток…