– Ну, как зачем. Человек ничего не помнит. Надо же ему хотя бы попытаться помочь… Я думаю, ты могла бы. Уверена в этом. – Что, прям совсем ничего не помнит? – Нет, не помнит. Он-то и просыпается не часто, но дозировку ему с сегодняшнего дня прилично понизили – слишком уж долго на наркотиках. Значит, будет бодрствовать дольше. Ну и представь, каково ему будет. Обычно в таких делах очень родня помогает, а тут… даже Мак не будет, и я сегодня буду занята на операциях. Он один будет. Наедине со своими ранами и беспамятством. – Хорошо. Чем ты его кормишь? – Там в холодильнике найдёшь чернику – я купила свежую. В тумбочке семена чиа и орехи. Орехи я заранее дозировала по назначению врача. Всё это разбей блендере – том, который у нас для смузи – и отвези ему. Он сам это выпьет. Но я ему обычно ещё тёплый бульон делаю и по ложечке даю – он пока вставать совсем не может, даже подниматься. Отключив телефон, Ива отправилась в ванную: сегодня вместо пробежки придётся ехать в больницу. После – на работу к девяти. Увидев себя в отражении зеркала ванной, она заглянула прямиком в собственные глаза. – Почему я думаю о том, о чём не хочу думать? – спросила она у самой себя. – Почему люди так важны, если умирать я буду наедине с собой? Люди – деревья у обочины. Мелькают, пока едешь, а там, в конце пути… вообще, ничего не важно. Он один из многих. Он просто мелькнул в моём окне. Проткнул, правда, больно поцарапал, но не смертельно же, так что, это не считается. Стёб не опасен для жизни, даже полезен, потому что держит в тонусе. Держит всех. И слабых – не фиг зевать, если не хочешь тумаков, и сильных – грех пропускать возможность развлечься. Дорога-то скучная. Мельтешня одна. А в конце – одиночество. Приблизив лицо вплотную к зеркалу, Ива позволила себе быть искренней, а потому в её голосе отчётливо слышалось отчаяние: – Ну и почему, блин, мне так… остро? Ведь я еду по дороге, и никто не ждёт меня в конце. Его не будет рядом, когда я стану умирать. Его не будет. Ива смиренно вышла из дома, и не без грусти взглянув на свою новенькую Теслу, вот уже несколько дней прикованную к одному месту, села в свой старый, как мир, пикап. Он, того и гляди, собирался развалиться прямо на дороге, но выбора у Ивы не было: все моечные в округе сошлись в одном и том же мнении – обивку заднего сидения никак не отмыть, а только менять. Стоило ей только открыть заднюю дверь, а работнику сервиса увидеть залитое человеческой кровью сиденье, как он тут же начинал мотать головой и твердить, что такие заказы они не делают. Ива подумала было попробовать отмыть машину сама, но что-то ей всё время мешало. Так и стояла её небесно-кобальтовая Тесла на приколе. Лицо Мэтта было перекошенным от боли: вцепившись в поручень над головой, он силился приподняться и занять вертикальное положение. – Стойте! – крикнула ему Ива. – Что вы творите? Вы же сами себя калечите! Мэтт застыл, услышав её голос. Лицо его выровнялось, повязки на скуле больше не было – рану стягивал специальный полупрозрачный пластырь, но лучше бы он был матовым. От вида раны Ива, принимающая роды у коров, свиней и коз, практически ежедневно штопающая собак и кошек, почувствовала, как земля уходит у неё из-под ног. Почему-то раньше она об этом совсем не думала, и только теперь вот поняла, что красивое лицо отныне и навсегда изуродовано. Шрам – это, конечно, не конец света, но… Ива ни разу в жизни не признавалась себе в том, что на её скромный вкус у Мэтта самое красивое лицо в мире. А теперь вдруг призналась, что да – он был красив. Был. Сегодня его глаза выглядели гораздо лучше: кровавое стало просто розовым, чёрное вернулось в нормальный свой размер булавочной головки, а на освободившееся место выступила привычная зелень – глубокий, мерцающий золотом болотный цвет. Ива решительно подошла ближе, но только она знала, чего стоила ей эта решимость. – Зачем вы поднимаетесь? Он смотрел в упор и не думал отвечать. – Вам нельзя подниматься. Швы ещё недостаточно зажили, могут и разойтись. Вам это нужно? Он молча опустил плечи на кровать, но продолжил смотреть на неё из-под приопущенных век. Ива почувствовала, как ускоряется её сердцебиение. Если бы не амнезия, у её матери не было бы доводов, способных привести Иву к этому человеку, как сильно бы он в ней не нуждался. – Это завтрак. Ива сухо протянула высокий пластиковый стакан с жижей, которой когда-то давно насиловала и себя. Но сочувствия к Мэтту у неё не было. Мэтт взял его, не отрывая от неё глаз. – Приятного аппетита и всего хорошего. Ива дёрнулась, было, к выходу, но путь ей преградила дородная материнская грудь. – Вот суп – дай ему. Я уже разогрела. О, Мэтт! Не спишь? Привет. Всё хорошо? Я буду на операции часа три-четыре, если, даст бог, на дольше не затянется. Ива стиснула зубы и вернулась обратно, села на стул, одиноко торчащий около кровати. Дрожь в пальцах мешала ей снять пластиковую крышечку с картонной ёмкости с бульоном, так что пришлось сделать глубокий вдох-выдох, как когда-то в студенчестве перед первыми операциями. Окунув ложку в бульон, она протянула её Мэтту. – Я сам… – наконец произнёс до боли знакомый, и до боли другой голос. Он был взрослым, хриплым, каким-то пугающе опытным. С ложки на его грудь шлёпнулась жирная капля. Они оба посмотрели на место её посадки, правда мысли у каждого были совершенно разные. – Открывай рот, пока весь суп не очутился на тебе, – резко приказала Ива. И рот Мэтта открылся как-то сам собой. Она на повышенной скорости вливала в него одну ложку за другой и старалась не думать о том, что раньше на его груди волос не было. Ну, по крайней мере, когда она видела эту грудь обнажённой в последний раз – а было это лет в пятнадцать на озере – волос на ней точно не было. Ещё Иве вспомнился случай. Ей тогда было семнадцать, а Мэтту восемнадцать, они не общались и почти никогда не виделись: Мэтт, хоть и был ещё школьником, уже водил машину, а Ива, хоть и являлась студенткой на факультете биологии UBC (Университет Британской Колумбии), ездила на учёбу на автобусе. Дружить они больше не дружили, и даже случайно встречались крайне редко. Тот раз был как раз таким – крайне редким и случайным. У Мэтта была длинная чуть ли не до середины бедра футболка и широченные джинсы, штанины которых нависали над его конверсами и местами касались пыльной дорожки. Он был в наушниках и, казалось, не замечал мир вокруг себя, в том числе и Иву, а она топала следом и любовалась его затылком. Тогда Ива впервые поняла, что Мэтту очень повезло с волосами: они были благородно тёмными, но не чёрными, и лето высветляло их немного загибающиеся концы, делая их каштановыми, а на самых кончиках и вовсе – золотыми. В тот день Мэтт выглядел так, словно давно не стригся – чёлка почти полностью скрывала его глаза, а волосы на затылке так отрасли, что уже доставали до плеч. Ива моргнула, чтобы поскорее прогнать видение, ещё торопливее набрала очередную ложку супа и невольно коснулась глазами подбородка Мэтта, который едва поспевал глотать. На нём была приличная щетина. Его бы побрить… да и голову вымыть бы не мешало, подумала Ива, но решила, что пусть этим займётся кто-нибудь другой. – Всё, – объявила она и продемонстрировала Мэтту пустой контейнер. Ива встала, подошла к распределителю на стене, выдернула из него парочку салфеток, вернулась, одним движением вытерла накапавший на грудь Мэтта суп. – Чего ты такая… худая… Эва? Сердце Ивы замерло – так называл её только один человек в мире – мальчик Маттео Росси. Взгляд Мэтта медленно скользил по её телу, и она почувствовала, что у неё потеют ладони. Вслед за ним она тоже опустила на свою грудь глаза, увидела бейджик с собственным именем и выдохнула – прочитал! Да, он ведь всегда читал её имя неправильно! Просто на итальянском оно произносится как «Эва», и лет в десять он ей как-то сказал, что у неё самое красивое имя – библейское, имя «начало начал», потому что от Евы родились все люди, и как же это нелепый английский язык так умудрился исковеркать такое прекрасное имя и превратить его в Иву? – Я Ива, – ответила она. И ушла. А Мэтт смотрел в след женщине, которую он почему-то знал и не знал, и спрашивал себя, почему у неё такие острые плечи? В голове у него Курт Кобейн пел о человеке, который продал мир. [Nirvana – The Man Who Sold The World]. В последующие два дня, когда приходила Ива, Мэтт спал. В первый раз она тихонечко подошла к его прикроватному столику на колёсиках, бесшумно поставила на него контейнер с жижей и разогретый суп. Затем сбегала к поильнику в коридоре и набрала полную бутылку. Бутылка у Мэтта была с носиком, вместительная и добротная, одна из тех, которые выпускаются специально для тех, кто любит эко туризм – наверное, мать принесла, а может, и Мак – Мэтту было удобно из неё пить, даже не приходилось поднимать голову. Во второй день Мэтт снова спал, но на столике возле пустой бутылки лежала салфетка с нацарапанным словом «спасибо». Мэтту нечем было писать, поэтому он процарапал его иглой катетера. В третий день Ива попала на перевязку. Мэтту приподняли изголовье кровати – наверное, доктор разрешил с этого дня – и ему было видно рану, которую обрабатывали медсёстры. Выглядела она жутковато, заживала явно плохо, хотя после аварии уже прошло почти две недели. Ива задумалась о внутренних ранах – их, в отличие от внешних, видно не было, и как там обстояли дела, неизвестно. Мэтт как-то ел, а ведь у него был повреждён, а потом и прооперирован желудок. Иве вдруг сделалось больно и стыдно, что она так неаккуратно пихала в него суп – возможно, с такой травмой еду нужно было принимать маленькими порциями и не торопиться. Она оставила еду на столике, принесла, как обычно воды, и когда уже выходила из палаты, неосторожно обернулась. Неосторожно, потому что Мэтт смотрел на неё, и выражение лица его было ещё более потерянным, чем когда он смотрел на собственную ужасную рану. В четвёртый день Иву заменила Мак. В пятый день Мэтт не спал – ему ещё сильнее подняли изголовье, так что он мог уже полусидеть и даже смотреть в окно. Глаза у него были снова красными, но не так, как раньше. Это была другая краснота – цвет усталости и отчаяния. Первым порывом Ивы было оставить еду и уйти, но вид у Мэтта был такой страдальческий и потерянный, что она осталась. Уж кому, если не ей, знать, что далеко не всегда человеку нужен горячий суп – иногда необходимо просто с кем-то поговорить. Ива подошла и села на стул. – Как самочувствие? – начала она разговор. – Я тебя чем-то обидел? – спросил Мэтт. Вот так вопрос. Ива аж растерялась. – Да не то что бы… а что такое? – Ничего не могу вспомнить. Эта фраза была произнесена с глубинной болью. Мэтт при этом неосознанно потряс головой, словно хотел растрясти в ней то, что никак не желало начать работать. Иве вдруг стало страшно. Это ведь, действительно, жутковато – в одночасье оказаться незнакомым самому себе, и все люди вокруг тебя – тоже незнакомцы. – Врач говорит, что память вернётся. Нужно просто подождать. Мэтт кивнул, но как-то очень уж горько. Ива подумала, что зря ему не рассказали о сыне – сейчас, пока он ещё получает наркотики, ему было бы легче перенести утрату. А что будет, когда препараты отменят и память вернётся? Такой удар может выбить человеку сердце. Впрочем, Ива сомневалась, что оно у Мэтта есть. Волосы у него были чистыми, он был побрит – вчера приходила Мак. Ива также заметила, что невзирая на скудное питание и травму желудка, вес Мэтта совсем не пострадал: навскидку, биоматериала в нём было примерно на пятнадцать-двадцать процентов больше, чем семь лет назад. – Нежные лапки… Я всё думаю, что это означает? Ива машинально бросила взгляд на свой бейдж. – Это название клиники, в которой я работаю.