Я представила, как Эван Рочестер сидит в своем новом офисе, и задумалась, больно ли ему до чертиков до сих пор. Мне вспомнилось, как его рука сжала мою и меня пронзил электрический разряд. Похожий на тот, что я почувствовала, когда наблюдала за ним, таким воодушевленным, рассказывающим о своей новой технологии, которая изменит мир. Каким оживленным сделалось его лицо тогда. «Социопат», – раздался в голове скользкий соблазнительный голос Рика. Неожиданно снова начала сказываться тяжесть смены часовых поясов, меня накрыло одиночество, как в ночь приезда. Свернувшись на заправленной постели, я провалилась в сон. Проспав несколько часов, я наконец встала и вышла на террасу, и в голове немного прояснилось. Еще было светло, но уже наползал туман, и океан с утесами терялся, скрытый призрачной вуалью. Средневековая башня, необычный кабинет Джаспера Маллоя, в тумане выглядела еще романтичнее. «Под запретом», – предупредил меня Отис. Никому не разрешается заходить. А почему, интересно? Какие секреты она хранит? За коттеджем виднелась разбитая служебная дорогая, судя по всему ведущая в том направлении. Можно было бы пойти на пробежку – до башни и обратно, пока еще светло. Мне неожиданно очень захотелось так сделать. Вернувшись обратно в коттедж, я переоделась в толстовку, обула кроссовки для бега и выбежала на дорогу. Она изгибалась широкой дугой, ведя к шоссе, и вскоре я обнаружила, что бежать по ней невозможно: пролеты асфальта местами раскрошились до щебенки, и подвернуть лодыжку было легко. Можно было только идти быстрым шагом, но и по времени это займет больше, чем я планировала. Около двадцати минут спустя по встречной стороне проехал, громыхая, коричневый пикап с Гектором Сандовалом за рулем. На мое приветствие он никак не отреагировал. Откуда же он ехал? Я заставила себя пойти дальше, гадая, не слишком ли далеко находится башня и не пора ли повернуть обратно. Но около пятнадцати минут спустя дорога снова свернула к побережью, и, к моему облегчению, впереди показалась башня. Она стояла на мысе пониже и поменьше, чем тот, на котором возвышался главный дом, и вблизи выглядела еще загадочнее. Зубчатый верх напоминал каменную корону, по всему фасаду шли узкие вертикальные окошки. Основание и подоконники из калифорнийской секвойи подгнили, отчего все здание покосилось и теперь скрипело и постанывало на прохладном ветерке. Тяжелая деревянная дверь оказалась незаперта. Толкнув ее, я осторожно вошла в круглую комнату, заваленную старой мебелью и разными предметами старины. Полосы света из узких окон причудливо изгибались, в воздухе пахло пылью, плесенью и гнилью. Накренившийся пол напоминал палубу потерпевшего бедствие корабля, теперь медленно уходящего под воду. Деревянная мебель в латиноамериканском стиле, некогда ярко выкрашенная, напоминала ту, что стояла у меня в коттедже. А в центре всей кучи, в окружении позолоченных распятий, статуй святых и потемневших изображений конкистадоров, ввысь поднималась винтовая лестница, обрывающаяся, не дойдя до потолка. Лестница в никуда. Аккуратно перешагивая, я пробралась к дальней части башни, где у стены стоял металлический чертежный стол, покрытый толстым слоем пыли. Получается, здесь Джаспер Маллой и умер, покинутый и забытый всеми. Мне представилось распростертое тело, обглоданное дикими животными, и я содрогнулась. Над столом было приколото несколько чертежей, каждый с подписью «Торн Блаффс» и датой 1962 года. Проекты еще не построенного особняка. Башня издала очередной полустон, полускрип, и я вздрогнула, оступившись, и задела что-то на полу. Тяжелый стеклянный бокал, из тех, куда Эван Рочестер накануне наливал шампанское. Я подобрала его. Красно-коричневая пленка на дне бокала, смутно отдающая вишней. Не шампанское, а какой-то ликер. Или кирш? Поставив бокал обратно, я, наклонившись, заметила под большим шкафом очертания какого-то предмета, будто нарочно спрятанного подальше от чужих глаз. Я присела, чтобы получше рассмотреть: это оказался прямоугольный предмет размером примерно девяносто на сто двадцать сантиметров, плотно завернутый в белую непромокаемую ткань. Может, еще одна потемневшая картина с конкистадорами. Вот только в отличие от других запылившихся предметов она была чистой, то есть пролежала здесь не так долго. Выудив предмет из-под шкафа, я прислонила его к дверце, сорвала ткань… и ахнула. На портрете в раме была изображена молодая девушку в стиле Модильяни. Коротко остриженные темные волосы, бледный, слегка наклоненный овал лица. Преувеличенно длинная шея. Но портрет был чудовищно изуродован: вместо глаз зияли черные дыры, рот превратился в разрезанную гримасу ужаса, а лиф платья, как и края портрета, тоже пересекали яростные порезы. Они выглядели как личная месть – будто тот, кто сделал это, хотел сотворить подобное с живой девушкой с портрета. И неожиданно мне захотелось оказаться как можно дальше от этого места. Обернув картину заново, я запихнула ее обратно под шкаф и вылетела прочь из башни, к краю мыса. Там я замерла, вдыхая живительный морской воздух, который будто бы очищал, избавляя от привкуса пыли и гнили. И от вида изуродованного портрета. Начинался отлив: океан уже не рычал, а скорее клокотал, жалуясь на что-то. Я взглянула на небольшую бухту внизу: далеко врезавшаяся в берег, в форме буквы U, с двух сторон закрытая гигантскими валунами. Из-за клубящегося тумана бухта казалась полностью отрезанной от мира. Пустынной. А потом вдруг мигнул искоркой светлячок. Вильнул в тумане и погас, успев вызвать воспоминание. Мне было четыре или пять лет, я сидела с мамой на заднем крыльце, наблюдая за крошечными огоньками в плакучей иве. – Солнышко, смотри, эти огоньки называются светлячки. – А почему они светятся? – Когда они хотят найти свою любовь, они включают такой свет. Почему же ее собственный свет погас так быстро? Почему она сдалась и не стала искать любовь в реальной жизни? В груди поднялся комок горечи. Почему же ты сдалась, мама? Почему выбрала романтику на сцене, притворство, а не настоящую жизнь? Будто в ответ внизу снова мигнул светлячок. И меня неожиданно осенило: на тихоокеанском побережье светлячков не было. К западу от Скалистых гор они вообще не водились, в этом я не сомневалась. И даже будь это светлячок, его было б не разглядеть с такого расстояния. Я не отводила от огонька глаз, и теперь мне показалось, будто в тусклом свете мерцает и чья-то белесая фигура. Как та, что мне привиделась за стеклянной дверью, но в этот раз она медленно двигалась вместе с крошечной искоркой света. Сердце заколотилось. Густой клок тумана скрыл бухту, а когда прошел, с ним исчезло и таинственное сияние, будто ничего и не было. Ничего, кроме полоски песка с сероватой линией пены, поблескивающих камней и бурлящего моря. Ничто не могло так быстро исчезнуть. Ничто, кроме привидения. Да, смешно – продолжаю сочинять истории в воображении. Туман быстро густел, и температура уже опустилась градусов на десять. Мне неожиданно стало холодно, и я, обхватив себя руками, повернулась обратно к материку. И тут раздался вопль. Отдаленный, будто бы отразившийся от побережья, но тем не менее различимый. Как крик измученной души. Тут же вспомнился изуродованный портрет девушки, чудовищно разрезанный темный провал рта. Мой и так взбудораженный мозг этого не выдержал, и я бросилась бежать, обратно на заросшую дорогу, спотыкаясь на разваливающемся асфальте, пока башня не осталась позади. Только когда она исчезла из виду, я, задыхаясь, смогла перейти на шаг. Клубы тумана быстро затягивали дорогу: заросли кустов по бокам и даже сосны уже превратились в неясные очертания, точно аппликации в альбоме. Старая дорога едва виднелась под ногами. В воображении мелькнул образ детей из сказки, Гензель и Гретель, заблудившихся в темном лесу, добыча ведьм, волков и мифических чудовищ. И тут же из тумана ко мне выскользнуло именно такое мифическое чудовище. Оно приблизилось на четырех лапах, припав к земле. А прямо за ним широким шагом вышло еще одно мифическое существо, скрюченное, окутанное неземным свечением. Беатрис Торн Блаффс, 17 декабря Позднее утро Легкие уже разрываются, но я не выныриваю на поверхность, вспоминая остров Барбадос. Помню, как следующим вечером после того, как мой тюремщик спас меня из морского грота, я привела его к себе. Мы оставались в постели всю ночь, вот только я улучила минуту и выскользнула с телефоном в коридор. Там я села на ковер из кокосового волокна и позвонила Рику в Майами, где он ходил в вечернюю школу, готовясь стать адвокатом. – Рикки, мне он нравится, – прошептала я. – Тогда поторопись заполучить его, Бити, пока он не узнал о твоем прогнозе. Он захочет составить брачный договор, но мы заставим его сделать тебе свадебный подарок. Какую-нибудь ценную картину. Ван Гога. Модильяни. – Рикки, у меня закончилось «лекарство». Я же отправляла тебе деньги? – Да, получил сегодня. Пришлю завтра курьера. Я вернулась в кровать под белым пологом и провела весь следующий день с моим тюремщиком, как и следующий, – мы практически не покидали постель, но я держала «лекарство» в банке из-под чая, надежно спрятанной в сумке. А потом пришло сообщение от Фионы: «Где тебя черти носят, Беатрис? Не знаю, где ты там шляешься, и мне плевать, но прически и макияж начинают делать завтра. Не покажешься – клянусь богом, это твоя последняя выходка». Я сказала своему тюремщику, что мне надо быть в Париже. – Я должна представлять «Валентино» и «Александр Маккуин». С тобой я обо всем забыла. – Я могу отвезти тебя туда. Не проблема. Он позвонил и велел кому-то найти мне чартерный самолет. Он был счастлив – ему нравилось спасать меня. А я его очень любила. А за моим свадебным подарком мы снова полетели в Париж. Пошли в аукционный дом, и он сделал жест рукой, едва заметный, когда объявили лот с картиной Амедео Модильяни. Портрет девушки. Может, я останусь тут под водой навсегда. Глава девятая