— «Призрак сломал ногу»? Каким же это образом? — прервал её Моншармэн. Матушка Жири широко раскрыла глаза. — Как! Господа директора ничего не знают? Ах. Ну, да-да, это произошло еще при прежних директорах, во время представления «Фауста», кстати, в той же ложе № 5. Она откашлялась, сделала паузу и затем такой глубокий вздох, как будто собиралась исполнить всю партию «Фауста». — Итак, я начинаю, сударь. На том представлении передние места в ложе занимали ювелир с улицы Могадор господин Маньера с супругой, сзади которой поместился их хороший знакомый месье Исидор Саак. В то время как Мефистофель начал петь (матушка Жири тоже запела) «Сон твой детский, безмятежный отгони от глаз», месье Маньера слышит, как кто-то шепчет ему в правое ухо (жена сидела с левой стороны) «наша Жюли и так, кажется, не спит!» (мадам Маньера зовут Жюли). Месье Маньера оглядывается, чтобы посмотреть, кто говорит. Никого! Решив, что ему это почудилось, он снова стал смотреть на сцену. Между тем Мефистофель продолжал петь… Но, может быть, господам директорам не интересно? — Нет, нет, продолжайте!.. — С удовольствием, — кокетливо улыбнулась матушка Жири. — Итак, Мефистофель продолжал свою apию, — (матушка Жири затянула) — «Мой совет, до обрученья не целуй его», как вдруг месье Маньера опять слышит тот же самый голос: «Ну, Жюли вряд ли послушается этого совета». Он опять оборачивается, но уже на этот раз в ту сторону, где сидит его жена, и что же он видит! Исидор незаметно взял её руку и… чмок! чмок! — (Матушка Жири убедительно чмокает свою полную руку и продолжает). — Так вот, он жадно целует ее в маленькое отверстие на ладони, не закрытое перчаткой. Можете себе представить, что тут произошло! Раз! Раз! и месье Маньера, такой высокий, представительный господин, вроде вот месье Ришара, закатил Исидору Сааку, а он был такой жалкий, худенький, вроде вас, месье Моншармэн, прошу извинить за сравнение, две оглушительные пощечины. Получился полный скандал. Зрители повскакали с мест: «Перестаньте! Довольно! Он его убьет»! Наконец, Сааку удалось вырваться. — Но где же во всей это истории нога, сломанная призраком — съязвил Моншармэн, обиженный сравнением мадам Жири. — Тем не менее, это случилось, — надменно ответила оскорбленная этим насмешливым тоном матушка. — Привидение сломало ему ногу в тот момент, когда он бежал с лестницы, и так основательно, что едва ли он теперь скоро сюда заглянет. — И что же, само привидение передало вам все, что оно шептало на ухо месье Маньера? — любуясь своим собственным остроумием, продолжал импровизированный следователь. — Нет, мне это рассказал месье Маньера, так что… — Но вы сами когда-нибудь говорили с этим призраком? — Много раз. — И что же он вам говорил? — Право, не знаю… Ну, хотя бы, например… чтобы я подала ему скамейку. При этих словах желтое лицо матушки Жири покрылось красными пятнами и стало напоминать, по своей окраске, мраморные колонны главной лестницы. Ришар, Моншармэн и секретарь расхохотались, только умудренный горьким опытом контролер не решился улыбнуться и угрюмо наблюдал за этой сценой. Ему так и казалось, что развязность мадам Жири опять вызовет вспышку гнева господина директора. Каков же был его ужас, когда раздраженная всеобщим весельем капельдинерша зашла еще дальше и почти угрожающе воскликнула: — Вместо того чтобы так смеяться, вы бы лучше последовали примеру месье Полиньи и попробовали сами убедиться… — В чем же? В чем? — покатываясь со смеху, спросил Моншармэн. — В существовании призрака… Он тоже сначала не верил. — Она вдруг успокоилась и продолжила торжествующим тоном, — я вам сейчас расскажу, как это произошло. В тот вечер давали «Иудейку». Господин Полиньи нарочно уселся совершенно один в ложе призрака. Краус имела колоссальный успех. И вот, как только она пропела свою арию из второго акта, (матушка Жири снова пробасила: — «С тобою жить и умереть»)… — Дальше, дальше, — беспомощно улыбаясь, умолял Моншармэн. Но мадам Жири не смущаясь, и выразительно покачивая почерневшими от старости перьями на шляпе, продолжала исполнять арию: «Бежим, бежим же навсегда, Связала нас сама судьба…» — Да, хорошо, хорошо, — мы это знаем… что же дальше? — Так вот в тот момент, когда, помните, Леопольд кричит «бежим», а Элеазар их останавливает и спрашивает: «Куда бежите вы», в этот самый момент господин Полиньи, за которым я наблюдала из соседней пустой ложи, вдруг поднимается с места и, не произнеся ни слова, выходит за дверь. Это произошло так быстро, что я, как Элеазар, только успела у него спросить: «Куда идете вы», на это, впрочем, не получила ответа. Он был бледен, как полотно, и что всего страннее, он, который уж, кажется, хорошо бы должен был знать расположение театра, не мог найти дороги. — И все-таки я из этого еще не вижу, при каких обстоятельствах и как призрак попросил у вас скамейку, — настойчиво произнес он, не спуская глаз с мадам Жири. — Призрак Оперы попросил у меня скамейку в первый раз, именно в этот самый вечер, и затем я подавала ее всегда, когда он бывал в театре, что случалось очень часто, так как после инцидента с господином Полиньи эта ложа никогда не продавалась. — Привидение, требующее скамейку! Ха-ха-ха! — рассмеялся Моншармэн. — Это, что же, женщина? — Нет, призрак Оперы — мужчина. — Откуда вы знаете? — У нашего призрака мягкий, мужской голос. Когда он является в театр, обыкновенно в середине первого акта, он стучит три раза в дверь ложи № 5. Вы можете себе представить, как я была поражена, услыхав в первый раз этот стук. Зная, что в ложе еще никого нет, я все-таки подошла к двери, открыла ее и заглянула внутрь: никого! И вдруг мне кто-то говорит: «Мадам Жюль, (это имя моего покойного супруга), будьте добры, дайте, пожалуйста, скамеечку». Я так и остолбенела. Между тем голос продолжал: «Не бойтесь, мадам Жюль это я, — призрак Парижской Оперы». Я посмотрела в сторону, откуда доносился голос, который, кстати сказать, был так приветлив, что я сразу успокоилась, и поняла, несмотря на то, что в ложе никого не было, что «он» сидел справа, у самого барьера ложи. — Соседние ложи были заняты? — спросил Моншармэн. — Нет, ни одна, ни другая. Спектакль только что начался. — Ну, и как же вы поступили? — Я принесла скамеечку. Очевидно, он просил ее не для себя, а для своей дамы. — Как? Мало нам одного призрака! У него есть еще и дама? С матушки Жири оба директора перевели взоры на контролера, который, прячась за ее широкой спиной, старался мимикой объяснить своему начальству, что почтенная матрона не совсем в своем уме. Эта пантомима удалась ему настолько блестяще, что оба директора не только поняли, что он хотел сказать, но даже мысленно решили избавиться от контролера, покровительствующего этой сумасшедшей. Между тем мадам продолжала осыпать призрака комплиментами: — Уходя из ложи, он мне дает иногда сорок, иногда сто сантимов, а если он не был несколько дней подряд, то и целых десять франков. Но с тех пор, как его стали раздражать, он мне ничего не оставляет на чай. — Позвольте, милая моя… — от этой фамильярности грязно-бурые перья на шляпе матушки Жири опять закачались во все стороны — позвольте… Каким образом призрак дает вам эти сорок сантимов? — полюбопытствовал Моншармэн. — Очень просто… Он их оставляет на барьере ложи, рядом с программой, которую я ему всегда подаю. Иногда, после его ухода, я даже нахожу цветы, а однажды нашла оставленный им веер, из чего и заключила, что с ним, вероятно, бывает дама. — А! Вот что! И что же вы с этим веером сделали? — Я принесла его на следующий раз в ложу. Здесь неожиданно контролер счел нужным вмешаться: — Вы забыли, мадам, о существующих правилах. Я вас штрафую на… — Помолчи, идиот! — раздался громовой бас Ришара. — Итак, вы опять принесли веер в ложу, что же дальше? — Он его, очевидно, взял и вернул своей даме, так как после спектакля веера не оказалось, а на том самом месте, куда я положила его, стояла коробочка с моими любимыми английскими конфетами. Это было так мило со стороны призрака… — Благодарю вас, мадам Жири, Вы можете идти. Едва за ней закрылась дверь, как оба директора приказали контролеру немедленно рассчитать безумную старуху, и когда контролер, раскланявшись, в свою очередь вышел из кабинета, они тут же поручили управляющему передать теперь уже контролеру, что они не нуждаются более в его услугах. Наконец, оставшись одни, они признались друг другу, что обоим им пришло почти одновременно в голову заглянуть в ложу № 5. Мы тоже за ними скоро туда последуем. Глава 6 Кристина Даэ из-за интриг, о которых мы скажем позже, после своего неожиданного успеха в роли Маргариты, снова осталась на вторых ролях. Однако вскоре ей пришло приглашение от герцогини Цюрихской, которая просила начинающую певицу исполнить у нее на вечере несколько произведений из ее репертуара, после чего бывший, в числе присутствующих, известный театральный критик написал о Даэ самые восторженные отзывы. Однако после этого нового триумфа Кристина снова перестала выступать на публике и даже отказалась от участия в благотворительном концерте, несмотря на то, что сначала дала свое согласие. Казалось, что все ее поступки подчинены не здравому смыслу, а чьей-то чужой воле. Она нигде не показывалась, и виконт де Шаньи напрасно старался ее увидеть. Наконец, он решился ей написать, прося разрешения к ней приехать. Это письмо долго оставалось без ответа, как вдруг совсем неожиданно он получил от нее следующую записку: «Не думайте, что я позабыла о мальчике, вытащившем когда-то из воды мой шарф. Мне хочется вам это сказать сегодня перед отъездом в Перро, куда я еду помолиться на могиле моего бедного отца. Завтра день его смерти. Он похоронен со скрипкой в руках, около маленькой церкви, у косогора, где мы с вами так часто бегали и играли, и потом, несколько лет спустя, простились в последний раз». Получив это письмо, виконт де Шаньи прежде всего бросился к путеводителю, наскоро собрался, написал несколько слов брату и, вскочив в первый попавшийся экипаж, велел кучеру гнать на вокзал. Увы! Поезд, на который он так спешил, только что отошел. Рауль провел в томительном ожидании целый день, прежде чем другой поезд умчал его из Парижа. Он не переставал перечитывать письмо Кристины, и его нежный, сладостный аромат воскрешал перед ним трогательные картины прошлого. Так прошла вся ночь, полная грез и волнений. На рассвете он приехал в Ланьони и опрометью бросился к дилижансу. Дорогой он узнал от кучера, что вчера вечером в Перро приехала молодая дама, по-видимому, парижанка, и остановилась в гостинице «Закат Солнца». Очевидно, это была Кристина, и она была одна! Из груди Рауля вырвался вздох облегчения. Наконец-то, он сможет с ней поговорить! Он любил ее до безумия, тем более, что был чист, как самая невинная девушка. И по мере того, как он приближался к Перро, ему вспоминались все новые и новые подробности из жизни маленькой шведской певицы. Когда-то в окрестностях Уппсалы жил крестьянин. В будни он обрабатывал землю, а по воскресеньям пел на клиросе. У него была маленькая дочь, которая научилась читать ноты, раньше, чем буквы. Отец Кристины, сам того не подозревая, был выдающимся музыкантом. Он считался лучшим скрипачом и во всей округе ни одни танцы не обходились без его музыки. Когда Кристине исполнилось шесть лет, ее мать умерла. На следующий день после смерти жены Даэ продал принадлежавший ему клочок земли, забрал всё свое богатство: дочь и скрипку и отправился в погоню за славой в Уппсалу. Там, вместо славы его встретила нищета. Тогда он покинул город и стал ходить по ярмаркам, наигрывая скандинавские мелодии. Девочка неотступно следовала за отцом, восторженно слушая его игру и вторя ей своим тоненьким, еще детским голоском. Однажды на ярмарке в Льюнгбю их услышал профессор Валериус и увез обоих в Готенбург. Отец, по его словам, был первый в мире скрипач, а дочь могла стать великой артисткой, на Кристину мэтр обратил особое внимание. Она обладала блестящими способностями и поражала окружающих своей красотой, грацией и трудолюбием. За короткое время она сделала поразительные успехи. Между тем обстоятельства сложились так, что профессор с женой вынуждены были уехать во Францию. Они захватили туда и Даэ с Кристиной. Девочка, нашедшая в мадам Валериус вторую мать, восприняла этот переезд спокойно, но сам Даэ безумно затосковал по родине. Париж его не интересовал, он целыми днями просиживал с дочерью у себя в комнате и тихо наигрывал свои родные песни. Иногда мадам Валериус тихонько подкрадывалась к дверям, останавливалась, вздыхала и поспешно вытирала непрошенную слезу. Она тоже тосковала по своему родному серому скандинавскому небу. Даэ воскресал только летом, когда вся семья перекочевывала в почти неизвестный тогда уголок Бретани — Перро-Гирэк. Его прельщало море, такое же серое, холодное, как и там, на севере; он целыми часами просиживал на пляже, наигрывая самые заунывные мелодии, и ему казалось, что море затихает, слушая эти «дивные» звуки.