6 января 1996 года. Квартира семьи Сарка: три спальни, жаловаться не на что, хвалить особо тоже, на пятом этаже скромного, но удобного многоэтажного дома в квартале Реджо Парко. В гостиной новогодняя елка с облезлыми, купленными еще десять лет назад гирляндами и навершием из огоньков, которые скоро уберут обратно на еще одиннадцать месяцев. На столе и на полу виднеются обрывки подарочной бумаги, бокалы с остатками просекко, скорлупки от фисташек: следы пребывания небольшой толпы родственников, которые все еще там, сидят за столом в кругу семьи за последним праздничным обедом этих рождественских каникул. Дедушка, бабушка, мама, папа и две девочки. Одной тринадцать лет, и она кажется миниатюрной живой копией эльфийской королевы Галадриэль. Шелковистые золотые локоны, небесно-голубые глаза, черты лица такие, что какой-нибудь живописец шестнадцатого века с ума бы сошел от счастья. Бабушка с дедушкой с обожанием улыбаются ей. Время от времени она поправляет сережки из муранского стекла, которые только что нашла в своем праздничном чулке. Они разных оттенков синего, чтобы подчеркнуть цвет глаз. – Передашь мне пюре, Вани? – просит бабушка. Второй девочке пятнадцать лет. Она тоже блондинка, но волосы немного темнее, чем у сестры, хотя на фоне черного свитера и они белеют ярко. Сережек у нее нет. Зато на ближайшей к ней полке, среди оберточной бумаги лежит новейший словарь латыни. Только эти двое тормозов могли, даже не потрудившись пошевелить мозгами, подарить ей словарь латыни, хотя у нее уж точно был такой еще с начала средней школы. Хотя какое ей до этого дело. – Вани? Будь добра, ответь бабушке, – вмешивается ее мать. – Когда тебя кто-то о чем-то просит, будь любезна это делать, спасибо. И еще, знаешь, если ты примешь участие в общей беседе или удостоишь нас улыбки – никто не умрет, вообще-то. Вани качает головой и передает блюдо, стоявшее у ее локтя. Бабушка берет его, усиленно улыбаясь, будто показывая, как это делается. – На английском картофельное пюре будет mashed potatoes, – гордо объявляет Лара, девочка помладше. Стол тут же взрывается одобрительными возгласами и похвалой. Лара довольно улыбается. – Завтра контрольная по английскому, – вздохнув, поясняет она. – Будем надеяться на лучшее! В последний раз все прошло… э-э-э… не очень. Но завтра должно быть хорошо, потому что теперь учителю я нравлюсь. – Как же ты можешь кому-то не нравиться, ангелочек мой? – восклицает бабушка, обеими руками обхватывая маленькое личико. – До каникул у нас было что-то вроде чтения по ролям, так называется, да? И мы зачитывали вслух отрывки из Шекспира, – объясняет Лаура. Вани знакома с учителем английского Лары. Она сама училась в той же школе до прошлого года. Старый дурак Полотти в самом деле любит такое устраивать. Остановить учебный процесс, расставить почти подростков с ломающимися голосами бормотать стихи, которые они не понимают, – и все лишь бы к урокам не готовиться. – И мне досталась роль Джульетты! – ликующе заключает Лара. – Какая ты умничка! – радуется бабушка. – Разве твоя сестра не молодчина, а, Вани? Какой кошмар. – Просто сокровище, – двусмысленно отвечает Вани, но так, чтобы бабушка иронии не заметила. Зато Лара, разумеется, замечает. – Вани не нравится говорить о Ромео и Джульетте, – огорченно-злорадным тоном сообщает она, потому что Лара тоже чемпион по двусмысленностям. – Ее только что бросил парень. Впервые за весь вечер бесстрастная маска на лице Вани сменяется эмоциями, и она прожигает Лару яростным взглядом. Сестра отвечает ей тем же, и Вани вынуждена признать то мастерство, с каким она удерживает при этом сочувственное выражение лица. Сейчас, конечно, нет времени на игры в гляделки с этой овцой, потому что весь стол уже разразился сочувственными ахами и охами. – Солнышко, ты могла бы сказать нам, – стонет бабушка, прижав руки к сердцу. – А не сидеть тут молча, надувшись, и казаться просто невоспитанной! – В твоем возрасте такое случается, знаешь, – замечает ее мать, ставя на место блюдо с рулетом. Вани вздыхает: – Что ты говоришь. А я-то думала, что все пары пятнадцатилеток счастливо идут под венец. Мать Вани медлит, но всего секунду. Потом она садится рядом и гладит ее по голове. – Бельчонок, – произносит она, потому что мама Вани, как и Лара, первоклассный специалист по игре на нервах и может добиться лучшего результата за кратчайшие сроки и всего парой слов. – Бельчонок, знаешь, ты не должна много об этом думать. Да, у тебя непростой возраст. И потом, если кто-то не совсем… ну не совсем… как Лара, вот… – Тут Лара скромно пожимает плечами, даже не задумываясь, что именно означает «как Лара» – красивая, как она, популярная, как она, такой же экстраверт, как она или все сразу. – …Кое-что может оказаться очень болезненным. Но ты не должна… Вани поднимает глаза к потолку. – Мама. Поверь, мне совершенно по барабану. – На самом деле она хотела употребить другое слово, просто из любопытства – посмотреть на реакцию бабушки с дедушкой (инфаркт миокарда, не меньше). Лица всех присутствующих тут же приобретают стандартное выражение «Да, так я и поверил». Вани знает, что битва уже проиграна. – Вот и правильно, милая, – гнет свое мама. Снова гладит по волосам. Вани думает о хамелеонах, которые могут маскироваться и становиться невидимыми. Везет же. – Тот, кто тебя бросил, просто идиот и тебя недостоин. – Все кивают. Какая чушь, возможность нытикам подыскать себе оправдание. Если кто-то тебя бросил, проблема очень даже может быть в тебе. Разумеется, в ее случае Вани прекрасно знает, что проблема вовсе не в ней: Фабио был придурком, и точка. Но, похоже, никто не хочет верить, что она действительно это знает. – И потом, милая, у тебя столько всего есть, – продолжает мама. – Тебе мальчики и не нужны. У тебя есть школа, учеба, ты пойдешь в университет и станешь… кто знает? Кем-то невероятным! – Со всех сторон теперь сияют улыбки. Причем искренние улыбки. Потому что именно это все и думают о Вани. Что она идеально подходит для школы, учебы, блестящего будущего в роли неизвестно кого. И если сейчас это маленькая необщительная бука, которая в те редкие моменты, когда ее приглашают на праздник, даже не удосуживается придумать оправдание для отказа, что ж, придет время, и она сама поймет, какие ужасные ошибки совершала, и тогда это будет само по себе достаточным наказанием. – Конечно, если перестанешь одеваться во все черное, – бормочет отец. Мама, повернувшись, пронзает его взглядом. Который, однако, не говорит: «Оставь ее в покое, пусть делает что хочет», а просто означает: «Не сейчас, дорогой. Ты же знаешь, что я с тобой согласна, но прояви немного такта с нашей гениальной трудной дочерью». На помощь сыну приходит свекровь: – Действительно, дорогая, – соглашается она. – Немного цвета тебе бы не повредило. Знаешь, в женственности нет ничего плохого. Ты не должна бояться показаться не такой умной. – Ого. Похоже, и бабушка может, когда нужно, подпустить в голос намек на ироничную двусмысленность. Видимо, семейная черта, генетически привязанная к хромосоме Х. – В конце-то концов, ты же вовсе не страшненькая, у тебя красивые волосы, такие светлые, пусть и не настолько, как у твоей сестры, но если ты их немного отрастишь и, может, уберешь с глаз, а то за этим чубом лица совсем не видно… Да и потом, для своего возраста ты не такая и высокая, и груди у тебя еще нет – почему бы тебе иногда не брать что-нибудь из вещей Лары? Наверняка что-нибудь подойдет… Вани окидывает амфитеатр лиц усталым взглядом. Чуть дольше останавливается на Ларе, которая так и бурлит от тайного удовольствия. Лара не виновата. То есть виновата, но Вани знает, как обстоят дела. Знает, что Лара возвращается из школы злой и разочарованной, потому что учительница итальянского поставила ей двойку и сделала выговор: «Как это возможно, что твоя сестра была такой блестящей ученицей, а ты даже склонения выучить не можешь?» Для Вани не секрет, что Лара ей завидует и восхищается, но выразить это может только бесконечными колкостями и подначками. Что она не спит по ночам, ворочаясь в кровати, думая о переходе в следующий класс и в новую школу в конце января. Родители намерены отдать Лару в тот же классический лицей, где учится Вани, что означает еще пять лет провального сравнения с призраком сестры. Вани видит, что Лара страдает, но никогда в этом не признается. Понимает, что это совсем по-детски – злиться на расстроенную девочку, и что все родные ждут, что она будет выше этого и спустит ей с рук каждую мелкую провокацию. Потому что «Ну же, Вани, ты уже взрослый и разумный человек. Должна бы понимать, что с твоими мозгами от тебя ожидают большего. И, может, будешь любезна улыбаться нам иногда, никто от этого не умрет». Вани все знает. Какой отстой. – Вообще-то в словах бабушки есть смысл, – добавляет мама, которая, очевидно, просто физически не может произнести слова «бабушка права», даже когда согласна с ней на сто процентов. – Если бы ты чуть больше заботилась о своем гардеробе… и, возможно, я могла бы отвести тебя к парикмахеру, мы бы подобрали тебе красивую стрижку, которая подчеркнула бы твое личико… С правильной одеждой и стрижкой тебе могло бы быть… ты могла бы стать, ну… немного… Немного красивее? Немного нормальнее? Чуть больше похожа на Лару? Вани апатично ждет продолжения. – …тебе могло бы стать немного комфортнее самой с собой, – сияя, заканчивает мама, довольная, что нашла более дипломатичное выражение. Вани прикрывает глаза. Впервые с начала спора ее лицо меняет выражение, поэтому все, включая Лару, следят за ней с растущим вниманием. – Знаешь что, мама? Отличный совет. Думаю, ты права. Мама радостно вскрикивает, не в силах сдержать эмоции. Следующим утром Вани покупает черную краску, а потом сама перед зеркалом обрезает себе волосы (для первой попытки получается довольно неплохо. Со временем, разумеется, ее мастерство улучшится). Получается очень коротко сзади, а спереди длинная иссиня-черная прядь почти целиком закрывает глаза. О да. Наконец-то. В семье, разумеется, это вызывает настоящий переполох. Но Вани теперь настолько комфортно самой с собой, что за следующие девятнадцать лет ей и в голову не придет что-то менять. Глава 16. Мы расцветаем в тени Звонок в дверь раздается без восьми минут девять. Но у меня сильные подозрения, что Моргана прибежала еще без пятнадцати и просто не может больше ждать. Открываю дверь и вижу ее, сияющую, точно маяк, с веками настолько черными и блестящими, что будто дегтем измазаны, и аккуратно подрезанными волосами. – Через часок поедем, – сообщаю я, возвращаясь за компьютер. – Целый час? И что целый час дома делать? – Ей, должно быть, невыносима сама мысль о том, что встреча с предметом обожания откладывается еще на шестьдесят минут. А потом эти подростки требуют обращаться с ними как со взрослыми, хотя сами всего лишь дети, которые вопят: «Я хочу есть прямо сейчас!» – за полчаса до ужина. – Ты же не хочешь приехать первой, как ботаник на выпускной средней школы, – вздыхаю я. Моргана размышляет. Это, пожалуй, весомый аргумент. – И для начала тебе придется умыться. Она снова вздрагивает от разочарования, и я это чувствую, даже сидя спиной и вглядываясь в монитор. Сегодня приходится выполнять обещание, данное сестре целую вечность назад, – переделать презентацию для собрания, которую ее муж-придурок через пару дней представит руководству. Микеле – настоящий болван, который каждое утро по пятнадцать минут разными бритвами выбривает себе козлиную бородку и подправляет брови. Остальное свободное время он тратит на мытье машины. Через каждые три строчки этой занудной и безграмотной пакости мне приходится останавливаться и напоминать себе, почему я согласилась ему помочь (по сути, причин две: первая – чтобы сестра замолчала, и вторая – при виде полностью переписанного текста Микеле разозлится, как не попавшая в курятник лиса). Так или иначе, разочарование Морганы отвлекает меня от этого неблагодарного занятия. – Но мы же идем слушать метал! – возмущается девочка. – Яркий макияж просто необходим! Я даже убедила маму, что, если появлюсь там в слишком строгом наряде, буду только больше бросаться в глаза и меня как раз примут за новенькую, а значит, легкую добычу… – Поздравляю, логика манипулятора, почти достойная моей. Но, видишь ли, солнышко, сейчас ты кажешься пандой. Пора кому-нибудь показать тебе, как пользоваться карандашом для век. Умойся и подожди меня две минуты, мне надо кое-что закончить, а потом займемся тобой. Пока же можешь порыться в моем шкафу, вдруг тебе что-то понравится. С ликующим воплем Моргана бежит в указанном направлении, а я, улыбаясь про себя, пытаюсь разобраться с этой дурацкой речью. Час и двадцать минут спустя Квиксэнд оказывается даже хуже, чем я его помню. Мы с Морганой стоим в дверях, сжавшись от холода в своих пальто (на мне привычный плащ, но Моргана сменила куртку на винтажное одеяние до пола, что-то между образом Мэри Поппинс и Ли Ван Клифа из «Хороший, плохой, злой» – отличный выбор, а также мой план «Б», когда любимый плащ оказывается в чистке), и молча вглядываемся в недра клуба. У Морганы вид только что сотворенной Евы, стоящей у входа в Эдемский сад. А я, должно быть, выгляжу как Данте перед вратами в город Дит[38]. Освещение здесь настолько плохое, что по сравнению с этим местом камера графа Монте-Кристо покажется профессионально освещенной операционной. На собственном горьком опыте знаю, что свет только бы ухудшил положение, позволяя разглядеть пятна разнообразных органических жидкостей на кушетках, столиках и стенах, пыльные гирлянды паутин и ту липкую непонятную субстанцию, которая приклеивает обувь к полу, от чего, вероятно, и такое название. Если сюда ворвется отряд криминалистов и распылит люминол, даже не сомневаюсь, что это логово в один миг превратится в Голубой грот на острове Капри[39]. Вполне возможно, что за всю историю существования этого заведения какого-нибудь пьяного клиента стошнило и на потолок тоже. Если память меня не подводит, качество коктейлей, хуже которых не найти, вполне могло поспособствовать данному происшествию. Но действительно важная составляющая, помимо достоинств внутреннего убранства, – это посетители. Сегодня здесь яблоку негде упасть, вместо людей под кроваво-красными лучами угадываются одни очертания. Непрерывный горизонт голов, в основном слишком волосатых, который, когда наконец находишь взглядом сцену вдалеке, оказывается, двигается под музыку, одержимый ритмом. В толпе виднеются мужчины с черными кругами вокруг глаз от подводки и мужчины с черными кругами вокруг глаз от алкоголя, женщины, одетые как проститутки, официантки, одетые как проститутки, семнадцатилетние начинающие проститутки, тоже одетые как проститутки. То есть что не черное, то красное. Плакат снаружи – в единственном месте, где его хоть как-то можно прочитать, – сообщает, что на долгожданном вечере молодых музыкантов «Мы расцветаем в тени» по очереди выступят восемь групп, для которых это вообще первое выступление, то есть средний возраст участников и зрителей сильно ниже обычного. Присмотревшись, можно в самом деле различить стайки подростков, нескладных и непропорциональных (головы слишком большие, плечи слишком покатые, еще заметны детские припухлости и странные, только пробивающиеся ростки усов и бороды), и нарядившихся по такому поводу как можно более вызывающе. (Я могу и ошибаться, но, клянусь, один был одет в черный мусорный мешок, разрезанный наподобие мантии.) Встречаются также и постоянные клиенты, крепкий костяк металистов за сорок с лишним, с волосами на затылке столь же длинными, сколь редкими спереди, широкими плечами в татуировках десятилетней давности, виднеющихся из-под кожаных жилетов. Я ничего не имею против металистов старше сорока с татуировками. Даже наоборот. Люди, которые одеваются в черную кожу и по прошествии определенного возраста – какие у меня могут быть претензии, только смутно-грустное чувство солидарности. Но это завсегдатаи Квиксэнда, и раз они сегодня здесь, я вовсе не исключаю, что пришли они в надежде съесть какого-нибудь свалившегося со сцены мальчишку. Сцена, как я уже говорила, находится в глубине зала. Выступающая сейчас группа является воплощенным образчиком стиля death metal. Вокалист группы весит, судя по всему, килограммов тридцать шесть, и каждую секунду теряет по сто грамм от одного только рева в микрофон. Полагаю, следующие несколько часов его мама будет заливать в него молоко с медом и натирать мазью от простуды. Если хорошенько подумать, ему бы и парочка капельниц не повредила. Склонившись над инструментами, гитарист и басист играют что-то в бешеном темпе, закрыв и струны, и руки длинными шевелюрами, подпрыгивающими в ритме бас-барабана. Громкость такая, что, видимо, администраторы в целях экономии просто наняли глухого звукооператора. Но публике нравится, судя по тому, как все более или менее непроизвольно трясут головами в такт музыке, как одно размытое потное пятно.