– Вы тут разбирайтесь, – сказала я. – Мне надо ужин подогреть. И улизнула на кухню. Я не вмешиваюсь в воспитание единственной и ненаглядной внучки, просто вношу сумбур. Мое желание купить дырявые джинсы, исходя из вышесказанного, не просто отдает снобизмом, а предстает абсолютным ханжеством. На первый взгляд. Ведь остается мир – театр, опять-таки смотрите выше. Театр – это костюмы. С помощью продавщицы я подобрала джинсы, были ли они ношенными, по линялой ткани не определить, но обтягивали меня как рейтузы гусара, побывавшего в сражениях – прорехи добрая маркитантка еще не успела заштопать. Белая футболка с веночком мелких цветов, рассыпанных по диагонали от правого плеча до низа, определенно новая – с биркой. Я так нервничала, примеряя, что не закрывала рот. Поведала продавщице, что во времена, когда о футболе не слышали, сей предмет туалета назывался фуфайка, можно удостовериться в словаре Ушакова, хотя в четвертом издании словаря Ожегова уже появляется синоним фуфайки – ватник. Исподнее, разряд поддевок, вдруг становится верхней одеждой. Катавасия с названиями, определенно, началась после революции, когда с одеждой было крайне плохо, усилилась и закрепилась в тридцатые репрессивные годы, когда лагерные термины влились и укоренились в языке… Всё это я моросила безостановочно, примеряя джинсы и футболки, они же фуфайки, коротайки, душегрейки, поманихи, кобатейки, бузурухи… В результате продавщица стала обращаться ко мне на «вы». Знаменательное отличие: предыдущая девушка в «Женском белье» от «вы» перешла на свойское обращение, а в секонд-хэнде, напротив, от дружеского тыканья – к почтительному «вы». Я ей совершенно задурила голову поманихами и кобатейками. Вдобавок я стала вываливать сведения об охране труда. – Вы на вредном производстве! При такой вонище! Вам полагается дополнительный отпуск, прибавка к зарплате, как минимум – молоко за вредность. – Какое там! – скорбно трясла головой девушка. – В Москве на птичьих правах, сама-то я с Украины, з-под Днепропетровска. Тут, в подвале, мало кто выдерживает, а у меня ни насморка, ни слез, ни крапивницы! Она так трогательно говорила об отсутствии аллергии. Словно призналась в музыкальной бездарности: нет у меня слуха! – Вы должны благодарить родителей за отменный иммунитет! – воскликнула я, предварительно попросив разрешение надеть на себя покупки. – От хозяйки не то что молока, ста рублей к зарплате не допросишься, – жаловалась девушка. – Вы ей намекните на то, что знаете трудовое законодательство! – А она мне – миграционной службой! – А вы ей – сама штраф заплатишь и в миграционную службу, и в налоговую. Где она еще найдет продавщицу без аллергии? Такие дети, наверное, остались только выращенные з-под Днепропетровском. – Точно! – Девушка заметно взбодрилась. – У нас все в целом большом большинстве здоровые. – И пусть ваша хозяйка имеет в виду, что сенсибилизация организма имеет пределы. Иными словами, вы полгода дышите отравой, а потом ваша иммунная система говорит: «Хватит, я устала!», и вы имеете весь аллергический набор – от насморка до удушья с последующей астмой. Девушка напугалась: – Может, мне уволиться к чертовой матери? – И тут же встряхнулась: – Пока не уволились, надо слупить с хозяйки что можно. Я ей скажу, что заходила женщина ученая по аллергии, вы же типа студентка? Почти доктор. Как, еще раз? Синсиби… Я запишу. Ученым следует изучить методику выращивания детей з-под Днепропетровском. Вырастают кровь с молоком и обладают психикой, устойчивости которой позавидуют космонавты. В ходе этой «научно-практической» беседы я умудрилась придать своему секонд-хэндовскому туалету легкий штрих – просунуть в шлёвки пояса джинсов скрученный шарфик вроде пояса. Мне хотелось что-то прежнее, свое, оставить в наряде. Я так и сказала, то есть спросила: – Как вам шарфик? Мне нужен якорь, пусть самый маленький и незаметный, но из прошлой жизни. Девушка пропустила якорь из прежней жизни, она как раз записывала по слогам: «синсибилизация ни бисконечна сказала имунолог». Букву «е» девушка явно недолюбливала. Закончив, вскинула голову: – Клёво. Но по центру нехорошо концы висят, как из ширинки поникшие члены. Я не ожидала от нее литературного «поникшие» и не могла вообразить несколько членов из одной ширинки. – «Сенсибилизация» – первое «е», дальше все «и», – подсказала я. – «Ни» исправляем на «не», «бесконечна» пишется через «е», «иммунолог» с двумя «м». Шарфик не подходит? – Классно смотрится, я ж говорю. Только узел справа или слева на одну шлёвку вбок отступить. Я выполнила рекомендацию и осталась довольна: ниже талии (теперь брюки носят ниже нижнего предела на торсе) свешивались лопушки шарфика, я их, нежно шелковые, могла потрогать и обрести воспоминание-уверенность. С девушкой-продавщицей мы расстались не подругами вась-вась (как в «Нижнем белье»), а подругами ровесницами, одна из которых вырвалась в научную заумь, а вторая нашла в себе почтение и уважение к тому труду, что потребовался, чтобы вырваться, и даже перешла на «вы». 6 Поднявшись по ступенькам из подвального магазина, я полной грудью втянула условно-чистый воздух: смесь нагретого асфальта и выхлопных газов автомобилей – после химической атаки он показался мне хрустально-горным. Ну, итак? Бабушка говорила, что у моего деда счетовода-звездочета была привычка в разговоре вставлять: «Ну, и так?» – когда ему надоедали досужие плаканья, стенания и прочие озвучиваемые горести пришедших гостей и родственников. Они имели полное право жаловаться, времена-то были тяжелые. С другой стороны, время – общее, одно на всех, а нытиков я тоже не люблю. И еще дед, когда щелкал на счетах, выискивая пропавшие две копейки, время от времени спрашивал себя: «Ну, и так?» Я знаю, что не только черты лица, но и черты характера, не только строение фигуры, но и жесты, повороты тела, кулинарные, художественные, эстетические пристрастия, моральные принципы и нравственные установки передаются генетически. Если вы скажете, что словечки передаваться не могут, не стану спорить. Это уж слишком. Возможно, не с ДНК, а от воспоминаний бабушки, от собственного подросткового себяделания, из-за оторопи, которую вызывала у окружающих моя фантазия, появилась у меня привычка тормозить, спрашивать себя: «Ну, и так?» Периодическое подведение итогов и деланье выводов. В череде заурядно периодического было и по-настоящему судьбоносное. Ну, итак, ты написала анонимное объяснение в любви Жене Уколову. Ваши, девушка, выводы, заключения, планы? Я сочиняла не в стихах, но с мукой посрамленной девичьей гордости Татьяны Лариной «Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…» и с мольбой, когда он, Женя, меня (конечно!) вычислит, он никогда-никогда не будет вспоминать об этом письме. Послание на Женю произвело впечатление. Оно действительно было проникновенным, я неделю сочиняла. Женя почему-то в адресаты выбрал блеклую, туповатую Иру Комарову и стал с ней дружить-встречаться. Наш девятый «Б», а также педагоги не могли объяснить этого выбора самого выдающегося юноши. А меня, внутренне дребезжащую от испуга, страха и надежды, все: родители, подруги, учителя – посчитали больной. В инкубационном периоде какой-то страшной хвори, вроде желтухи, то есть гепатита, – как у Игоря Смирнова из восьмого «А», из-за которого пожелтело полкласса и трое учителей. Выводов, они же планы действия, два. Первый – подойти к Жене и признаться в авторстве. Как он мог допустить, что вяломозглая Комарова способна найти такое описание чувств в длинном сложноподчиненном предложении с однородным подчинением: когда я вижу твой профиль… когда ты злишься… когда ты смеешься… когда случайно проскальзываешь по мне взглядом… Подойти и открыться – это погибнуть, умереть на месте, потому что у меня уже нет сил. В школе я безучастный автомат, поглощающий знания и выдающий их при ответах у доски или на контрольных – помимо воли и сознания. Будто у меня в мозгу есть участок академической занятости, работающий изолированно. Как автомат газированной воды – опустил в щель три копейки, получил газировку с сиропом. Механизм выдачи воды не может быть размером со шкаф, значит, внутри автомата много пустоты. Я стою перед своим домом и не могу вспомнить, в какой подъезд надо войти, к ужасу мамы я положила коробку со стиральным порошком в холодильник, к недоумению папы новую, нечитанную «Роман-газету» засунула под мойку, где лежат старые газеты, подстилаемые на дно мусорного ведра. Бабушка обозвала меня вредительницей: в бак, в котором на плите кипятилось постельное белье, я зачем-то погрузила свою зеленую кофточку, отчаянно линявшую. Бабушка была помешана на чистоте постельного белья, которое кипятилось, стиралось в машине, полоскалась в трех водах, крахмалилось и синилось. Белоснежная постель, стеклянной гладкости была для бабушки символом хорошей достойной жизни. Кстати, моя подруга Лена Афанасьева от неразделенной любви забывала таблицу умножения, но с утроенной силой наряжалась, красилась и почему-то зачитывалась кулинарными рецептами. Вот и разбери нас, девушек. Вывод второй. Ни Татьяне Лариной, ни мне эпистолярное объяснение в любви не принесло успеха, облегчения, утешения, смены линии судьбы. Напротив, добавило горечи, отчаяния, подвело к острому воспалению девичьего стыда. Следовательно, народная мудрость в очередной раз права: девушке негоже первой в любви объясняться. Бессмысленно и травматично для сознания. Коль случилось, протекло, то – забыть, засыпать, замуровать, заасфальтировать, утоптать, утрамбовать. И жить дальше. С клеймом, но жить. Ну, итак, меня бросил муж. Поправка. Нас – меня и Даньку. Это даже не больно, это как будто ты – варево, первое блюдо, типа борща. Только основа не бульон, а соляная кислота, в которую день за днем, час за часом бросаются ингредиенты. Не картофель, капуста, морковь, лук, а отчаяние, растерянность, надежды, домыслы, жажда мщения и готовность все простить, лишь бы вернулся. Кислота все сжигает, и внутри тебя булькает адская жидкость. Если в нее ничего не бросать: запретить себе думать, анализировать, проклинать, мечтать – зелье начинает разъедать стенки, и ты чувствуешь, что скоро от тебя не останется даже оболочки. Вывод: надо что-то делать, спасаться – хотя бы ради сына. Мама и папа, вижу и не вижу их тревогу, чувствую и не чувствую недоумение: ведь не ссорились, не скандалили. И затаенное: может, мы чего-то не знаем? Сергей был (уже был) такой славный, умный, деликатный. Что не так с нашей дочерью? Порядочные люди почему-то ищут недостатки в себе, в близких и любимых, а не в пришлых варягах. У аморальных натур все с точностью до наоборот – всегда виноват кто-то не свой. Подруга Лена, на то и близкие подруги, чтобы приходить в бешенство за нас более, чем за себя, натыкалась на мой протест: – Усмири свое неистовство, оставь меня в покое, хватит в мой борщ бросать катализаторы! – Борщ? Откуда борщ? Сашка Калинкина, у тебя всегда воображение зашкаливало. Хватит образности и что такое катализаторы? – Вещества, ускоряющие реакцию, но не входящие в состав продуктов реакции. – То есть стой я в стороне? – У меня сейчас весь мир в стороне. Ленке Афанасьевой (у нас со школы была привычка называть друг друга по имени и фамилии) я позвонила, когда «Ну, и так?» не действовало, когда ничего не действовало, даже мысли о Данькином будущем. В котел уже все брошено, новых ингредиентов не поступает, изъязвленная оболочка ползет по швам. – Ленка! – позвонила я подруге. – Подыхаю. – Вот теперь ты правильная женщина! – одобрительно отозвалась подруга. – А то не подступись к тебе ни родителям, ни мне, ни черту лысому. Между прочим, когда Галка, сестра нашего Вити, разошлась с мужем, она ему в кальсоны, которые он в числе прочего забирал из квартиры, насыпала дусту. Чтоб чесался, чтоб знал, чтоб ему до не излечиваемой экземы. И это по-нашему! А Вероника Никаноровна! Помнишь, квартира под нами, хореографическое училище, балетмейстер. Не надо было выходить замуж в сорок лет за двадцатилетнего и голубого до синевы. Но она ему куртуазно отомстила… Ленка говорила и говорила. Приводила примеры разводов, в которых муж оставил жену. Ленка трещала с вдохновением человека, который долго копил и, наконец, получил возможность выплеснуть. Я слушала. Ленку радовало, что я не обрывала монолог. Потом насторожило: – Сашка Калинкина? Ты где? – Я здесь. По паспорту Калинина. – Ты позвонила… что-то от меня хочешь? Могу помочь? Калинкина-Калинина! Ты никогда не умела просить. Так не живут в советском обществе. Мы: один за всех, а все за одного. Ой, ты говорила, что если не выскочить из пионерских лозунгов, то навечно останешься с красным галстуком на шее. Сашка, не томи, проси, пожалуйста! Что ты молчишь? Совести у тебя нет! Я уже месяц на работе и дома одними междометиями огрызаюсь! – Ленка, съезди к нему, пожалуйста! Поговори. Почему? Почему пусть не мне, Даньке не объяснил. Это какая-то невообразимая степень презрения. За что? Когда казнят, прежде чем казнят: четвертуют, сажают на кол, вешают, расстреливают – произносят приговор. Я не знаю текста приговора. Ты спроси Сергея. Без текста приговора мне не выкарабкаться. – Он ведь оставил записку? – Из двух предложений. Одно простое, второе односоставное, определенно-личное. «Я ушел. Не звони!» Записку я обнаружила на столе, когда мы с Данькой вернулись из Евпатории, Сергей почему-то не встретил нас на вокзале. У Даньки за прошедший год было четыре бронхита и одно воспаление легких – он кашлял безостановочно, с ноября по май. Данька напоминал узника фашистского детского концлагеря. Папа продал свою коллекцию монет, уникальную, и я с сыном на три месяца уехала в Крым. Планировалось, что Сергей присоединится к нам в отпуске, но у него не получилось, не отпустили с работы. Я ему писала на четырех-шести страницах пространные письма, он изредка присылал открытки. На их лапидарно повторяющийся стиль и беспомощные восклицательные знаки я почему-то не обращала внимания. «Купайтесь, наслаждайтесь! У меня – швах на работе! Не продохнуть, не вырваться! Обнимаю!» Какой мог быть «швах» в институте у младшего научного сотрудника летом?