Лена Афанасьева хороша в ярости и во гневе. Лицо у нее простоватое, чуть сонное, курско-орловского замеса, по выражению Юры, Ленкиного мужа. Не исключаю, что ради того, чтобы увидеть, как преображается жена, как распахиваются ее глаза, взлетают брови, трепещут ноздри и пляшут губы, Юра нет-нет да и доводит ее до злого исступления. Ленка пришла к нам в состоянии: хочется рвать и метать, рвать и метать (Бывалов в исполнении Ильинского, фильм «Волга-Волга»). Подруга была хороша необыкновенно. Дверь за ней не успела закрыться, как Ленку прорвало: – Он сволочь, зараза, предатель и скотина последняя! – Ты видела Сергея? – спросила я. – Да! Этот мерзавец хотел уклониться, но я пригрозила, что пойду в партком института и буду разговаривать с ним в присутствии членов бюро. Тогда он сказался больным. А я к нему домой нагрянула! В высотку на площади Восстания. Он тебя давно обманывал, потому что она уже сильно беременная, на шестом или седьмом месяце. – Высотка? – спросил папа. Мы все толкались в прихожей: мама, папа, я, Данька. – У беременных большой живот, – сообщил Данька, – но только у женщин. – Важное уточнение, – сказал папа. – Беременных мужчин можно определить по глазам, когда они вынашивают идею. Пойдем, внук, я тебе поведаю, как рождались гениальные открытия. Женщины пусть поговорят о своем, о девичьем. В рассказе Лены вводными словами, постоянно мелькавшими, были «провинциал» и «трамплин». К провинциалу Сергею пристегивались малопочетные эпитеты, а трамплином, без уничижительных определений, была я. Благодаря трамплину пронырливый провинциал вскочил в семью своей плебейской провинциальной мечты – обрюхатил дочь заместителя министра мелиорации… Дальше порога в сановную квартиру Лену не пустили, но я могла предположить, что облик моей подруги, восхитительно гневный, заворожил и замминистровскую жену, и домработницу, и беременную любовницу, и провинциала-слизняка, и его мелиоративное высочество, на заднем плане мелькавшее. Лене показалось, что говорила она, то есть обличала Сергея, едва ли не час, даже охрипла. На самом деле, наверное, не больше десяти минут орала, пока Сергей и домработница не вытолкали Ленку за дверь. Я слушала подругу, понимала каждое слово, но смысл до меня не доходил, растекался по сознанию как масло по воде, не смешивался. Хотя ведь у меня было не сознание-вода, а сознание-кислота. Разве кислота не смешивается с жирами? В школьном аттестате по химии «пятерка»… – У нас все будет хорошо, – сказала мама, когда Ленка выдохлась. Мама произносила эту фразу в самые тяжелые периоды жизни. Между делом, при мелких горестях – никогда. Умерла бабушка. Старенькая, полубезумная, сверхбезумно любимая и одновременно утомившая нас до крайности. Горе. Потеря. Стыд и раскаяние, потому что ждали ее смерти. Мама, как заводная, повторяла про всё у нас будет хорошо. Я взорвалась на поминках, выпалила: – Хорошо? Что может быть хорошо, когда нельзя вернуть любимого человека? Это твое вечное прекраснодушие! Наивная вера, что у хороших людей обязательно сложится хорошо. А у них все плохо! Навсегда! И не перед кем извиниться! Мама тогда, на поминках, ничего мне не ответила и сейчас не удостоила даже взглядом. Повернулась к Ленке: – Спасибо! Твоя помощь бесценна. Только я хочу предостеречь тебя, девочка. Не стоит вводить в свой лексикон слово «провинциал» как синоним прохиндейства или мелкого недостойного честолюбия, чванства. Твой муж Юра появился на свет не в роддоме Грауэрмана на Арбате, а в сельской больничке под Красноярском. Юра прекрасный, достойный человек. У нас все будет хорошо. Я так никогда и не смогла подняться на ту нравственную высоту, которая покорилась моей маме. Ну, и так? Иду по Маленковской. Я одета правильно, не выделяюсь. Я сообразила, что нужно скорректировать походку, не качаться привычно – утицей из стороны в сторону – как беременная или толстуха. Мне почти не страшно. Благодаря недолгому общению с двумя продавщицами я обрела уверенность, которую не всякий американский психотерапевт внушает своим пациентам за многомесячную терапию. Знали бы девушки, сколько получают зарубежные целители психики! Я же в «Нижнем белье», по сути, расплатилась необязательными основами грамотности. «Надеть» и «одеть» путают все: от артистов до президентов. Эти паронимы, кажется, различают только грамматические гурманы. В «секонд-хэнде» я вещала про охрану труда, был ли в этом практический смысл, под большим вопросом. Обмен вербальной информацией произошел к моей большой выгоде. Если я разбогатею, то есть вырву свои кровные тысячи долларов, то обязательно наведаюсь к девушкам, подарю им… По букетику цветов хотя бы принесу. Ничто так не поднимает нам настроение, как планы благородных поступков. Свершать их, правда, необязательно. Ты уже получил удовольствие от планов, умилился свой доброте и человеколюбию. Маленковская улица упирается в Русаковскую. На углу слева восточный ресторан. Когда-то в этом здании был кинотеатр «Молот», потом детский кинотеатр «Орленок». Сюда я бегала девчонкой на «Морозко», потом водила сына, потом он сбегал с уроков на «Бриллиантовую руку». Мне нужно налево – к метро. Опять-таки вдоль череды ресторанов. Их кухня мне знакома, хотя я ни разу ни в одном не была. Доставка на дом. Данька перед прибытием заказывает: «Мам, чего тебе у плиты париться? Я закажу в японском суши и роллы (баварские колбаски – в немецком, чебуреки и плов – в среднеазиатском)». Только никогда не заказывает в ресторане на месте «Орленка». Затрудняюсь сказать: ресторанная еда – свидетельство заботы сына или неприятие моей стряпни. Скорее все-таки первое: толстой одышливой маме не идти за продуктами, не стоять у плиты. Сокольническая Слободка – следующая улица, параллельная Маленковской. Когда-то мы здесь с сыном гуляли, и я рассказывала ему про древние Сокольники, про просеку, вырубленную в лесу, где стояли избы сокольничих, тренировавших птиц для царской охоты, называла имена любимых соколов русских царей… Дальше на северо-запад через речку Яузу – Преображенское, мы туда доходили. Это уже времена Петра Первого, самого неоднозначного из русских правителей, реформатора и душегуба похлеще Ивана Грозного или Сталина. Русская история, в отличие от русского фольклора, изобилует драматичными, неоднозначными в оценках событиями и персонажами. На углу Сокольнической Слободки и Русаковской улицы (название не имеет отношения к лесным зверятам, улица названа в честь И.?В. Русакова, врача и революционера, погибшего при подавлении Кронштадтского мятежа) стоит высокий дом, в тридцать с лишним этажей, имеющий собственное имя, точно поместье в Англии, – Дом в Сокольниках. А мой дом почти рядом, в восьмистах метрах, он дом где? На Марсе? Мой дом – с маленькой буквы. А этот гигантский коренной зуб – с большой. «Зуб» в народе прозвали «Дом с подносом» или «Шляпа» – из-за плоской крыши высоко в небе. Лет пятнадцать назад жители нашего микрорайона выходили на митинги (я, конечно, не выходила), собирали подписи против строительства этой высотки, я расписывалась во всех челобитных, что приносила Светлана Ильинична, и просила включить в перечень пунктов «против» – «ЭТО СТРОЕНИЕ ЗАКРОЕТ НАМ НЕБО!» «Что им небо, – отвечала старшая по дому, – когда такие бабки. Надо напирать на старые коммуникации». Хотя небо – это очень важно. Раньше мы выходили из парка Сокольники, шли по аллее и перед нами был простор. А теперь перед глазами торчит здание гостиницы за скромным павильоном метро, на противоположной стороне Русаковской. Точно гнилой зуб. Стоматологическая обстановка: клык Дома в Сокольниках и кариозная гостиница, справа от которой скромнеет каланча старейшей московской пожарной части, когда-то самое высокое строение в округе. Так называемая «точечная застройка» в старых районах Москвы кажется мне чем-то крайне нескромным и пошлым. Словно в группу бедных, плохо одетых тружеников затесался разнаряженный нувориш. Применительно к Дому в Сокольниках – это напомаженный Гулливер среди занюханных пигмеев. Стыдно! Русская интеллигенция всегда стыдилась своего богатства и нищеты народа, видела свое предназначение в борьбе за просвещение и счастье угнетенных. Интеллигенция советская в перестроечные времена утратила это качество и рванула в «новые русские» – в необуржуазную, с уголовным душком прослойку. Наш пролетарский классовый гнев отчасти пригасает, когда между самими новорусскими строениями происходят конфликты. На Сокольнической Слободке стоит дом, один из первых суперэлитных в нашем районе. Не поверите, как называется, – Эгоист. Ни много ни мало вызывающе нахально и непристойно. Любовь Владимировна, мать Маши, однажды пришла ко мне обескураженная. Она зашла в «Эгоист», спросила, «почем» квартиры. – Тридцать шесть миллионов, Александра Петровна! Это сколько? – Нисколько, – ответила я. – Сумма для нормальных порядочных людей смысла не имеет. Так вот. Когда Дом в Сокольниках взлетел в облака, он закрыл «Эгоисту» небо. «Эгоисту» – эгоистово! Люби себя до невозможности трепетно в тени. Антибуржуазность, антимещанство, неприятие меркантильных капиталистических ценностей и утех, сохранившиеся у горстки престарелых советских интеллигентов, к которой я себя отношу, имеют свойство растворяться и превращаться в натуральный конформизм, когда речь заходит о детях и внуках. Данька хочет жить в Сокольниках. Потому что здесь мама – конечно, причина, но не будем столь уж обольщаться. Данька вырос в Сокольниках, он знает в парке каждый уголок, едва ли не каждое дерево или куст. Это его родина и лучший район Москвы. Данька задумал купить квартиру в Доме в Сокольниках. Мы там были. Шлагбаум, охрана, вход по пропускам. Стеклянные раздвигающиеся двери (в моем подъезде – металлические, гаражные). Вестибюль с живыми деревцами в кадках, кожаный диван и кресла, напротив них, за стойкой, консьерж в костюме и при галстуке. Лифт зеркальный, то есть все его стены – зеркала. Впечатляет. Катю восхитило обилие отражений: – Меня тут так много! И тебя, бабушка, тоже! И мамы с папой! Из лифта выходим в небольшой холл. На стене картина, пошловатая, честно говоря, репродукция «Утро в сосновом бору» Шишкина, столик и два кресла. Кто тут сидит? Челядь, прислуга, ждущая по утрам позволения войти в апартаменты и приступить к обязанностям? Направо и налево две стеклянные двери. Налево две квартиры, поясняла Маша, по двести квадратных метров, если не больше. Нам – направо. Маша непривычно возбуждена, многословна. Она говорит, что тут, в отдельном, изолированном, но не маленьком предбаннике, прилегающем к ста сорока метровой квартире, можно развесить по стенам Катькины рисунки и поставить напольные вазы или корзины с сухоцветами. Маша увлечена созданием композиций из сухих цветов. Данька тоже взволнован, но прячет свои эмоции за бурчанием: «Эти твои пылесборники!» Квартира, которую они собираются купить, была неприглядна, если не сказать, что напоминала помещение, где преступники держат заложников, а если выкупа не поступит, то заложников можно легко прикончить. Громадная серая, унылая пустая бетонная коробка. Владельцы не делали ремонт, потому и цена, считают Маша и Даня, приемлемая. Зато тут три стояка! Оказалось, это водопроводно-канализационные подводки. Один – для кухни, два – для ванных и туалетов. Трем человекам не обойтись без двух туалетов и ванных? Ребята ходили по бетонной крошке, и градус их энтузиазма повышался, а мой сходил на нет. Во сколько выльется превратить этот склеп с видом на Сокольническую Слободку и Русаковскую улицу? Возвести стены, сделать пол и потолки, оштукатурить, покрасить, двери установить, сантехнику… Я не спрашивала о стоимости. Я поняла, что и для первого взноса им не хватает, а потом ипотека (на двадцать лет!) под залог моей и Любови Владимировны квартир. Мы согласны! Мы ради детей готовы съехать в дом престарелых за полярным кругом. Мы знаем, что они никогда не допустят подобного. Мы так не жили! Мы панически боялись долгов, ведь их надо из каких-то доходов отдавать. «Каких-то», кроме зарплаты не имелось. Наши дети – другие. Смелые, авантюрные, бесшабашные. «Даня, как можно ехать с семейством в отпуск в Грецию (кататься на снегоходах на Алтае, на квадроциклах в Мурманской области), если у тебя непогашенный кредит в банке?» – «Мама, легко! Не парься!» С Любовью Владимировной мы по телефону давали волю своему возмущенному недоумению. Причем время от времени менялись местами (как хороший и плохой полицейский). – В Грецию? – пыхтела я. – Так и меня берут, – каялась Любовь Владимировна. – Паспорт заграничный сделали, визу шлепнули. Ой, не знаю! Вы-то отказывались! – Неоднократно! Куда мне! В самолете нет кресел для моих габаритов. Да и вообще! Другой разговор: – Александра Петровна, это уж ни в какие рамки! – Что случилось? – Даня купил Машке автомобиль! Нашлась принцесса! Правда, машина бэу. Трудно ей общественным транспортом передвигаться! – Купил, значит, имел возможность. – Какая возможность, если в долгах как в шелках? – Что Маша говорит? Она ведь вам, как матери, должна признаться! – Говорит: «Не парься, мама!» В смысле: не волнуйся, – пояснила Любовь Владимировна. – Но вы-то выпытали? – Вроде Даня как бы сверхурочно, как бы на халтуре, какой-то проект в смысле компьютерной программы стал делать. Очень денежный. По ночам сидит, глаза как у бешеного кролика – красные. Я ничего не понимаю в этом! – прохлюпала Любовь Владимировна. Она имела в виду не конкретную ситуацию, а в целом – жизненную установку наших детей. – Аналогично, – призналась я. После посещения Дома в Сокольниках мне стали понятны прежде казавшиеся абсурдными действия богатых родителей, которые покупают своим отпрыскам дорогущие автомобили. Детки гоняют на них с сумасшедшей скоростью по ночной Москве. Сбивают случайных прохожих, то есть становятся убийцами, преступниками. Детки сами гробятся – погибают или долго лечатся, остаются инвалидами. Почему? Зачем вы подвергаете своих детей безусловной, когда-нибудь обязательно реализуемой опасности? Потому что ребенок хочет! Он давно вышел из возраста, когда его можно порадовать (себя, возможно, больше, чем его) новым конструктором или чудесной куклой. Он давно оторвался от вас, живет в реальности, в которой вы не понимаете ни бельмеса. Но вас по-прежнему изъедает потребность порадовать дитятку, увидеть на его лице восторг и благодарность, почувствовать невыразимое счастье его объятий, когда он бросается вам на шею. Данька, конечно, не пресыщенный отпрыск олигархов, не чокнутый стритрейсер. Но если мне удастся выцарапать свои накопления, на первичный взнос за квартиру в Доме в Сокольниках должно хватить. 7 Я вхожу в метро. Ступеньки, повороты лестницы… Когда-то пролетала ее птицей. Теперь двигаюсь медленно, с опаской, сердце колотится, как у провинциалки, впервые спускающейся под землю, чтобы пронестись из конца в конец столицы на быстром поезде.