– Купил по моему совету пару полукилограммовых гантелей и носит в портфеле. Если что, бьет портфелем по лысине. – И как? – Говорит, очень эффективно и руки укрепляет. – Поучительно. Слушай, может, заедем, искупаемся? Тут одно такое место есть… – Ты будешь смеяться, но я смертельно боюсь воды. – Что-то вроде аквафобии? – Вот-вот. – Странно, а я слышала, что ты тот еще Ихтиандр. Вот тут я действительно вздрогнул. Слава богу, она в тот момент смотрела на дорогу. Когда мы выехали на Ярославку, она притопила педаль почти до упора, и скоро мы уже въезжали в Москву. – Надеюсь, ко мне. – Обязательно. – А говорили, что ты в одном месте больше одного раза не ночуешь. – У тебя же дубинка есть, защитишь, если что. – Не сомневайся. Так вымотался за день, что даже есть расхотелось. Пожевав немного через силу, побрел в спальню и заснул раньше, чем рухнул на кровать. Я бежал к выходу из ущелья, петляя, как заяц, и визжа от страха, а вслед мне, перекрывая шум пальбы, несся крик Кости Буторина: «Стас, ты куда? Кондратьев, назад, сука!» Глава 31 Афганистан, провинция Фарах. Горный массив Лор-Кох. Названия ущелья, хоть убей, не помню. Август 1982 года Я несся, петляя, как последний заяц, и повизгивая от страха, к выходу из ущелья, а в спину мне возмущенно орал Костя. Хорошо еще, не пальнул вслед. Это произошло во время моего третьего выхода на боевые. Накануне наша авиация с истинно крестьянской обстоятельностью отбомбилась по горам Лор-Кох, невысокому горному массиву посреди пустыни и базовому району воинства Мамад-Шаха. Вот нас, то есть два отделения нашего разведвзвода, и послали посмотреть результаты в «нарезанном» квадрате. С самого начала все пошло не так. За три дня до этого вертушкой в госпиталь был отправлен пожелтевший под цвет кожуры спелого лимона наш взводный, серьезный и обстоятельный мужик. Командовать на время его отсутствия вызвался замполит роты старший лейтенант Худенцов по прозвищу «Сто Четыре Дурака». Не знаю, откуда у него взялся этот славный боевой псевдоним, старослужащие на полном серьезе утверждали, что наш политрук с ним родился. Лично я после краткого знакомства с ним понял, что эта его кличка – смертельно оскорбительна… для дураков. Костю Буторина вся эта цепочка событий, помнится, не на шутку расстроила. Сидя со мной в курилке, он простыми и доходчивыми русскими словами обрисовал мне ситуацию и одновременно поставил задачу. – Когда вдруг… случится, этого в рот его, в нос его, в ухо… якорь ему в… (папа у Кости был грузчиком в порту), не слушай, он же… придавленный, с детства… марксист!.. Делай что скажу… не щелкай, глядишь… мимо проскочит, – последнее он добавил без особого оптимизма. Сказанное им в переводе с общевоенного на литературный русский язык означало: «Когда внезапно начнутся боевые действия с противником, не отвлекайся на исполнение распоряжений этого недостаточно компетентного в военном деле, излишне политизированного персонажа. Старательно выполняй мои команды, будь в тонусе, и успех нам обеспечен». Переварив в голове сказанное мне Костяном и восхитившись богатством его языковой палитры, я хохотнул, салага зеленый, и переспросил: – Так слушай или не щелкай? – Делай, как я сказал, Стас, шутки кончились, – тихо ответил он, и я вдруг понял, что все очень серьезно. Перед выходом на задание герой-политрук построил пятнадцать человек в одну шеренгу и прошел перед строем, пытливо заглядывая каждому из нас в глаза, видимо, желая передать всем присутствующим хотя бы малую толику своей беззаветной храбрости и боевого опыта. Потом он задвинул короткую, минут на двадцать, речь, начав ее с любимого: «Со всей революционностью, товарищи!» Зачем-то вспомнив о трехстах спартанцах, двадцати восьми героях-панфиловцах и начисто упустив из внимания двадцать шесть бакинских комиссаров, он призвал нас брать в бою пример непременно с него, старшего лейтенанта Валентина Худенцова, и закончил жизнеутверждающе: «Смерть не страшна, ребята!» Не знаю, как кому, а мне сразу стало очень страшно. По выражению личика стоявшего позади оратора Кости я понял, что больше всего на свете ему хотелось для начала утопить того в недавно отстроенном для личного состава туалете типа «сортир», а потом уже идти куда угодно, хоть к черту в пасть, но только без него. Мечты, мечты… В то неглубокое, неопасное на первый взгляд ущелье Костя заходить не хотел, как почувствовал что-то, пытался отговорить от этого и героя-политрука. – Не надо туда ходить, обойдем лучше. – Буторин был настоящим разведчиком с обостренным чувством опасности. Наш взводный никогда не стеснялся прислушаться к его мнению. Но на тот момент он валялся под капельницей и подставлял задницу под уколы в военном госпитале в славном городишке Шинданд, а подменявшему его остолопу и романтику войны хотелось подвигов. – Времени мало, – молвил тот, бросив взгляд на часы. – Нам еще боевой листок выпускать. Костяна аж перекосило. – Давайте хоть трех бойцов пошлем «жалом поводить», – с трудом сдерживая рвущийся из души мат, попросил он. – Не ссы, Буторин, – весело ответил бравый воин и, достав их кобуры совершенно бесполезный в бою «ПМ», решительно скомандовал: – За мной! Мы прошли вглубь не более сорока метров и оказались между двумя пологими скалами, когда по нам открыли с двух сторон огонь, справа, судя по звуку, из «ручника» и, черт его знает, из чего-то автоматического слева. Хорошо, что у этих ребят гранат не оказалось. Костя, все мгновенно просчитав, с криком: «В укрытие, рассредоточиться!» – нырнул за камни, успев по ходу пьесы сбить с ног застывшего в позе статуи рабочего и колхозницы замполита, и открыл огонь. Разбивший нежное личико о камушки Худенцов, быстро-быстро перебирая конечностями, прополз несколько метров и спрятался за массивной фигурой раненного в первые секунды боя Влада Подойницына, пулеметчика первого отделения. Так и валялся там, булькая что-то среднее между «За Родину, за Сталина!» и «Ой, мамочки!», и даже не попытался перевязать раненого или присоединиться к общему веселью, сука политическая. А я? А я бросился бежать к выходу из ущелья. Костя дико орал мне вслед, перекрывая шум боя. Почему я повел себя именно так? Многие потом этим интересовались, да и сам я не раз себя спрашивал. И не мог дать ответа. Много позже, повзрослев и поумнев, надеюсь, я понял, что все дело в страхе. Именно страх и понимание неизбежно подкрадывающегося «шандец, приплыли» всегда заставляли меня поступать непредсказуемо для чужих, своих и самого себя в первую очередь. Я несся, буквально обгоняя собственный визг, и если б кому-нибудь в этот момент пришла в голову светлая мысль достать секундомер и засечь время… мне бы точно торжественно вручили почетную грамоту и кубок. Впрочем, свой главный приз в этот день я все равно выиграл. Как мне удалось вскарабкаться наверх по почти вертикальной стенке, сам не пойму. Видимо, гнал все тот же страх, как отца Федора из «Двенадцати стульев», или помог запредельный выброс адреналина. Так или иначе, сопя, потея, плача и переходя от ужаса к дикой ярости, я умудрился подняться на вершину и оказался над карнизом, с которого велась стрельба, в каких-то трех метрах. Прямо подо мной один «дух» вел огонь по нашим из ручного пулемета, а второй, не то убитый, не то тяжелораненый, валялся на камнях, в обнимку с винтовкой. Я прыгнул пулеметчику на спину, не знаю уж, как не переломал себе конечности, и вонзил в горло плохонький кривой нож, купленный накануне за двадцать чеков у веселого узбека-ефрейтора Бахадыра Касымова. Потом отвалил дергающееся в агонии тело в сторону и открыл огонь из пулемета Калашникова китайского производства по стрелкам напротив. Всем колхозом мы покончили с ними в считаные минуты. Я склонился над первым убитым мной, чтобы вытащить из горла нож, и тут началось: меня выворачивало наизнанку, я плакал, размахивал руками, что-то орал. Когда я на пятой точке спустился с карниза в ущелье к ребятам, Костя подбежал ко мне и с воплем «Ну, блин, не ожидал!» обнял меня. Продолжая плакать, я уткнулся грязной, перемазанной чужой кровью физией ему в грудь, а он, гладя меня по голове, приговаривал: «Не ожидал!» – Стас, успокойся, что с тобой? – А?! – Открыв глаза, я не сразу понял, где я и когда я. Потом дошло, что я у Даши в спальне, почему-то с мокрыми щеками, а она гладит меня по голове, пытаясь успокоить. Как Костя Буторин много лет назад. – Что с тобой? – Наверное, климакс подступает. – Ну, если начал шутить, жить будешь. – Хотелось бы. – Ты куда? – Спи, я скоро. Я жадно курил у открытого окна на кухне. Опять все тот же сон и предчувствие какой-то грядущей пакости. Что-то я не просчитал, не проинтуичил, но что? Пока что все идет гладко, даже слишком гладко. Я достал из холодильника початую бутылку водки, повертел в руках и решительно поставил обратно. Трезвость – норма жизни, по крайней мере на ближайшие несколько дней. Закурил. Та афганская история, если кому интересно, закончилась достаточно пикантно. Нам всем здорово повезло, что семеро напавших на нас были совсем сопляками и только учились убивать «шурави», а потому неправильно выбрали позицию и слишком рано открыли огонь. В общем, «двухсотых» у нас не было, четверо раненых и только один, Подойницын, – тяжело. Когда всех, кого надо, перевязали, а Влада уложили на носилки, боевой петух-политрук вдруг очухался и вовсю раздухарился. Команды, одна другой интереснее, сыпались из него, как труха из дырявого матраца. По-моему, он сам не понимал, что несет, и совершенно не слышал, как реагируют подчиненные. – Буторин, доложить о потерях! – Пошел на!.. – Собрать трофейное оружие! – Без тебя знаю, козел! – Убитых духов берем с собой! – Сам тащи! – Сколько времени? – …закрой, урод!.. По возвращении в батальон Худенцов честно и откровенно расписал в рапорте полученное им ранение, собственный героизм, умелое руководство боем, захваченные трофеи (три допотопных «ППШ», один «АК-47», ручной пулемет Калашникова китайского производства и две винтовки типа «БУР» прошлого века) и скромно попросил дать ему орден. В том же рапорте он постарался обгадить с ног до головы Костяна за «самовольные действия», «нерешительность» и «неисполнительность». Не забыл отметить в лучшую сторону меня и Подойницына, за тушей которого он так умело укрывался. Несколько раз вызывал меня к себе, нес какую-то чушь и настойчиво требовал, чтобы я подтвердил при случае, что именно он приказал мне лезть, как ниндзя, на скалу и потом сигать вниз на голову пулеметчику. Он так часто рассказывал всем желающим эту милую сказку, каждый раз с новыми подробностями, что вскоре сам поверил в нее. Политорганы радостно раздули эту историю, и всех нас троих представили к орденам. Потом произошло то, что и должно было случиться. Кто-то с удовольствием настучал в особый отдел, и меня выдернули на беседу. Я и рассказал, как все было на самом деле, не забыв расписать сочными красками «героизм» этого козла, чем, по-моему, никого не удивил. А на вопрос, какой черт погнал меня на скалу, честно ответил: «Очень испугался». Особист хмыкнул и сделал какую-то пометку в своей тетрадке. Кто знает, может, благодаря ей моей скромной персоной и заинтересовались те, кто год спустя направил ко мне в травматологию шиндандского госпиталя того самого дядьку в полковничьих погонах, вместе с которым я и улетел в Москву?