– Циско, то, что я хочу, уже давным-давно перестало иметь значение. Бен подошел к ступенькам, ведущим на виллу, и взмахом руки пригласил Циско последовать за ним. – Пошли. Спешки нет никакой. Мы можем и отдохнуть немного. Вилла оказалась открытого типа с тремя спальнями. Во внутреннем дворе стоял роскошно накрытый стол: манго, ананасы, оливки, блюда с нарезанной моцареллой, крупными и сочными помидорами, охлажденными хвостиками омаров, огромными кусками ростбифа, цельными копчеными лососями длиной со скамейку и кувшины со свежевыжатыми соками всех известных науке цитрусовых. А еще там стояло пиво. Холодненькое. В банках и бутылках. Бен даже не взглянул на яства. Ему хотелось пива. Он схватил две бутылки, сорвал с них пробки, разделся до трусов и с разбега влетел в залив. В пиво попало немного соленой воды, но от этого оно сделалось даже вкуснее, когда он глядел на закат, отражавшийся в сверкающих водах океана. Скинувший рубашку Циско робко подбежал к нему и навытяжку встал в воде, потому что не умел плавать. Бен приподнялся, и они чокнулись бутылками. – С Рождеством, – сказал Бен. – Откуда ты знаешь, что сегодня Рождество? – Не знаю. Но все равно с Рождеством. – И тебя тоже. Они залпом осушили бутылки. Циско указал на ответвление тропы, шедшее вдоль берега залива. – Завтра утром я отправлюсь в путь. – Так скоро? Тебе бы лучше побыть здесь да хорошенько отдохнуть. Ты выглядишь хуже некуда. – Нет. Господь и моя королева зовут меня в дорогу. Я не стану тут отдыхать ни секундой больше, чем понадобится. – Он повернулся к Бену. – Знаешь, нужно кое-что сказать, прежде чем мы никогда не увидимся. – Ну, я тоже тебя люблю, Циско. – Нет, совсем не это. Я не хочу, чтобы наша дружба тянулась дальше. Я не хочу, чтобы она увяла и умерла. Она закончится здесь, крепкой, как никогда. И это хорошо. Я не хочу быть рядом с тобой слишком долго, чтобы тебя не разочаровать. – По-моему, все вышло бы как раз наоборот. – Это невозможно. Ты сделал честь своей семье. – Циско, честь для меня вообще ничего не значит. – Он снова сел в воду и высунул оттуда пальцы ног. Потом пошевелил ими, словно здороваясь с собой. – Ты знаешь, я больше не могу даже вспомнить, как выглядят мои дети. Я куда лучше помню наши с ними рисунки, чем их самих. Я пытаюсь их себе представить и знаю, что все не так. К тому же прошло много лет. Даже если я к ним вернусь, они будут не теми детьми, которых я знал, а я буду не тем папой, которого знали они. Наверное, у них даже цвет волос изменится. И мы сделаемся совершенно чужими людьми. Мне так долго хотелось домой, Циско. Но теперь я знаю, что дом неузнаваемо изменился. Понятия не имею, что сказал бы своей жене, доведись увидеть ее прямо сейчас. – Тебе не нужно ничего говорить. Это любовь. А любви не нужны объяснения. – Не знаю, дружище. Я до смерти напуган. Бьюсь об заклад, мне куда комфортнее шагать по этой окаянной тропе, чем находиться дома. Тропа раздавила меня. Ты знаешь, насколько это все шиворот-навыворот? Я понятия не имею, что мне делать с самим собой. Единственная причина того, что я еще жив, – чистая привычка. – Это делает тебе честь. – В выживании нет никакой чести. Это лишь то, что ты обязан делать. Половина людей, выживших в каких-то бедах, даже не знает, почему или как им это удалось. Уверен, что я-то точно не знаю. «Честь» – просто слово, которое люди выдумали для само-удовлетворения и самооправдания. Тебе может сойти с рук все что угодно, стоит сказать, что ты проделал это с честью. Испанец не ответил. Вместо этого он вернулся на виллу, открыл еще пару пива и принес бутылки на берег. Они выпили дюжину пива на двоих, прежде чем солнце наконец уступило натиску двух лун, и их окутал куда более безопасный мрак ночи: прохладный, открытый и ласковый, сопровождаемый криками попугаев в простиравшихся позади них джунглях. В ванных комнатах виллы друзья обнаружили чистые полотенца, бритвы и ножницы, так что оба помылись и побрились (Циско оставил себе длинную эспаньолку), а потом отправились спать. Когда Бен закрыл глаза, сон стеной оградил его от всего. Никаких сновидений. Никаких кусков прошлого, требующих изменений. Только отдых, и все. Наутро Циско принялся настаивать, что ему пора в путь. Испанец оставался исхудавшим и уставшим после побега из пустыни, но происходящее по-прежнему представлялось ему великим приключением и миссией: новый загадочный континент, который он вскоре откроет всей Европе. Как бы Бен ни пытался убедить его в обратном, Циско оставался одержим желанием найти сокровища. Они стояли у расходящейся по трем направлениям тропы и прощались. Бен протянул ему ключи от грузовика. – Ты уверен? – спросил Циско. – Да. В том времени, откуда я, все водят машины. Не вижу причины, почему бы тебе не сообразить, что к чему. Ты уже, наверное, лучше, чем большинство водителей из Мэриленда. Циско забрался в кабину и ухватился за руль, закрыв глаза и наслаждаясь выпавшей ему властью. – Запомни, – сказал Бен, – нажав на левую педаль, ты останавливаешься. Нажав на правую – движешься вперед. – Жаль, что не могу оставить тебе что-нибудь в подарок, – произнес испанец. – Но я же знаю, что ты все равно не сможешь ничего с собой взять. – А мне ничего и не нужно, – ответил Бен. – Как ты говорил, нет причины, чтобы это тянулось дальше. Наша дружба закончится здесь, крепкой, как никогда. А когда я вернусь, то поищу тебя в учебниках истории. – Может, твою «Америку» назовут в честь меня, а этот ОТВРАТИТЕЛЬНЫЙ МУСОРЩИК Веспуччи сгниет в глубинах… – Да, это очень даже возможно. Циско пристально уставился на него. – Ты что делаешь? – спросил Бен. – Хорошенько тебя рассматриваю. Когда видишь человека в последний раз, то запоминаешь его лучше всего. Да пребудет с тобой Господь, Бен. – С тобой тоже, старина. Циско надавил на педаль газа, но ничего не произошло. – Циско, сперва нужно повернуть ключ. – Ой! Испанец повернул ключ и дернул переключатель скоростей. Грузовик сначала тронулся вперед рывками и скачками, но потом пошел ровнее, описал дугу вдоль берега залива и наконец скрылся из виду за мысом. А Бен снова оказался в одиночестве, но он знал, что долго оно не продлится. Ему нужно было кое с кем встретиться, предположительно на противоположном берегу моря. Но это подождет. Пока что он пировал и наслаждался жизнью. Он выпил все пиво, съел всех омаров, три раза в день принимал душ, ощутимо нагуливал вес. Каждый вечер он сидел с пивом у самой кромки воды, здоровался с пальцами ног, глазел на незнакомые созвездия и две луны, а потом предавался ночному отдыху, походившему на ванну в амниотической жидкости. Может, стоит навсегда остаться на этой вилле? Что в этом плохого? Он снова привык к одиночеству. Здесь, на берегу, ему ничто не угрожало: ни чудовища, ни прошлое, ни будущее. Все оставили его в покое – голубая мечта любого мужчины среднего возраста. Чувство безопасности влекло и нежило его. Неделю спустя у него случилось очередное ночное видение. Только на этот раз он оказался не в прошлом. Нет, на сей раз он проснулся там же, где заснул: на вилле, на ровной белой широкой кровати. Он заметил, как в дверь спальни кто-то вошел, и там, в лунном свете, стояла Тереза в прозрачном белом халатике, едва доходившем до бедер. Она распахнула его, и показалось ее тело, очертаниями похожее на виолончель. Бен встал с кровати и подошел к ней. Он приложил палец к ее подбородку и провел им до самого низа, не коснувшись ткани. Затем проник под халатик и резко подхватил ее на руки, целуя так жадно и крепко, что их лица прижались друг к другу перпендикулярно. Бен развернулся и положил Терезу на кровать. Ему хотелось слиться с ней воедино. Она обхватила его лицо руками и спросила: – Теперь-то ты помнишь? – Да. Господи, да. – Тогда сделай мне хорошо. – Сделаю. – Сделай хорошо мне и себе. Сейчас же. Все его суставы хрустнули единым хором. Проснулся он один, между двух белых простыней. На востоке, над куполом джунглей, всходило солнце. Во дворе виднелся перепаханный стол. Пиво кончилось. Несмотря на искушение навсегда остаться в этом райском уголке, он понял – пора. Недели любого отдыха более чем достаточно. Бен вышел из виллы и зашагал к круглому столику у самого края воды. Потом он вытащил пробку из стоявшего на блюде пузырька и поднял его, произнеся тост кому-то невидимому: – До дна, господин Постановщик. Горло его обожгло, но не так, как крепким алкоголем, а скорее как кислотой. Он рухнул на живот и забился в конвульсиях. Голова вжалась в шею. Мышцы напряглись так сильно, что казалось, все тело сводит судорогой. Зрение разделилось на восемь тысяч отдельных сегментов, а потом вновь сложилось воедино в расплывчатое, близорукое пятно. Все вдруг обрело сильные запахи: океан, песок, воздух. Каждый запах многократно усилился и ринулся в мозг, словно в вагон метро. Конечности застыли и обездвижились. Пальцы замерли и начали смыкаться друг с другом. Он чувствовал, как из ребер вырастают другие конечности, поменьше в размерах. Две, затем четыре, потом шесть: каждая твердая и острая, каждая лапка прекрасно приспособлена для быстрого перемещения по песку. Из филейных частей выросла пара гребных плавников, которые тут же начали двигаться. На голове пробились два пушистых усика и сразу же провисли перед глазами, как удочки. Кожа превратилась в панцирные пластины, плотно прилегавшие друг к другу. В течение нескольких секунд Бен чувствовал, как нервы из всех его конечностей соединяются у него в мозгу, и он смог управлять своим телом, смог всем двигать, и это представлялось ему совершенно нормальным. – Эй? – Голос его звучал глубже. Как из подземелья. Он быстро добрался до воды и позволил ей проникнуть в жабры и легкие. Он по-прежнему мог дышать. Он ощущал в себе легкость и проворство, способность с одинаковой скоростью двигаться в любом направлении. Затем он высунулся из воды и оглянулся на столик, где стоял его прибор. Столик выглядел гигантским. Все выглядело гигантским. Накатила волна, и Бен обнаружил, как его уносит от виллы, от берега, от развилки тропы. Волна швырнула его в темно-синюю воду и закрутила, словно пустую пивную банку. Через несколько мгновений он задействовал гребные плавники и кое-как выправился, едва ощущая разницу между правым боком вверх и вверх брюхом. Он мог видеть лишь на метр вперед и разглядел почти сплошную темноту. Вода обжигала его. Почти кипяток. Спиной он чувствовал палящее солнце и понял, что пора бы двинуться подальше от берега, с теплого мелководья в глубокие, холодные океанские просторы. Он поплыл. Теперь он плавал просто мастерски. Часть 3 Глава двадцать восьмая. Краб Рыбьи потроха. Он понял, что рыбьи потроха – это лучше всего. Они обычно оседали на дне океана после того, как акулы растерзают рыбину. Другие рыбы насыщались, пока ошметки медленно опускались вниз, но Бену всегда оставалось вполне достаточно для того, чтобы наесться. Так был устроен океан: масса мертвечины для всех тварей морских. Больше всего потрохов можно было съесть ночью, когда солнце не выдавало Бена, освещая всевозможную пищу (включая его самого), плавающую в воде на обозрение всех желающих перекусить. Когда свет становился особенно ярким, он опускался на глубину, надолго закапывался в песок и рыл себе ход вперед, иногда наталкиваясь на морского черта, изопода или каких-нибудь еще жутких морских тварей. Здесь, под покровом морских волн, он не мог говорить, да и с ним больше никто не заговаривал. Однако он слишком опасался хищников, чтобы вообще производить какой-то шум. Эти слышали великолепно. Им даже необязательно было видеть добычу, они прекрасно ощущали все, что происходило вокруг них. Жил он в каком-то близоруком тумане, пробираясь по дну и плывя по течению, пока в ограниченном поле зрения вдруг не возникали всевозможные неожиданности. За один день он мог наткнуться на пищу (хорошо), удильщика с жуткими челюстями (плохо), китов (ужасно и поразительно), кораллы (неприятно) и множество различных беспозвоночных, обитающих на морском дне (безразлично). Все, что могло его там убить, обладало способностью проделать это быстро. Ему становилось не по себе, что он сам так часто ел крабов. Но ведь в Мэриленде все так поступают! Высшим же наслаждением для него было плавание. Еще мальчишкой мама водила Бена в общественный бассейн – раскаленное, кишевшее купальщиками место для тех семей, которые не обладали достаточными средствами, чтобы обосноваться в нормальном загородном клубе, – и он пытался как можно дольше оставаться под водой, застыв, раскинув руки и ноги, почти на дне бассейна, воображая, что уплывает в космос. Но, разумеется, Бен не мог надолго задерживать дыхание и вскоре всплывал на поверхность, где его сразу же окружала ребятня, состязавшаяся в оглушительных криках и всевозможных шалостях. Тогда он клал руки на мокрый цементный бортик бассейна, опускал на них голову, греясь на солнце и чувствуя, как капельки воды в порах бетона нагревались и густели, словно человеческий пот.