– Третьего. Еще до Ильина, значит. – Он помолчал и добавил. – А я ведь сына этого Остафьева из реки вытащил, а так бы сгинул мальчишка. Тот мне чуть ли не чин обещал, благодарил сердечно. – Было-было. – Зашелестел Петя. – Было что-то про утопленников, речку. Что там место зыбкое, лошадь вязнет. Какой пьяный на телеге в ночь ни едет – валится, в траве путается, выбраться не может. Так получается, что сами они. А ты напраслину на людей. – И всё при полной луне… – А? – Да я так. Получается Остафьев вхож в любые дома. – Вхож, вхож! На именины торопился, Клуген оскорбился в сердцах, что барин не предложил пролетку. Свою велел закладывать. – Разгневался, видать, барин. – Разгневался. – Невесело улыбался во весь рот Соломон. – Ну а ты-то, как дальше будешь? – Пойду объяснюсь. – Не поможет. – А то я не знаю! Но нет там никакой топи – телеге не проехать. Место у берега, а дальше ни моста, ни пристани. Лодок нет. Какая трава, какие лошади. Меня тоже травой? – Илья ткнул в ссадину на разрумянившейся от портвейна щеке. – А кто? – Спросил Петя. – И вправду, кто? – Допытывался Зубарев. – Вот ты, Илья Иванович, экзаменовался лучшим, – он стал по очереди зажимать пальцы на левой руке, – это раз. Обезоруживанием человека владеешь – два. Из Крымской кампании живым вышел – три. А тут дал деревенским себя ободрать. Сколько их было? Украли что? – Четверо. – Наугад буркнул Богомолов. – Не помню. Как сзади стукнули, так дальше туман – ничего не помню. – Всё ясно. Соломон устало откинулся на спинку стула, лоб его был влажный, а рассудок в хмелю. Он потерял нить разговора, как всегда бывает в самом разгаре пьянки, и сейчас лениво раздумывал, отправиться ли дальше или поехать спать. В канцелярии земского суда на завтра был выходной. Петя ждал разрешения этих сомнений, принять такое решение самостоятельно ему было не под силу. Богомолов невидящими глазами вперился в стену. Воцарилось молчание. – Ну, что ж, к мадам Рюшон? – Хлопнул Соломон в ладоши больше для бодрости нежели от радостного предвкушения вечера в компании девиц Елены Забегаевой, дородной, старой, до бела напудренной дамы, всякого просившей называть её «по покойному мужу», которого никто никогда не видел, – Рюшон. В свою квартиру Илья добрался под утро. Он улизнул от товарищей в двух шагах от дома Забегаевой, распутных женщин офицер не терпел, и несколько часов бродил по городу, не замечая оранжевого золота, изливающегося на него с предрассветного неба. Ночь была сырой и тёплой. Мундир давал ему право идти по городу без вопросов от сонных постовых околоточных, лишь бы не стучали набойки на сапогах. Нарушать ночной покой, пока весь город спит при открытых окнах, никому не позволено. От увольнения без почестей и пенсии его отделяли несколько часов. Богомолов провожал взглядом кучеров и торопящихся кухарок, пытаясь сосредоточиться на этой мысли и соединить разрозненные концы истории о своём пребывании в Низовке в правдивый рассказ о группе орудующих преступников, напавших на унтер-офицера, несшего службу, но очередной цокот и дребезжание припозднившихся экипажей, сбивали с толку. Он перестал бороться и отдался мыслям о Варе, впервые с момента, как увидел её на празднике. Она казалась ему сотканной из капель дождя. Призрачное, ускользающее видение, у которого было имя, красивый грудной мелодичный голос, тонкие щиколотки, которые можно обхватить пальцами. У небольшого трехэтажного дома с запахло стиркой. Илья оставил вещи и бросился обнимать стоящую спиной сухонькую старушку, развешивавшую белье. Та взвизгнула, прикрыв рот ладонью, а увидев, чьи руки сжимают её плечи, принялась шлепать мокрой тряпкой Богомолова по груди. – Ты чего это, проклятый, вздумал! – Ивановна, я мокрый весь, кончай! – Илюша! – Старушка остановилась, переводя дух. В ярких зелёных глазах стояли слезы умиления и тревоги. – Ты что ж это, окаянный, пропал? Даже весточку не передал, а теперь стоишь передо мной битый, рваный, грязный. – Она провела рукой по мундиру, сметая налипшую пыль. – Ну что это такое. Ба, ты посмотри! – Ивановна, пошли чай пить. Всё расскажу, родная. Накорми сначала. – Накорми, Ивановна! Хоть бы строчку передал, хоть словечко какое. Сухарей тебе положу, ешь! Ивановна! Ишь, ты какой. Расскажешь, конечно, расскажешь. Куда ты денисся. Илья смотрел, как Ивановна, хлопотавшая на квартирах по хозяйству и живущая тут же, дрожащими руками старается поскорее справиться со стиркой, и чувствовал, как погружается в приятную истому возвращения после дальней дороги. – Ладно я его жду. Кто такая Ивановна? Поесть, постирать. Старуха. Ты бы хоть родственницам своим отчитался, где лето проводишь. А то ведь умаялись ходить. – Нет у меня никаких родственников. Не перед кем, как ты говоришь, отчитываться. – Прикрывая зевок рукой, ответил ей Богомолов. – Как это нет? А девушка, что приходила? Маленькая такая, крестьяночка? – Какая еще крестьяночка?! – Офицер не верил тому, что слышит. – Маленькая. Худюща. Сестра сказала тебе… Богомолов вытянулся в струну и схватив вещи, поднялся к себе, за ним неслась Ивановна, зажимая в кулачке письмо. 21. Оно было написано крестьянским малограмотным убористым почерком на засаленной бумаге, углы которой были сильно потрепаны. Богомолов спешно развернул письмо, пробежал глазами по немногочисленным строчкам и спрятал в лежащую на маленьком столе книгу. Всё это время Ивановна стояла в дверях. – Кушать пойдём, Илюша? Картошечка есть. – Сказала она спокойно, видя пустые глаза унтер-офицера, будто провожавшие полёт ярко сверкнувшей, но тут же погасшей звезды на ночном небосклоне. – Спущусь скоро, ступай, Ивановна. Старушка ушла, слегка коснувшись его за локоть. Богомолов растер расплывающуюся в бедре боль и подошел к окну. По залитому солнцем двору, уперев одну руку в бок, а второй почесывая затылок, ходил продавец картузов. Широкая плетеная корзина с товаром стояла рядом, а мужчина, не замечая ничего вокруг, шарил глазами по траве, попеременно ковыряя песок то одним, то вторым носком сапога. Илья оперся на раму, всматриваясь в его фигуру. Картузник резко согнулся, поднял нечто с земли, повертел в руках, с досадой выкинул прочь, распрямился, и их с Богомоловым глаза встретились. На мужчине не было головного убора, того самого картуза, светлые волосы разметались и от пота слиплись, уголки губ опущены, вокруг рта пролегли резкие морщины. Решимость в его глазах сменилась отчаянием. Он постоял, будто смиряясь с утратой какое-то время, внимательно осмотрел двор ещё раз, поднял корзину и, утирая нос рукавом, скрылся. От Ивановны Богомолов в то же утро узнал, что торговец картузами, отец восьмерых детей, возвращаясь по утру домой, потерял всю свою дневную выручку. От завтрака Илью разморило. Он поднимался в горку, к главной городской площади, застроенной красивыми каменными домами. Слева слышался привычный гомон гостиного двора с частыми круглыми колоннами. Справа в переулке, немного поодаль от шикарного отеля, на облучке своего экипажа громко на хозяина ругался издерганный кучер. «Дурак! Дурак да дурак! Сын твой дурак! Лихачом ездит, скандалы, драки, траты! Как приведут в участок протокол составлять, он там своё имя скроет, а назовётся чьим, думаешь, именем? Одного из работников! А чего хуже и моим собственным! Ходи потом, оправдывайся». – рассказывал извозчик двум бабам, которые при виде Богомолова юркнули в широкий проулок. «Так уж я молчу! Ужо не один терплю. Нас много таких». – Уже тише, сплевывая в сторону Ильи, подвёл он свою запальчивую речь. За церковью стояли торговые ряды. Некоторые лавочники-ловкачи, отворачивались, чтобы не привлекать внимания офицера к подпорченным поросятам, которыми торговали. Опытным глазом он легко различал фальсификацию и качал головой, представляя, как поздно ночью эти лавочники загодя мороженое подпорченное мясо размораживали кипятком, ждали пока оттает, выдерживали несколько часов в растворе селитры, потом снова замораживали и наутро выкладывали на продажу. Кожа такого поросёнка приобретала красный цвет, а на тушке не было следов крови. Однако, редко какой покупатель обнаруживал обман до дому, а, обнаружив, бежал в полицейский участок, чтобы уже вместе с полицейским врачом пристыдить халтурщиков и вернуть свои деньги. На посту городового в самом начале службы Богомолов не раз останавливал на улицах повозки, груженые подгнившими тушами, успевая только удивляться непроницаемым наглым лицам владельцев мясных лавок. Он шумно вдыхал носом воздух и исподлобья косился в сторону продавцов. Останавливаться было некогда. Ускорив шаг, он довольно быстро пересек ряды, площадь, красивые каменные дворянские дома. У широких ворот самого большого из них – губернаторского – в ряд выстроились экипажи всех мастей, вокруг которых зевая и растирая глаза грязными кулаками, ходили похмельные кучера. Видать, вчера давали приём. Илья, горько ухмыляясь, вспоминал детали рассказа Соломона, и стал рассуждать, на какую службу его могут теперь взять. За этим он пересек еще одну товарную улицу, через большой мост спустился на ту сторону реки Мологи, где было лишь несколько улиц и строения в большинстве своём деревянные, сверился с адресом на письме, и, хромая чуть больше обычного, зашагал по небольшой дубовой аллее в самый её конец. Остановился Богомолов у чёрного двухэтажного немного покосившегося дома, дыры в стенах которого были заткнуты серыми тряпками. По пыльным стеклам окон первого этажа ползли трещины, окна второго были заколочены. Показав пальцем на имя в письме выбежавшему во двор мальчишке, Богомолов попросил «привести» ожидавшую его девушку. Варя полулежала за столом, опустив голову на левую руку. Через краешек окна, который достался её жилью, проникал теплый солнечный луч. Он спотыкался о стоявшую на окне осиновую ступку, привезённую из деревни, и отбрасывал на доску, разделявшую комнату на каморки, ажурную тень. Бока ступки были искусно вырезаны. С одной стороны на ней были рыбки, лодка, девушка, держащей в руках поводья, а с другой – мужчина на вороном коне. Варя не удержалась, дотянулась и погладила ту сторону, где был изображен конь. Услышав лёгкие шаги, она одернула руку, встала и оправила нарядное шелковое платье. – Пришли-с. – Иду, иду, спасибо. – Ещё раз посмотрев на ступку, Варя с шумом выдохнула и вышла. Парадная дверь скрипнула и распахнулась. Гремя ведрами, на пороге показалась дородная баба лет пятидесяти с красными по локоть руками. «Прачка» – решил про себя Богомолов и отвернулся было, но спустя мгновение за спиной бабы показалась знакомая аккуратно убранная головка. В животе больно кольнуло, он развернулся и скрестил на груди руки. Желтым теням, окрасившим её тонкую кожу под глазами, не удалось испортить природную красоту. У Ильи перехватило дух: полногубая, с красивыми большими карими глазами, орлиным носом и высокими скулами. «Крестьяночку», как говорила Ивановна, в ней выдавали одетые будто по ошибке платок и глухой косоклинный сарафан. В деревне, откуда оба были родом, считалось, что Глафире досталась внешность дворянки. В её движениях сквозила степенность, она не носилась, согнувшись и подавшись вперёд, как дворня, а ступала спокойно и чинно. Линии её тела были плавными без резкости и прямых изгибов, а от кожи струился едва уловимый аромат хмеля. Зарумянившись слегка, Глафира подошла к Илье. Она знала о производимом на мужчин впечатлении и бессовестно им пользовалась. – Илья Иванович, вы пришли! – Полно, Глаш. Не траться на это, пустое. – Что ж пустое, не пустое вовсе. К служивому человеку и тыкать. Она запальчиво хотела сказать что-то ещё, заготовленное, но уловила женским чутьём настрой Богомолова и прикусила язык. Потом посмотрела по сторонам, помяла платочек, который на днях выпросила у соседки, и неожиданно промокнула им глаза. – И на это тоже. – Илья забрал у неё платок и со злостью отбросил в сторону. – Илья Иванович! Зачем вы так? – Зачем ты, – он сделал ударение, и потряс письмом в воздухе, – снова меня зовешь и ищешь? Из какой дали явилась! Не скажешь правду, уйду, Богом клянусь! Не юли, не ври, говорю тебе, услышу хоть слово вранья – уйду. Глафира знала Илью с самого детства: их дома стояли по соседству, а матери были в молодости покумившимися на Троицу подругами. Девочкой она была весёлой и бедовой, как мальчишка, по деревьям лазала выше всех. Всё детство и отрочество Илья носился за Глашей по свежевспаханному полю, не дружили, так озорство. Да и об чём им было дружить: делиться нечем, всё и так на виду, работа забирала целиком, от того только баловались да воровали яблоки в помещичьем саду, за что отцы не раз грозились высечь. Им было по семнадцать, когда весной, как из набухшей почки, из тонкой высоченной Глафиры с грязными пятками, народился умытый росой молодой листок – красивая девушка. Деревня так и ахнула. Она затмила всех невест, всех своих сестёр. Мужики не могли отвести взгляд, бабы завидовали страшно. Ставшие разом бывшими, подруги пробовали её изводить, да не тут-то было: всегда находились защитники, среди которых, по-соседски, Илья. Глафира распоряжалась неожиданным даром легко – сама никогда не носила тяжелого, не полоскала белье в студеной воде, её первую звали на гуляния. Нередко пять или шесть молодцев с обеда могли подраться за её внимание, а та выходила под вечер, улыбаясь, легонько трогала за плечо каждого из разгоряченных, отплевывающихся парней и шла до хоровода одна, никого не подпуская к себе. «Отойди, Василёк, папенька строгий!» – Говорила она бойким голосом, немного из груди, так, что двое или трое из шедших сзади, снова принимались драться. Обратно шла также, провожаемая толпой, но уже под руку с младшим Богомоловым: «По пути нам». В ту весну за неё со своей и окрестных деревень посваталось три десятка парней – всем был дан отказ. Соседи зареклись переженить детей еще в младенчестве, и к семнадцатому году пора была играть свадьбу, но Богомоловы скоропостижно скончались. После похорон родителей, Илья не мог даже ложку держать. Жизнь, казалось, оборвалась и застыла, часть их поля убирали всей улицей. В одно утро он собрал немного вещей и постучал в окно Глафире. – Будешь ждать меня? – Куда это ты? – Отслужить хочу. – Рекрутом! Да ты что! Из ума выжил! Нет! Не ходи! Она заметалась в окне, и на шум во двор вышел отец Глафиры. Увидев мешок и глаза Богомолова, тот сразу всё понял, загнал Глашу домой, а сам, притянул к себе Илью, крепко по-отечески обнял и пообещал: «Твоя будет. Рано вам, молодые вы. Служи два года и возвращайся. Тогда и свадьбу сыграем».